скачать книгу бесплатно
А дальше, через железнодорожный мост, в доме № 10, нужно было пройти под арку во двор, и во втором доме по деревянной лестнице попадаешь в квартиру Леши Барбашинского (уже давно он сменил эту фамилию и стал зваться Бельцовым).
Леша жил совершенно один, в одной комнате двухкомнатной старой квартиры. Помню, мы с ним ходили на склады у Курского вокзала, где ему выписывали дрова, на санках эти дрова везли до дома, сгружали в сарай. Так вот, Леша жил совершенно один, и это было так привлекательно: прийти вечером, зимой, он топит печку, и я веду беседу, и пьем чай и т. п. Теперь я думаю, что Лешины родители погибли в мрачные времена, но тогда мы не очень-то этим интересовались (наша инфантильность, плавно переходящая в черствость). Недаром даже сейчас я с удивлением замечаю, что мои старинные друзья совсем не интересуются моим теперешним проживанием. Ленивы мы и не любопытны.
К Леше, в силу его «семейного положения», в школе наши учителя (дай Бог им здоровья и вечная им память) относились с большим вниманием и теплотой. Мы учились в мужской школе и с девочками очень-то не встречались, то есть вообще не встречались. Но вот в десятом классе Леша влюбился в девочку из соседней, естественно, школы. Кажется, ее звали Гита. Я ее видел один или два раза. Красивая. Темные волосы. Похожа на красивую грузинку. Конечно, эта любовь ничем не кончилась. Я встретил Лешу у своего дома в 1960-е годы. Леша был женат на Тоне, у него были дети. Я затащил его к себе, нашлась бутылка вина. То-се, воспоминания. Но что меня поразило, он весь вечер говорил только о Гите. Все вспоминал их встречи. Тогда я уже был взрослее, и уколола меня зависть и какая-то печаль нашла – а ведь это, вероятно, и есть настоящая любовь, которую, увы, не каждому довелось испытать.
Иду дальше, и вот уже через несколько домов – церковь Никиты Мученика, или, как мы все ее называли, «Красная» церковь (из-за ее красного цвета). Я очень хорошо помню, как в конце тридцатых годов церковь, уже закрытую к тому времени, частично разрушали, вывозя из нее массу церковной утвари. До сих пор помню сверкающие золотом оклады, кресты. Но что меня, мальчика очень маленького, поразило – это разрушение кладбища вокруг церкви. Экскаватор поднимал кучи земли, летели гробовые доски, прах, кости, железные оградки, кресты на могилах – все это быстро и споро грузилось на грузовики и увозилось, очевидно на свалку. А напротив – у сада имени Баумана – я с няней в небольшой толпе людей молча наблюдаем вот этакую картину.
Потом на месте кладбища сделали сквер, в котором я изредка гулял, а справа, за церковью – подземный туалет. Странная, необъяснимая особенность властей того периода – не только разрушить святые места, но обязательно здесь же или поблизости и нагадить. После войны мальчишками мы часто крутились вокруг этой церкви – в ней был склад какого-то НИИ «Спецэнергомонтаж», и туалетом пользовались. Но редко. Скоро он сначала был загажен окончательно, потом заброшен и заколочен, а потом и вообще сгинул.
Напротив храма Никиты Мученика – вход в сад имени Баумана – это большая усадьба, огромный старый парк. Один вход – со стороны улицы Карла Маркса, другой – со стороны Новой Басманной.
Пожалуй, все свои детские годы я провел в этом саду. В центре сада были три примечательные вещи – фонтан и над ним женщина с веслом (фонтан никогда не работал), большой холм с гротом наверху и напротив грота – памятник революционеру Бауману. Зимой большую часть дорожек заливали и был чудесный каток с разноцветными гирляндами лампочек и музыкой с традиционной песней Леонида Утесова: «Затихает Москва, стали синими дали…» Это значило, что каток и сад закрываются и нужно стремительно еще мчаться, как будто и не накатался. Грот, кстати, всегда использовался посетителями как отхожее место.
Еще с довоенных времен я помню, как в этом саду бойцы копали окопы, ставили пулеметы, выполняли какие-то команды. Шел 1940 год, и няня наставительно мне объясняла, что все должны уметь стрелять и прятаться. «И я?» – «Ну, ты, ты еще маленький. Еще успеешь напрятаться от етой жизни», – и она чему-то вздыхала.
