Россия выходит из войны. Советско-американские отношения, 1917–1918

В этом отношении либералы старшего поколения особенно отличались от другой группы американцев, интересующихся Россией. В основном это были эмигранты-евреи, переехавшие в Соединенные Штаты начиная 1880-х, опасаясь расовой дискриминации или политических преследований (или того и другого вместе). В значительной степени на них повлияли марксистские доктрины, произведшие столь глубокое впечатление на евреев русской «черты оседлости». Преимущественно эти люди относили себя к социал-демократам, а не к социал-революционерам. Их отличие от американских либералов заключалось в том, что их представление об оппозиционном движении в России было ориентировано на социальную революцию в смысле перехода власти к определенному социальному классу, а не к общей политической свободе в американском понимании. С первой группой они разделяли лишь только сильное желание уничтожения царского абсолютизма. Тем не менее и те и другие оказывали доминирующее воздействие на формирование уважительного американского отношения к российским делам.

Этих обстоятельств самих по себе было достаточно, чтобы почти все слои американского общества горячо и безоговорочно приветствовали падение царизма. Но к ним прибавилось близкое совпадение Февральской революции со вступлением Америки в Первую мировую войну. С точки зрения потребностей американского государственного управления в то конкретное время, эта революция (как ее обычно рассматривали и понимали в Соединенных Штатах) стала очень кстати. Президент Вильсон, как следует напомнить, только приближался к концу принятия окончательного решения, связанного с определением отношения Америки к европейской войне. В первые недели 1917 года ход событий неуклонно развивался в сторону вступления Америки в войну на стороне Антанты. Немецкое заявление о неограниченной подводной войне от 1 февраля 1917 года фактически лишило американский государственный аппарат последней области маневра и фактически решило проблему.

Теперь это стало лишь вопросом времени. Оставалась лишь одна проблема – какое официальное толкование следует дать такому огромному отклонению в американской внешней политике. Технически говоря, непосредственным толчком к нашему вступлению в войну послужило нарушение нашего нейтралитета. Но защита нейтральных прав была юридически запутанной задачей, понятной очень немногим. Более того, сохранялся вопрос наших претензий к будущим союзникам – они были лишь немного менее серьезными, чем претензии к немцам. Это было слишком тонким юридическим делом. Многие сомневались в существовании цели, ради которой следовало вести в бой великий народ. Накануне судьбоносного шага среди американских государственных деятелей существовало общее понимание необходимости вступления в войну, однако требовалось найти более возвышенную и вдохновляющую мотивацию, чем простая защита нейтральных прав. Ей следовало придать большую торжественность, с которой американцы пережили бы этот волнующий момент, непосредственно связанную с потребностями и идеалами людей во всем мире, а не только с народом Соединенных Штатов.

Февральская революция, произошедшая всего за три недели до нашего вступления в войну, внесла важный вклад, изменив идеологический состав коалиции. На заседании кабинета министров 20 марта 1917 года было единогласно принято решение просить конгресс выступить за объявление войны. Государственный секретарь Лансинг (согласно его собственному отчету, написанному сразу после этого заседания) писал: «[Мы проголосовали]… за этот шаг на том основании, что. революция в России, которая, казалось, была успешной, устранила единственное возражение против утверждения, что европейская война была войной между демократией и абсолютизмом; единственная надежда на постоянный мир между всеми нациями зависит от создания демократических институтов во всем мире. действия с нашей стороны. имели бы большое моральное влияние в России, это способствовало бы демократическому движению в Германии… вселило бы новый дух в союзников.» (Лансинг Р. Частные записи о ходе исторического заседания кабинета министров 20 марта. Библиотека конгресса). Принимая тезис о том, что российская революция дала основания для начала американских военных действий в качестве крестового похода за демократию, Вильсон сначала колебался. «Президент сказал, – продолжал рассказ Лансинг, – что не понимает, каким образом сможет говорить о войне за демократию или о революции в России, обращаясь к конгрессу. Я ответил, что не вижу здесь никаких противоречий, но в любом случае уверен, что он мог бы сделать это напрямую, напомнив об автократическом характере правительства Германии, проявившемся в бесчеловечных действиях, нарушении данных обещаний и построении международных заговоров. На что президент заметил: „Возможно“. Произвела ли на президента впечатление идея общего обвинительного заключения в адрес правительства Германии, я не знаю…»

