Рыцари былого и грядущего. III том

Относительно волшебных пчёлок Лалибела постепенно пришёл к выводу, что им не имело смысла являться один раз. Они могли явиться у колыбели новорождённого только затем, чтобы он их ждал, они обязательно придут, и явление их будет куда волшебнее прежнего, ведь теперь Лалибела уже гораздо лучше готов к встрече с ними, потому что он повзрослел.

***

Его брат стал императором, когда Лалибела ещё не достиг совершеннолетия. Они росли врозь, никогда не разговаривали просто так, не играли, виделись только во время дворцовых церемоний, их старательно разводили, зная, что рано или поздно между ними ляжет вопрос о власти. История о том, что пчёлы признали право Лалибелы на трон, стала уже дворцовой легендой. Её передавали полушёпотом, и она, конечно, уже давно достигла ушей его брата, ныне ставшего императором, и побуждала его видеть в Лалибеле смертельного врага.

Сам Лалибела считал, что пчёлы признали за ним лишь одно право – видеть их, и теперь он носитель одной лишь привилегии – ждать их возвращения. А трон… Вот когда они явятся во второй раз, тогда всё и станет ясно насчёт трона. Главное то, что они явятся, а не то, что они возвестят.

***

Лалибелу схватили в день его совершеннолетия едва, он успел встать с постели. Не дав ему даже толком одеться, его приволокли к брату, в большой тронный зал.

Император Эфиопии сидел на троне в полном парадном облачении, сверкая золотом и драгоценными камнями. Так его облачали лишь для особо торжественных случаев. