Аврелия

– Мы готовы запечатлеть нашу веру своею жизнью, – повторили они, объятые горячим воодушевлением.

Анаклет сделал над ними крестное знамение и возложил на них руки. Он им сообщил, что, прежде чем быть принятыми в число верующих через крещение, они должны основательно изучить все таинства и жить, исполняя в точности все заповеди христианской религии.

Потом, обращаясь к собранию, епископ воскликнул:

– Братья мои! Наступил момент для совершения святой вечери. Преломим хлеб жизни и будем пить чашу спасения!

Все присутствующие сделали земной поклон. Затем после таинства причащения все обменялись поцелуем мира, и настали минуты религиозного умиления. Был слышен только шепот молитв и глубокие вздохи.

Цецилия ничего не понимала, что происходило на ее глазах. Она чувствовала только, что совершалось великое религиозное таинство. Пресвитер предложил и ей хлеб и вино. Она отказалась, потому что считала себя недостойной вкусить этой святой пищи или омочить уста в этой чаше. Удивленный пресвитер спросил ее, принадлежит ли она к числу верующих.

Она ответила, что она дочь Цецилия. В толпе послышался ропот. Никто не знал, как она могла проникнуть в собрание верующих. Пресвитер сообщил об этом епископу. Тот спросил громким голосом, кто решился ввести сюда непосвященную. Олинф подошел и сознался, что это сделал он.

– Эта молодая девушка, – сказал он, – та, которая обходит наши жилища уже давно, чтобы облегчать горести наших братьев и осушать их слезы. Это та девушка, которой моя мать, бедная и престарелая Евтихия, обязана жизнью, и, когда сейчас я встретил ее возле нее, мне показалось, что Сам Бог внушил мне мысль проводить ее. Она уже наша сестра – по своей благотворительности; надеюсь, что она будет такой же и по вере.

– Ты хорошо поступил, Олинф, и я тебе прощаю грех, – сказал епископ. – Эта молодая девушка нам небезызвестна, мы уведомлены о ее благодеяниях, оказанных нашим братьям. Именем Христа мы ее благословляем!

Престарелая женщина подошла тогда к Цецилии.

– Дитя, – сказала она, – ты достойна узнать Бога, которому мы служим. Он живет в тебе, внушая сострадание и любовь к тем, которые страдают. Приходи, я обучу тебя Его закону.

Слова этой старой женщины были полны ласки и нежности, они глубоко тронули сердце Цецилии.

По окончании служения толпа разошлась. Цецилия следовала за бедной женщиной, которая держала ее за руку, пожимая ее с любовью.

Молодая девушка решительно ничего не понимала из того, что вокруг нее происходило и чему она сделалась случайной свидетельницей. Консул, знаменитая матрона, двое молодых кесарей… все это презрение их к земному величию, готовность запечатлеть смертью свою веру наполнили ее душу восторгом и удивлением, которых она не в состоянии была скрыть.

– Займи место рядом со мной, дорогое дитя, – сказала ей старуха, прерывая ее размышления.

Цецилия увидела, что они добрались до другой части грота, где новое зрелище предстало ее глазам.

Во всю длину подземелья, по обеим сторонам, были поставлены два стола с самыми простыми блюдами: кусками хлеба, яйцами, молочными продуктами, мясом и фруктами. Мужчины направились к одному столу, а женщины сели за другой. На кресле, возвышавшемся над другими, поместился епископ. Он сидел за столом мужчин. За другим столом старуха еврейка, сопровождавшая Цецилию, также села на скамью, несколько возвышавшуюся над остальными.

Епископ поднялся, благословил пищу, и тогда началась общая трапеза. Все обращались друг к другу вполголоса и с полной предупредительностью.

– Это наши агапы, или вечери любви, – сказала старуха Цецилии, – мы устраиваем их всегда после совершения святого таинства, чтобы крепче закрепить узы, нас соединяющие, и чтобы нам напомнить, что все между нами должно быть общим.