Здесь интересно отметить, что именно Лансинг, а не президент первым выдвинул интерпретацию военных действий Америки как крестового похода за демократию против абсолютизма и связал эту интерпретацию с русской революцией. Причины первоначальной сдержанности Вильсона в отношении этой концепции не ясны, но в любом случае оба политика не испытывали недостатка в удовлетворении Февральской революцией и не сомневались в ее демократическом качестве. Скорее всего, они проявляли неуверенность в том, что такая интерпретация вступления Америки в войну была строго точна, а также что некоторых наших будущих союзников можно отнести к категории демократов. В любом случае аргумент госсекретаря не остался незамеченным президентом, и эта точка зрения не только нашла отражение в послании к нации, но вскоре стала официальной целью начала военных действий.

Таким образом, можно сказать, что, хотя во время вступления Америки в Первую мировую войну никоим образом не связано непосредственно с Февральской революцией, это событие действительно повлияло на интерпретацию войны американским правительством и общественностью. В частности, революция позволила создать некоторое идеологическое обоснование, которое, если бы она не произошла, было бы относительно неубедительным и сложным для убедительной аргументации. Она предоставила Соединенным Штатам желанную возможность, поэтому легко понять, насколько сильным было искушение этим воспользоваться. Но при этом подразумевалась приверженность американского правительства тем предположениям, которые мы только что рассмотрели и которые могли найти реальное воплощение с минимальной вероятностью, а именно что российская политическая жизнь сразу же продвинется к стабильной парламентской системе и что Россия продолжит вести войну в качестве члена союзнической коалиции.

Но именно на этом взгляде на Февральскую революцию была основана американская политика в отношении Временного правительства, и последующие действия администрации Соединенных Штатов строго следовали этому взгляду. Первым действием стало быстрое и восторженное признание нового режима. Здесь инициативу проявил американский посол в Петрограде Дэвид Р. Фрэнсис. Вскоре мы познакомимся с ним поближе. Пока достаточно отметить, что его отношения с царским режимом были отдаленными и даже разочаровывающими. В своих отношениях с российскими политическими кругами он оказался в тени своих французских и британских коллег, которые оказались более опытными, обладали лучшими связями и чувствовали себя как дома в мире династической дипломатии и аристократических социальных общественных слоев. С момента своего основания, а это произошло столетием ранее, дипломатическая миссия Соединенных Штатов в российской столице фактически находилась в более низком положении в результате идеологического несоответствия между двумя системами и нежелания американских посланников пытаться соперничать с тяжеловесной и дорогой элегантностью великосветских петербургских салонов.

Сам Фрэнсис предвосхищал российские события, произошедшие в период с 12 по 18 марта 1917 года, и воспринимал их как переход страны в область демократического либерализма и конституционализма. Посол был не только глубоко тронут подлинным идеализмом Февральской революции, но и, казалось, ожидал от этой удивительной череды событий открытия совершенно новых перспектив для российско-американских отношений. Впервые с тех пор, как первый американский посланник Джон Куинси Адамс ступил на невский берег в 1809 году, Фрэнсису предстояло иметь дело с политическим образованием, разорвавшим связи с институтом монархии и намеревающимся идти по пути демократического правления, выбранному и самими Соединенными Штатами. Для такого образования, несомненно, был крайне важен американский пример: американские достижения – это то, что нужно изучать и чему следует подражать, американская помощь – это то, чего можно желать. Было вполне разумно предположить, что в отношениях с такой страной именно американский посол, а не британский или французский мог бы больше всего предложить и сказать.