Немного еще вниз, и вот на правой стороне появляется большой восьмиэтажный дом № 20. Он был построен на месте табачной фабрики Бостонжогло. За этим новым домом многие годы стояли два двухэтажных барака, бывших когда-то складами для сушки табака.
Потом их превратили в жилые бараки. В одном из них жил мой дворовый приятель Витька.
Витька был интересен тем, что был весь «синий», то есть покрыт татуировкой от шеи до пяток. Все мыслимые и немыслимые надписи: на ягодицах – мышь и кошка, на ногах надписи, которые мне очень нравились: «Они устали». Однажды в бане я поинтересовался, когда и зачем он все это наколол. «Да по глупости, – отвечал Витька, – когда был на малолетке»[3 - Малолетка – лагерь для несовершеннолетних.]. – «А за что сидел?» – «Да в детстве зарезал пацана в саду Баумана».
Не вся, значит, идиллическая картинка, которой мне представляется наше детство. Уже после войны мы, дети дворов, были в миллиметре от уголовного действа. А как иначе? Половина ребят в доме № 20 – сидела, другая половина – готовилась сесть. О, романтика тюрьмы. А те, кто уже вернулся: с наколками, с фиксами, в клешах, в малокозырках. Поневоле стон зависти у многих из нас раздавался: а вот мы еще не успели, еще не воровали, еще не сидели.
Но вернемся к месту моего детского проживания.
Дом на самом деле был хорош. Мы получили какую-то жилплощадь, и теперь папа каждое воскресенье собирал застолье. Уже во взрослом состоянии я написал:
Я рос в благополучном мире
Пайков, «кремлевок» и машин.
И очень часто на квартире
Шло взятье мировых вершин.
Друзья отца, а всем за тридцать,
Смеясь и шпорой грохоча,
То вспоминали что-то Ниццу,
То в Первой конной трубача.
То вдруг остервенело споря
Про НЭП и планы ГОЭЛРО,
Казалось, шашки в коридоре
Сейчас нам разобьют стекло.
Иль враз притихнув, все вдруг пели
Про степь или набег лихой,
Да так, что, кажется, летели
Они бесстрашно снова в бой.
Но вот со временем случилось,
К нам стали реже заходить,
И как-то все переменилось.
В квартире стало тише жить.
И в спальне, спрятавшись за штору,
Коль сновидения не шли,
Все слышал я по коридору
Отца тревожные шаги.
И я привык под звук их мерный
Тихонько быстро засыпать.
И уж не снился мне военный,
Летевший с лавой белых брать.
Так годы шли. Лишь нам куранты
Пробьют двенадцать, скажут «спи»,
По коридору вновь тихонько
Слышны отцовские шаги.
Лишь год когда пришел суровый,
На фронт всех стали забирать,
Отец воспрянул, стал веселый:
«Теперь не страшно умирать».
И помолчал. И снова тени
Кружиться стали по углам.
И тихо снова зазвенели
Те шпоры, приближаясь к нам.
Так я привык, когда потери
Иль не видать во тьме ни зги,
Мой коридор тихонько мерят
Теперь мои, увы, шаги.
Ида Соломоновна Казарновская – моя бабушка. И я. 1936 год. Мамонтовка
Начался 1941 год. Война. Но детство не кончилось. Эвакуация. Васильсурск – Чебоксары – Омск, пароход, который замерз во льдах у поселка Лисий Нос, где и оказалось наше пристанище. Но вначале был поезд.
Нас воспитатели распределяли. Я оказался со знакомыми ребятами. Откуда – не знаю.
Поезд шел то быстро, то медленно. Чаще всего – медленно. Иногда вдруг резко тормозил. Тогда где-то слышался грохот, треск. Дети мало что понимали, они еще втягивались в войну. А взрослые тети пугались и, схватив малышей, садились на пол вагона. Оказывается, нас бомбили.
Но вскоре поезд побежал быстрее и так все бежал и бежал. А в вагоне было грязно. Туалет закрыли, он засорился навсегда. Все дети, равно как и взрослые, пользовались горшками или иными сосудами. Все это потом выливалось в открытую дверь вагона. На полном ходу. Так что к концу пути снаружи вагон представлял нечто. Да и внутри было ненамного лучше.