Молодая девушка заметила, что эта престарелая женщина, говорившая с ней с нежностью матери, была предметом уважения со стороны всех присутствующих. Сам епископ оказывал ей особенное внимание, когда она обращалась к нему. Цецилия также с удивлением увидела, что Флавий Климент и его оба сына прислуживали за столом мужчин, в то время как его жена и другая матрона, внешность которой указывала на ее высокое происхождение, исполняли ту же обязанность у женщин. Она вспомнила сатурналии, где хозяева исполняли обязанности прислуги у своих рабов, и матроналии, где римские матроны поступались своей гордостью в продолжение нескольких дней; но она никогда не слышала, чтобы консулы, их жены и престолонаследники подвергались подобным испытаниям.

Старуха, сидевшая с ней, как будто прочла ее мысли и сказала своей молодой подруге:

– Дорогое дитя, между нами великие мира сего могут подчиняться малым. Бог наш принижает могущественных и ободряет слабых. Вот и я – самая слабая и беднейшая, а мне воздают некоторые почести. Уважают также во мне дочь апостола, которого Христос сделал краеугольным камнем своей церкви. Меня зовут Петрониллой; я – дочь апостола Петра, который был призван, несмотря на то, что был смиренным рыболовом. Дитя, позже ты поймешь лучше эти вещи. Запомни мое имя и всякий раз, когда у тебя появится желание поделиться мыслями, приходи ко мне.

А теперь, – прибавила она, – я передам тебя этой матроне, которая проводит тебя до жилища твоего отца, ибо наступила ночь и нам пора расходиться.

Каково было удивление Цецилии, когда по знаку Петрониллы она увидела себя переданной на руки Флавии Домициллы, родственницы императора!

Она вышла из грота с Флавием Климентом, двумя молодыми кесарями и еще одной матроной.

В ста шагах от подземелья ожидали носилки. Скороходы осветили своими факелами мрак Либитинского леса; рабы толпились вокруг своих господ, чтобы получать от них приказания. Весь внешний вид могущества, весь блеск роскоши! И только минуту тому назад – бедность, унижение, равенство с меньшими братьями!

Более чем когда-либо робкая, молодая девушка находилась как бы во власти чарующего сновидения.

– Войди со мной в эти носилки, – сказала ей матрона, имени которой она не знала.

А так как Цецилия колебалась, не будучи уверена, к ней ли относятся эти слова, матрона прибавила:

– Разве, дитя мое, ты настолько горда, чтобы отказать Флавии Домицилле?

– Разве ты также родственница императора? – спросила живо молодая девушка.

– Да, дорогое дитя, – ответила матрона, улыбаясь, – входи сюда, мы познакомимся.

Цецилия повиновалась, и вскоре это шествие остановилось у дверей дома ее отца. Когда старик увидел ее в сопровождении таких знатных особ и когда Флавий Клемент сказал ему несколько слов, чтобы его успокоить, он низко поклонился, и единственной его мыслью было возблагодарить всех богов, имена которых только пришли ему на память, за эту счастливую встречу. Ему казалось, что судьба его и его дочери навсегда обеспечена.

Цецилия не могла заснуть всю ночь. Все, что ей пришлось видеть и слышать, бродило в ее голове и не позволяло ей успокоиться.

III. Христианское обручение

Цецилия проводила следующие дни возле Петрониллы, святой женщины, которую она вскоре полюбила еще больше и от которой она получила назидания, расточаемые с неисчерпаемой заботливостью. Она видела также Евтихию, которая называла ее своей дочерью, и Олинфа, называвшего ее нежным именем сестры. Она подолгу разговаривала с ними; они же наставляли ее в учении Христа и укрепляли ее в вере. С помощью таких наставников и под влиянием их уроков и примеров молодая девушка должна была вскоре отказаться навсегда от лживых верований, которые она и сама презирала, а теперь с ужасом отвергала. По прошествии нескольких месяцев она была уже вполне подготовлена и с нетерпением ожидала крещения в упоении неведомых для нее дотоле радостей.

– Какое счастье, – восклицала она, – что наконец я познаю истину, которую я призывала всем сердцем и так долго не могла обрести!

Она сделалась любимицей всех этих гонимых бедняков; все ее знали и старались окружить ее горячей любовью. Казалось, они хотели вознаградить дочь за нужду и горе, причиной которых являлся ее отец, ибо Цецилий продолжал предъявлять свои неумолимые требования, поселяя повсюду печаль и разорение. А он не знал еще, что эти бедные евреи завладели его дочерью, и если бы только мог об этом догадываться, то гнев его не знал бы границ. Напрасно дочь умоляла его пощадить тех, чье горе становилось ее горем; с непоколебимой настойчивостью он исполнял свои обязанности, говоря, что казна не должна терпеть ущерба.