Докладывая в Вашингтон о завершении Февральской революции, Фрэнсис советовал немедленно признать Временное правительство, утверждая, что оно «желательно со всех точек зрения», и рекомендовал Соединенным Штатам сделать такое признание первыми. «Эта революция, – утверждал посол, – является практической реализацией того принципа правления, который мы отстаивали и за который ратовали. Я подразумеваю правление с согласия управляемых. Наше признание будет иметь колоссальный моральный эффект, особенно если оно будет дано первым».

Вашингтон благосклонно откликнулся на эту просьбу, в результате чего Фрэнсис опередил британского и французского послов примерно на четыре часа, что принесло ему глубокую и продолжительную удовлетворенность. Когда две недели спустя Америка вступила в войну, официальные заявления государственных деятелей в Вашингтоне точно отражали выбранную концепцию – посмотрите на русскую революцию, произошедшую недавно. В своем послании конгрессу от 2 апреля, призывающем к объявлению войны, президент заострил внимание на идеологическом противоречии между демократией и самодержавием. Он отрицал возможность какого-либо плодотворного участия в международной жизни автократических правительств и испытывал явное удовольствие от ситуации в России. «Разве не каждый американец чувствует, что к нашей надежде на будущий мир во всем мире прибавилась уверенность благодаря чудесным и воодушевляющим событиям, которые произошли за последние несколько недель в России? – продолжал Вильсон. – Россию знали те, кому лучше всего было знать, что она всегда была фактически демократична в душе во всех жизненных привычках своего мышления, всех межличностных отношениях населения на уровне естественного инстинкта и привычного отношения к жизни. Самодержавие, увенчавшее итог ее политической структуры, каким бы долгим и ужасным оно ни было, на самом деле не являлось русским по происхождению, характеру или целям. Теперь оно свергнуто, и великие и щедрые русские люди прибавлены во всем своем могуществе к силам, борющимся за свободу, мир и справедливость. Вот подходящие партнеры для всех честных людей».

Это высказывание было дополнено несколькими днями позже телеграммой госсекретаря, предписывающей Фрэнсису проинформировать российское правительство о вступлении Америки в войну. Послу было поручено передать Временному правительству, что руководство и весь народ Соединенных Штатов радуются тому, что великие русские присоединились к могущественным демократиям, и выражают надежду и ожидание, что Россия, вдохновленная великими идеалами, более чем когда-либо способна отдать долг, которым она обязана человечеству, и сохранить внутреннюю гармонию для того, чтобы, как единая и патриотически настроенная нация, преодолеть сопротивление автократической власти, которая силой и интригами угрожает демократии, провозглашенной русским народом.

В своем письме к американскому ученому Чарльзу Д. де Янгу, написанному много лет спустя (20 ноября 1948 года), де Витт С. Пул, один из лучших американских специалистов по России, отмечал: «Фрэнсис не говорил по-русски, не отличался широтой контактов и связей, но был достаточно осведомлен о бедственном положении русского народа, чтобы с ликованием приветствовать свержение царя и приход к власти Временного правительства… С его членами у Фрэнсиса установился мост взаимопонимания, и, если бы это правительство пробыло у власти несколько лет, он мог бы стать выдающимся послом» (де Витт С. Пул. Историческое общество штата Висконсин, Мэдисон).

Эти два отрывка задали тон подходу, которого американское правительство должно было придерживаться по отношению к Временному правительству на протяжении всего периода его пребывания у власти. Этот подход выдавал желаемое за действительное. Он заключался в поспешном приветствии России в сообществе демократических наций, горячем желании помочь русскому народу, преследовании общих военных целей и благожелательном, но никогда не чрезмерном выражении тревоги за способность нового российского режима сохранить «внутреннюю гармонию», необходимую для надлежащего выполнения роли в новом демократическом сообществе. В соответствии с таким отношением было сделано все возможное, чтобы оказать помощь Временному правительству. Одним из главных усилий в этом направлении стало выделение кредита. Уже 3 апреля, еще до нашего вступления в войну, Фрэнсис был уполномочен предложить кредиты американского правительства новому российскому режиму. В конечном счете, за период пребывания Временного правительства у власти Россия получила 325 миллионов долларов, из которых фактически было потрачено 187 729 750 долларов. Количество товаров, закупленных и доставленных в Россию до Октябрьской революции, было, конечно, невелико ввиду короткого срока пребывания Временного правительства у власти, при этом затраты России на военные нужды практически равнялись нулю.