Потом двухколесный пароход вез нас по большой реке. Он шел по реке Иртыш и неожиданно стал. Замерз во льду. Неожиданно и весь Иртыш встал. Но так как лед еще тонок, то никого на берег не пускали. На пароходе же было одно теплое место – машинное отделение.
Пахло маслом, колеса тихо проворачивались, шипел пар в котлах. Мы сначала были ошеломлены, но потом пригрелись, притулились около какой-то трубы теплой и все заснули. Затем была дана команда на выход, и мы пошли по мосткам на берег. На берегу снова начался плач. Но уже не по мамам. Мы давно поняли, что мам пока не будет, и набирались терпения их ждать. А плакали многие оттого, что потеряли варежки. Некоторые их и вовсе не имели.
Наступила уже зима. Мороз прихватывал нос и щеки. Это ладно бы. Но вот руки. Пальчики. Потому что многие малыши падали, ручками попадали в снег. И было очень холодно. И больно. И мамы не было.
Однако вернемся немного назад, в теплые, но, как потом оказалось, страшные годы. В конец 1930-х.
Детство и немного страшно (1933-1941)
Исторические хроники
1933 год – Германия – к власти приходит Адольф Гитлер.
1933 год – Германия – еврейские погромы.
1933 год – СССР – продолжение голода. Умерло до 7 млн чел.
И теперь я понимаю, почему моя няня Поля уже в 1940 году, сидя на кухне, плакала каждый вечер. А маме говорила: «Та ж не можу я исть, Цыля Мыхайловна. Як же я можу, коды усе мои голодують».
В год моего рождения, 1933-й, погибли Павел Флоренский, великий философ, и профессор религиозного права Павел Гидулянов.
В 1935 году снесли церковь у Покровских Ворот Успенья Богородицы. Наполеон, взяв Москву, церковь приказал поберечь.
В этом же году в СССР введен закон о смертной казни за побег за границу. Мне 2 года.
В 1936 году приехала в Москву Лина Ивановна Прокофьева, жена великого композитора. В 1949 году была арестована и долгие годы находилась в лагерях – Абязь, Потьма и др.
В 1937-1938 годах – Большой террор. Я уже понимал, что что-то тревожное в наш дом проникло. Веселье потихоньку ушло. Опалило всех. А след от ожога остался и живет в России и в наш XXI век.
А в 1937 году Россия двинулась. Куда, как спросила протопоповна у Аввакума: «До самыя до смерти, матушка», – промолвил сквозь пургу протопоп.
Об этом движении в лагеря ГУЛАГа и на скорую неправедную расправу замечательно написал Семен Липкин в поэме «Нестор и Сария»[4 - Цит. по книге Р. Орловой «Воспоминания о непрошедшем времени».].
И двинулась Россия: маловеры;
Комбриги; ротозеи; мужики;
Путиловцы; поляки; инженеры;
Дворяне; старые большевики;
Ползучие эмпирики; чекисты;
Раскольники; муллы; эсперантисты;
Двурушники; дашнаки; моряки;
Любовницы; таланты; дураки;
Предельщики; лишенцы; виталисты;
Соседи; ленинградцы; старики;
Студенты; родственники; остряки;
Алаш-ордынцы; нытики – короче,
Все те, которых жареный петух
В зад не клевал – на край полярной ночи…
3 года (18.01.1936 г.). Первая трудовая лопата в руках
22 июня 1941 года – начало Великой Отечественной войны. Мне 8 лет.
Но есть и позитив. В 1935 году выплавка стали резко выросла. В этом же году, если верить журналу «МТС на стройке», животноводство в СССР шагнуло на недосягаемую высоту.
Воспоминания детства. Когда думаешь, кому это надо, то постепенно уверяешься во мнении, что эти мелочи – коммунальный быт, кремлевские пайки, дворовые мальчишки – и многое другое должны быть интересны иным поколениям. А там, глядишь, и иным мирам.
Мы, мальчишки Басманной слободы, начали осваивать дворы, закоулки и переулки, нам прилегающие, перед самой войной. Все было интересно. Добредали и до Яузы, которая была еще не очень грязная и рыбопродукцию в виде пескариков для нашего пропитания у костерка давала.
С няней Полей. 1936 год
Мелькают в моей памяти мальчишки, мои друзья, да вдруг фантазия нет-нет да занесет нас, мальчишек, в совсем иные времена.
Например, лужа. Лужа, которая находилась долгие годы в начале Земляного Вала, при улице Старая Басманная. Мы, мальчики, часто эту лужу «наблюдали», и различные фантазии в наши головы приходили. Но это было уже после войны. А до этих трагических для всех времен я жил с бабушкой, Полей и мамой в основном на даче в поселке Мамонтовка.
Проживание в Мамонтовке
Зимой почти каждое утро у меня начиналось вот с чего. Я стоял у замерзшего окна и занимался важным делом. Пальчиком, а затем и двумя оттаивал дырочку в морозных узорах, что зима нарисовала на всех окнах.
Было это на даче в поселке Мамонтовка. По Ярославской железной дороге. Там, на даче, жили я, мама, бабушка и няня Поля. У меня няня считалась главной. Даже главнее мамы. И бабушки.
А оттаивал от мороза дырочку я для того, чтобы не пропустить приезда папы. Папа приезжал каждую субботу вечером. А в воскресенье вечером же уезжал в Москву. Правда, иногда не приезжал совсем. Телефона на даче не было, но прибегал шустрый сторож из близкого санатория и радостно сообщал. Мол, ваш папа просил передать, оне не приедут. Шли маневры. Или заседания. Или, сторож переходил на шепот, «в Кремль вызывали».
В общем, я ждал. Окошко было расположено удачно, напротив дорожки. Забор же и калитка были из штакетника. Поэтому всегда видно было, как «эмка» останавливалась и папа еще несколько минут говорил с шофером, дядей Сережей Медниковым. И у обоих шел пар изо рта. Зима. Мороз.
Когда меня отправляли гулять, я работал. Во-первых, чистил снег от калитки до крыльца. Потом чистил скамеечку и устраивал там коня. То есть седлал скамеечку, дергал за веревочку и мчался на белых. Размахивал саблей-прутиком. Рубил их беспощадно.
Няня Поля атак моих на белых не одобряла:
«Мало их погубили, так и ты еще хочешь добавить. Вон, борись, чтобы у усех еда была. А-то в деревнях да колгоспах ваших голодують. И скотина, и люди».
Няня Поля была с Украины. И, оказывается, вместе с папой воевала в кавбригаде Примакова. Даже наградили ее серебряным портсигаром.
Вот от этих боев и стала Поля смелая. Правда, понимала, где, что, когда и с кем. Но меня образовать пыталась.
Папа привез ее с Гражданской как вдову своего друга. Да всю больную. Вот она и стала няней. В общем, для всех, не только для меня. Хотя детей у Поли не было (верхом да в бой, вот все и вытрясла), но я-то и был для нее самым-самым мальчиком.
Да что говорить. Любое животное своих мальчиков любит. Вот и бывает, что собака выкармливает и щенят, и котят. И куры высиживают утят. Которые потом смешно за курицей семенят. Попискивают, мол, ма, не торопись, не оставляй нас. Мы – не поспеваем.
* * *
Далее я расскажу немного о дачах в Мамонтовке. К нашему рассказу это не относится, но не упомянуть о проживающих на дачах не могу. Уж очень интересные особы проживают на казенных дачах. Эти дачи называются поселком старых большевиков. Вернее, назывались они, дачи, поселком политкаторжан. Местные молочницы, что по дачам молоко разносили, всегда по утрам кричали:
«Дуня, ты к кому?»
«Да к каторжникам я, у Фейгельсонов маленький болеет, дак ему молока поболе надоть».
Конечно, старые большевики, они же каторжники, обижались. И в один прекрасный день поселок стал называться – «старых большевиков». Что тоже было иногда смешно.
«Дуня, ты к кому?»
«Да большевики померли, вот просили на поминки им свеклы принесть».
Старые же большевики жили своей уже немолодой жизнью. В большинстве они были въедливые, всем недовольные и, можно сказать, скандальноватые.
Помимо того, что каждый норовил писать в ЦК ВКП(б) замечания по текущей внешней и внутренней политике, обращались к членам ЦК и даже Политбюро по старинке – Гриша, Клим, Анастас, Вячеслав, Николай и т. д. Что уже многим не очень нравилось. Помимо этого, они внимательно и ревниво следили за соседями – дачами Совета народных комиссаров СССР, Минобороны РККА. А дачи НКВД были в ином месте. Да и не уверен, что старые, тертые каторжане додумались бы за этими дачами следить.