Цецилия, скромная молодая девушка, была принята в знаменитую семью Флавиев. Флавия Домицилла, обратившая на нее внимание, когда провожала ее к отцу, упросила Петрониллу вверить ее попечению такое милое дитя. Петронилла согласилась на это тем охотнее, что у Флавии Домициллы Цецилия могла усвоить самое совершенное познание жизни христианской и встретить пример высочайшей добродетели.

Гургес, который с некоторого времени преследовал молодую девушку своими ухаживаниями, беспокоился о ее отсутствии и не мог догадаться, чем она занималась, когда уходила из дома отца. Понятно также, почему она не торопилась дать своему отцу обещание, которым этот последний поддерживал надежды Гургеса.

А впрочем, нужно ли было разъяснять? Другая мысль поглощала все более и более чувства, которым молодая девушка могла еще предаваться вне новой веры и обязанностей, налагаемых ею. Она была в большом беспокойстве и глубоко взволнована, так как ей казалось, что чистота ее христианской жизни была запятнана и что это происходило от недостатка веры в обетования, которые она слышала ежедневно от христиан. Одним словом, бедное дитя упрекало себя в любви к Олинфу, с которым она не виделась уже несколько дней, в надежде, что такой род бегства уменьшит ее волнение и возвратит спокойствие. Но, несмотря на его отсутствие, а может быть, даже по причине этого отсутствия живое чувство, которое она старалась подавить, все непрерывно возрастало; оно овладело ее волей и заставило остановить все решения.

Она захотела открыться обеим благодетельницам: Петронилле, сделавшейся для нее матерью, и Флавии Домицилле, которая считала ее сестрой. Один раз она опустилась перед этими двумя святыми женщинами на колени и, обливаясь слезами, чистосердечно открыла перед ними состояние своей души, спрашивая их, достойна ли она еще быть христианкой. Петронилла и Флавия Домицилла, эти две девственницы, столь чистые и столь различные, – одна увенчанная убеленными от старости волосами, другая в блеске юности, – переглянулись с улыбкой между собой.

– Дитя, – сказала Петронилла, начиная говорить ласково и вместе с тем строго, – ты колеблешься в выборе между Олинфом и Богом?

– Я не знаю, – ответила робко молодая девушка, – вера в Бога мне дорога, но в то же время Олинф наполнил мне сердце.

– А если бы нужно было оставить твою религию, чтобы последовать за Олинфом, или покинуть Олинфа, чтобы последовать Богу, как бы ты поступила, дочь моя? – спросила Петронилла еще с большей строгостью.

– Даже если бы мне угрожала смерть, мать моя, я чувствую, что ничто не разлучило бы меня с Христом!

– Дитя, твоя любовь дозволена, ибо она хороша, и ты не должна беспокоиться в своем сердце. Брак – святое таинство у нас, и мы уже думали о нашей дорогой Цецилии.

– Это правда, Петронилла?… Кто? Олинф?

– Да, Олинф надеется сочетаться браком с тобой… Евтихия просит тебя стать дочерью, и мы устроим так, что это свершится.

– Но что скажет мой отец? И как надеяться, что он…

– Думаешь ли, – прервала ее Флавия Домицилла, – что, если я возложу на себя обязанность выпросить у него согласие, Цецилий долго будет сопротивляться?

– Дитя, – добавила Петронилла, – видишь, как что Божие, которому мы научили тебя служить, приятно и легко переносить!

Цецилия сияла от радости. Ее слезы тотчас высохли; вся душа ее открылась радостям блаженства без угрызений совести. По всему казалось, что этот брак не должен встретить препятствий. Почему Цецилий откажет? Он дал согласие Гургесу, а разве Олинф не лучше могильщика? Он занимает высокое положение в римском войске. Он еще недавно отличился в войне с дакийцами. Благодаря только его мужеству и его ловкости римский легион, поставленный в затруднительное положение вследствие неопытности Корнелия Фукса, был выведен им из засады, где дакийцы разбили бы его наголову.