Сразу после нашего вступления в войну Вашингтону пришла в голову идея направить в Петроград специальную делегацию доброй воли для обучения России принципам демократии и обсуждения с российским правительством наилучших путей и средств для обеспечения эффективного сотрудничества между двумя правительствами при ведении войны. Результатом стало решение, принятое вскоре после середины апреля, отправить на помощь Временному правительству Элиу Рута, уважаемого юриста-республиканца, бывшего государственного секретаря и военного министра. Его сопровождал ряд других известных американских деятелей. Было объявлено, что главная цель миссии заключается в демонстрации симпатии Америки за «приверженность России к демократическим принципам».

Причины, побудившие президента выбрать Рута для выполнения этой задачи, не совсем ясны. По-видимому, главным соображением демократа Вильсона стало желание продемонстрировать «двухпартийность» американских чувств, но, как кисло заметил сам Рут, «он никогда бы не назначил меня главой миссии, если бы мне не было 73 года». Как мы скоро увидим, Вильсон и сам не пребывал в восторге от этого назначения, но у нас нет никаких конкретных исторических указаний, что он сделал это без энтузиазма и определенной убежденности. Опасаясь, что Рут будет воспринят русскими либералами и социалистами как убежденный реакционер, президент пытался найти для включения в миссию политиков, способных противостоять подобному отношению. Он обратился (вышло довольно иронично, если вспомнить взгляды российских социалистов на Американскую федерацию труда) к Сэмюэлу Гомперсу[1] за советом. В первую очередь Гомперс порекомендовал Уильяма Уоллинга[2], но тот предпочел мудро отказаться. В конце концов выбор пал на Джеймса Дункана, пожилого вице-президента АФТ, и Чарльза Эдварда Рассела, журналиста, писателя и умеренного социалиста по убеждениям. Другими членами миссии стали Чарльз Р. Крейн (будет упомянут далее в другой главе), Джон Р. Мотт из Христианской молодежной ассоциации, Сайрус Х. Маккормик из международной компании «Харвестер» и нью-йоркский банкир Сэмюэл Р. Бертрон. В состав делегации также был включен только что вышедший в отставку начальник штаба вооруженных сил Соединенных Штатов генерал Хью Л. Скотт.

В мае 1917 года группа Рута отправилась в Россию через Владивосток, откуда, следуя бывшим царским частным поездом, пересекла Сибирь, европейскую часть России и 13 июня прибыла в Петроград. Миссия пробыла в столице почти месяц, участвуя в официальных мероприятиях, званых обедах, выступлениях и экскурсиях, после чего вернулась в Соединенные Штаты тем же маршрутом.

В течение всего лета ряд частных или «получастных» американских организаций аналогичным образом направлял своих представителей или даже целые миссии в Россию. Наиболее заметной из них стала Комиссия Американского Красного Креста, первоначально возглавляемая доктором Фрэнком К. Биллингсом[3]. Так или иначе, но очень трудно выделить какой-либо случай, когда подобные миссии оказывали хоть сколько-нибудь заметное благоприятное влияние на ход событий в России в период правления Временного правительства. Например, Комиссия Красного Креста оказалась не только бесполезной, но даже и не особенно желательной для российского правительства. Единственное влияние на текущую ситуацию заключалось в индивидуальной деятельности некоторых ее членов, которые, как будет видно дальше, не имели ничего общего с Красным Крестом. Железнодорожная миссия Стивенса, созданная по инициативе американской стороны, но не России, также не была по-настоящему желанной русским правительством и была принята только ради железнодорожных поставок, которые, как надеялись, станут приятным приложением к деятельности делегации. Миссия истратила всю свою энергию летом 1917 года в основном на пустые разговоры, но была застигнута Октябрьской революцией, прежде чем у нее появился реальный шанс приступить к делу. Ценную работу, которую должен был выполнить Стивенс, мы обсудим позже.

Основная миссия Рута, самая претенциозная из побывавших в российской столице, похоже, мало что смогла изменить. Она лишь взвалила на измученных министров Временного правительства ряд обременительных социальных обязательств, уже не на жизнь, а на смерть вовлеченных в битву с силами распада, которые вскоре прекратят короткий российский эксперимент двоевластия. Сам Рут, не обладавший не только знанием политической диспозиции внутренних сил страны, но и каким-то относительным пониманием происходящего, был плохим выбором Вильсона для выполнения поставленной задачи. Он возглавил миссию без всякого энтузиазма и не наслаждался получаемым опытом. Его публичные выступления были вежливы и корректны, хотя под этой маской скрывались самодовольство и покровительство. «Пожалуйста, передайте президенту, – телеграфировал Рут Лансингу из Петрограда, – что мы обнаружили здесь класс младенцев в искусстве быть свободными. Он насчитывает сто семьдесят миллионов человек и нуждается в снабжении материалами для детского сада. Эти люди искренни и добры, но при этом ошеломлены и растеряны» (из телеграммы № 8 от 17 июня 1917 г.). Политическим кругам России настойчиво вбивалась в голову мысль о том, что степень американской поддержки Временного правительства напрямую будет зависеть от силы военных усилий последнего.

Попытка Вильсона установить своего рода взаимопонимание с российской левой партией путем включения в состав миссии Дункана и Рассела стала прискорбно неудачным решением. Мысль о том, что такие люди могут иметь какую-то естественную политическую близость с русскими социалистами, не имела под собой никаких оснований. Этот выбор стал объектом насмешек не только для современников, но и для будущих советских историков. Только раз за все время работы миссии один из ее членов удосужился посетить Петроградский совет. Им оказался Рассел. Его выступление не получило теплого восприятия, не было достигнуто никакого близкого контакта.

Неудивительно, что столь неудачно организованная миссия оставила неприятный привкус во рту у обеих сторон. Впоследствии Рут жаловался: «Похоже, что Вильсон не хотел ничего добиваться и просто поставил грандиозную пьесу. Президент лишь желал показать свою симпатию к русской революции. Когда мы передали русскому правительству его послание и произнесли свои речи, он казался довольным – вот и все, что выиграл Вильсон». И в самом деле, президент, вспоминая об этом предприятии, не пылал энтузиазмом. «Мистер Рут? – спросил Вильсон в конце 1918 года в одной из частных бесед. – Я послал его в Россию во главе важной миссии, и ее провал был в значительной степени вызван недоверием русских к мистеру Руту» (Крил Дж. Мятежники на свободе: воспоминания о пятидесяти насыщенных годах. Нью-Йорк, 1947). В 1934 году советский историк И.И. Генкин высмеял Вильсона за то, что тот считал «…Рассела крайне правым „социалистом“, яростным сторонником антигерманской коалиции и. вице-президентом АФТ, другом Гомперса – Джеймса Дункана[4]. Это было самое радикальное, самое „левое“ блюдо, которое „демократ“ Вильсон мог подать на стол Временного правительства» («США и СССР: политические и экономические отношения между ними», М.; Л.: Государственное социально-экономическое издательство, 1934).