Олинф был тяжело ранен в этой стычке и не мог продолжать поход с Домицианом. Ему было разрешено вернуться в Рим, куда он и прибыл всего лишь несколько дней перед тем, как заметил Цецилию возле постели своей матери. К этой прекрасной молодой девушке, отнесшейся с таким состраданием к его матери, он чувствовал самую нежную привязанность. Эта привязанность мало-помалу овладела им всецело, особенно когда он увидел, с каким усердием и успехом девушка воспринимает новую веру. Сделавшись христианкой, Цецилия могла стать подругой Олинфа, который благодарил Бога за все сокровища ее души. Он питал самые радостные надежды на будущее, так как догадывался, что нежное чувство, наполнявшее его сердце, разделяет и молодая девушка.

Олинф открыл свои намерения Петронилле, прося ее содействия.

Петронилла с помощью Флавии Домициллы заботилась о нем, чтобы устранить все возможные затруднения к этому браку. Флавия Домицилла обещала приготовить приданое Цецилии; она хотела, чтобы это дорогое ее сердцу дитя принесло Олинфу приятное довольство и семейные радости. Хотя Цецилий и питал некоторое отвращение к евреям, но его могло бы вознаградить обеспечение ее участи, и было очевидно, что больших препятствий с его стороны не предвидится.

И вот во время этих приготовлений, неизвестных Цецилии, она пришла объявить Петронилле и Флавии Домицилле о своей любви к Олинфу. Обе святые женщины приняли молодую девушку с чувством материнской нежности.

Наконец, наступил час совершения брака.

В первые века нарождавшейся церкви обручение предшествовало всегда бракосочетанию. Оно происходило весьма просто. Это было обещание, которым будущие супруги обменивались в присутствии почитаемых лиц с разрешения епископа, который был оповещаем.

Петронилла поставила перед собой обоих молодых людей и получила их клятву принадлежать один другому. Она взяла руку Цецилии и положила в руку Олинфа, сказав им: «Вы обручены; любите друг друга во Христе Иисусе, ожидая с терпением минуту, когда Ему будет угодно благословить ваш союз».

Согласно обычаю, Олинф надел на палец Цецилии кольцо, залог обета, с вырезанным символическим знаком: это был голубь, символ чистоты той, которая должна была сделаться его подругой.

Несколько дней должны были пройти еще для того, чтобы Флавия Домицилла нашла возможность испросить необходимое согласие Цецилия. Впрочем, необходимо было время еще для того, чтобы Цецилия подготовилась принять крещение, так как епископ, который должен был совершить таинство бракосочетания, не мог его совершить, пока она не принадлежала к числу чад Божьих.

Велика была радость бедных евреев, когда весть об этом браке дошла до них, потому что Цецилия была любима всеми как родная.

Но в то же самое время как чистые и отрадные надежды готовы были осуществиться, осчастливив Олинфа и Цецилию, Гургес донес, что молодая девушка стала еврейкой и что она предпочла его еврею! Цецилий понял, что его дочь приняла христианство.

Марк Регул, спрятавшись в цирюльне Евтрапела, подслушал там его разговор с Гургесом. И таким образом Цецилия, вместо того чтобы выйти замуж за Олинфа, была продана на рынке рабов…

Суждено ли было Олинфу лишиться своей невесты на земле навсегда, с тем, чтобы встретиться с ней только в вечности, или милосердный Господь возвратит еще ее ему, раз их обручили Петронилла, дочь апостола Петра, и Флавия Домицилла, ангел добродетели и любви?

IV. Запись Парменона

Утром на следующий день после ночного разговора Евтрапела сначала с Гургесом, а потом Марком Регулом тотчас же по открытии цирюльни ее владельцем там появилось новое лило.

Это был Парменон, торговец рабами. Только на этот раз Парменон не был одет в яркую разноцветную тогу, которую он носил в часы занятий своим обычным делом. На нем была туника темного цвета, терявшаяся в складках широкого плаща.

– Я приехал сюда, – сказал Парменон, обращаясь к брадобрею, – по поручению господина Марка Регула по делу, о котором ты осведомлен.

– А, прекрасно, – ответил Евтрапел. – Я вижу, что господин Марк Регул не теряет даром времени… Будь гостем дорогим.

– Вот, – сказал Парменон, – десять тысяч сестерций, которые назначены к уплате Гургесу, а вот запись, которая доказывает, что эта сумма была мне передана.

Сказав это, Парменон развернул сложенные вместе листы длинного свитка папируса.