Основные рекомендации Рута Госдепартаменту по возвращении из России состояли, во-первых, в разработке и реализации обширной информационной программы с целью воздействия на российское общественное мнение, а во-вторых, в укреплении морального духа русской армии, главным образом путем введения развлекательных мероприятий под эгидой Христианской молодежной ассоциации. Ни одна из этих рекомендаций не принесла каких-либо практических плодов. Первое и наиболее очевидное объяснение этому заключается в слишком быстром развитии событий: ни то ни другое не могло быть реализовано до падения Временного правительства. Но даже если обе рекомендации были бы выполнены с максимальной оперативностью, весьма маловероятно, что их эффект имел бы хоть какое-то значение. План укрепления морального духа армии за счет развлекательных программ отражал полное непонимание Рутом всей глубины деморализации, уже достигнутой в российских вооруженных силах, а также ее реальных причин. Какую бы высокую информационную активность наше правительство ни предпринимало до октябрьского кризиса, социально-политические факторы, которые привели к нему и многим последующим событиям, вне всякого сомнения, сделали бы все эти меры недейственными. Кроме того, следует учесть незнание американцами политических чувств и переживаний других народов, нехватку обученного персонала и упрямую американскую тенденцию говорить субъективно и витиевато, используя богатый словарь своего языка, а не в терминах, которые могли бы иметь практическое значение для других национальностей.

При рассуждении о провале американских миссий невольно возникает вопрос: а не ускорило ли правительство Соединенных Штатов вместе с другими западными союзниками провал Временного правительства, настаивая на том, что Россия должна продолжать военные действия, и сделав это требование критерием поддержки? Ставя перед Временным правительством задачу укрепления политической власти и одновременного продолжения участия в войне, союзники требовали невозможного: это были взаимоисключающие вещи. Даже уже во время Февральской революции и гражданское население, и армия испытывали огромную усталость от войны. Лидеры Петросовета, которые в гораздо большей степени, чем само правительство, пользовалось доверием политически активных элементов в вооруженных силах, были глубоко привержены тезису о том, что военные цели Антанты носили недостойный империалистический характер. Очевидно, что такое отношение самым острым ставило перед рядовыми составом вопрос о том, за что они борются. Кроме того, Февральская революция сопровождалась грандиозным ослаблением армейской дисциплины, к которому общественно-политические лидеры оказались либо неготовыми, либо слишком робкими для усиления контроля и пытающимися объяснить происходящее туманной фразой «демократизация армии». В течение лета к этому добавилась растущая большевистская агитация за немедленную земельную реформу, заставившая многих солдат-крестьян надеяться на скорейшее перераспределение земли в деревнях. Подобное ожидание привело к резкому снижению интереса простых солдат к участию в военных действиях, усилило их стремление к миру практически на любых условиях и подтолкнуло очень многих из них к фактическому дезертирству, растущему с каждым месяцем.

После некоторых первоначальных разногласий между Советами и Временным правительствами по вопросу о целях войны было найдено соглашение по формуле, призывающей к всеобщему «миру без аннексий и контрибуций», выступающей за скорейшее начало переговоров с другими державами Антанты, но между тем нацеленной на восстановление боеспособности вооруженных сил и, по крайней мере, на номинальное продолжение военных действий. Некоторые члены Временного правительства и наиболее консервативно настроенные лидеры в Петросовете действительно верили, что такая программа осуществима. Не исключено, что этот неоправданный оптимизм во многом был связан с попыткой пробуждения подобной надежды в правительствах других держав Антанты и в Вашингтоне. На самом же деле такая надежда была абсолютно нереальна. Ввиду нерешительного отношения Петроградского совета к дисциплине в армии любая мысль о восстановлении ее боеспособности или даже о прекращении разложения перешла в разряд несбыточных мечтаний. В сложившихся обстоятельствах попытка настроить деморализованные и жаждущие земли войска к новым военным действиям могла привести только к тому, что правительство окажется в оппозиции к подавляющей массе рядового состава, при этом разоблачится реальное отсутствие его авторитета в войсках, что сыграют на руку наиболее беспринципным большевистским агитаторам среди солдатских масс. Усилия, направленные на продолжение войны, могли лишь только увеличить разрыв между Временным правительством и Петроградским советом и поставить наиболее умеренных членов последнего в опасное положение.