– Вот видишь, – сказал он, – на одной стороне здесь записан приход, а на другой – расход. Если я уплатил, значит, должен теперь получить. Надо только, чтобы в течение дня могильщик сделал свою подпись под столбцами.

– Гургес не может прийти ранее ночи, – произнес Евтрапел.

– В таком случае я на время оставлю эту запись у тебя, а ты позаботься, чтобы все было как следует.

И Парменон вышел, раскланявшись с Евтрапелом довольно сухо.

– Этот субъект мне вовсе не нравится, – пробормотал цирюльник. – Это разбойник в полном смысле слова! Во всяком случае, Марк Регул знает, для чего он ему нужен. А мне до этого нет никакого дела.

С наступлением ночи Парменон вновь явился. Евтрапел передал ему в полном порядке сейчас лишь подписанную Гургесом запись. Могильщик сделал это с большой охотой, так как он при этом получал обратно свои десять тысяч сестерций. Правда, он все-таки не мог понять, по каким побуждениям выкупались обязательства такого несостоятельного должника, каким был Цецилий.

На другой день в приемной Публия Овидия Намузы, одного из семнадцати преторов, отправлявших правосудие в Риме, можно было видеть Парменона, одетого в темную тунику и со свитком в руке.

На предложение глашатая представить дело для обсуждения Парменон развернул перед глазами претора свиток и показал ему, что долговое обязательство Цецилия перешло к нему вполне законно.

Овидий Намуза выдал Парменону исполнительный лист на Цецилия, после чего тот удалился, видимо вполне удовлетворенный.

В тот же день в дом к Цецилию явился так называемый executor litium, или viator, то есть, по-нашему, судебный пристав.

– К тебе предъявлен иск от имени Парменона. Следуй за мной в судилище.

С этими словами он передал удивленному Цецилию исполнительный лист.

– Но ведь я совсем не знаю Парменона и ничего ему не должен, – сказал Цецилий, рассматривая лист.

– Это решит претор Публий Овидий Намуза, – ответил виатор. – Если ты откажешься следовать за мной, я обращусь к содействию свидетеля, – прибавил он, указывая на человека, пришедшего вместе с ним, – и арестую тебя на основании закона Двенадцати Таблиц. Впрочем, до завтра у тебя есть время подумать о своем положении, так как сегодня суд уже закрыт.

Поразмыслив, Цецилий нашел, что он не мог не явиться в суд. Там он встретил Парменона, принесшего с собой и свою запись. Претор заставил Парменона поклясться именем закона, что в своих действиях он не руководится чувством недоброжелательства или мщения и что он не взыскивает больше того, что ему причитается. Парменон поспешил дать клятву. Овидий Намуза предложил тогда Парменону сообщить о своем ходатайстве и показал Цецилию свою запись. Все формальности были выполнены. Тогда претор спросил Цецилия, признает ли он этот долг и не имеет ли он сказать что-нибудь против. Цецилий признал, что он должен Гургесу десять тысяч сестерций, но почему это долговое обязательство было уступлено Гургесом Парменону, – этого он не мог понять. Вернее всего, как ему казалось, для того, чтобы отомстить ему за отказ выдать за него дочь.

– Такая причина для суда не имеет значения, – произнес претор.

Это означало утверждение в правах Парменона.

Потом он перешел к слушанию других дел.

– Я ничего не понимаю, – сказал Цецилий.

– Ты не понимаешь? А это значит, что, если завтра ты мне не уплатишь десять тысяч сестерций, я тебя обращу в рабство, – грубо сказал Парменон, удаляясь.

Цецилий все понял… Но, по древней пословице, десяти сестерций под копытом козла не найдешь, и несчастный не знал, как предотвратить беду.

– Этот Парменон слишком уж легко выиграл процесс! – сказал какой-то человек, следивший за ходом дела и стоявший рядом с Цецилием. – Марк Регул даже плечами пожал, – прибавил он, стараясь, чтобы его слова были слышны как можно отчетливее.

У Цецилия, расслышавшего эти слова, появилась надежда.

– Кто этот Марк Регул и что он сказал? – спросил несчастный, приблизившись к незнакомцу.

– Марк Регул – знаменитейший в Риме адвокат, и он сказал, что он мог бы принудить Парменона взять свою запись обратно без всякого удовлетворения, – ответил тот.

– Неужели, – воскликнул Цецилий, – так сказал Марк Регул? А где он теперь?

– Да вот он стоит среди истцов. Я советую тебе переговорить с ним; он придумает средство, как тебе освободиться от Парменона, – сказал незнакомец, указывая пальцем на адвоката, который в свою очередь очень внимательно прислушивался к этому разговору.

Цецилий подошел к Марку Регулу, изложил ему в нескольких словах суть своего дела и спросил, есть ли надежда выиграть дело.

– Посмотрим… сделаем попытку, – сказал Марк Регул. – Я думаю, что дело поправимое. Но сейчас я очень занят другими делами… А вот завтра утром зайди ко мне. Я живу по ту сторону Тибра.

Цецилий отправился домой несколько успокоенный, по несчастья его преследовали.

Придя к себе, он нашел послание от префекта города, приглашавшего его к себе для объяснений по поводу подозрительных сношений его с евреями, или христианами, у Капенских ворот, сношения с которыми должны были, говорилось в послании, ограничиваться лишь сбором податей. Кроме того, была получена записка от общества жрецов, содержавшая обвинение в святотатственном поругании бога Иугатина, найденного на дороге вблизи дома Цецилия.

Было ли это делом рук услужливых соседей, которые, собрав разбитые осколки, отослали их верховным жрецам, или удар был нанесен рукой, очень заинтересованной в гибели Цецилия, – несчастный не дал себе труда задать эти вопросы – до того он был убит событиями этого дня.

– Цецилия! – воскликнул он громовым голосом. – Иди сюда, недостойное дитя!

Молодая девушка тотчас предстала перед своим отцом.

После сцены, которая два или три дня тому назад произошла в присутствии Гургеса, Цецилия не покидала дома. Отец держал ее взаперти. Наведя справки, он разузнал, что его дочь была христианкой и что она готовилась выйти замуж за еврея.

Цецилий был взбешен. Религиозное чувство в нем оскорблялось при мысли, что дочь его предается ненавистному суеверию этих несчастных евреев, которые были последними из людей; и вообще он предчувствовал, что все бедствия на него обрушиваются из-за этих презренных евреев. Он объявил дочери, что она должна добровольно отказаться от своей новой веры, иначе он заставит ее сделать это насильно, употребив для этого всю свою отцовскую власть. В то же время он зорко следил, чтобы не допустить никаких сношений между нею и теми, кто, по его мнению, был причиной ее погибели.

Когда Цецилия явилась на зов отца, она нашла его в крайне мрачном настроении.

– Несчастная! – воскликнул он. – Вот последствия твоего позорного поведения!

И он показал ей записку на имя Парменона, вызов в суд к верховным жрецам и письмо от префекта города.

– Итак, я разорен, моя свобода в руках негодяя, жизнь моя в опасности, потому что дочь моя отвергла своего отца и богов!.. Ну, что же, Цецилия, обдумала ли ты все?… Скажи мне!.. Отказываешься ли ты от этого нечестивого суеверия?

– А почему, отец мой, принесение в жертву моей веры могло бы тебя спасти? Все твои несчастья, если только они действительно существуют, могли бы быть поправимы.

– «Если только они существуют!» Великие боги! Разве я их выдумал!

– Нет, отец мой, не тебе они угрожают, а мне!

– Каким образом?

– Префект города не лишит тебя твоей должности, когда ты скажешь, что твоя дочь одна только христианка. Верховные жрецы поступят жестоко не с тобой, а со мной, когда они узнают, что я разбила идола.

– А Парменон?

– Парменон, мой отец, утратит всякое значение, раз он не будет заинтересован.

– Клянусь Геркулесом, она сумела все прелестно рассудить! – воскликнул Цецилий со зловещей насмешкой. – Итак, мне незачем бить тревогу!.. О, как вероломны эти евреи! У них находится выход из самых затруднительных обстоятельств!.. Несчастное дитя! – прибавил отец, обращаясь к дочери с некоторой нежностью. – Но ты не знаешь, что все будет потеряно, если ты будешь продолжать считать себя христианкой, и, наоборот, все будет спасено, если ты отречешься у ног верховных жрецов.

– Отец мой, – сказала Цецилия с достоинством и твердостью, – не жди от меня, чтобы я когда-нибудь отреклась от религии Христа… Лучше умереть, чем…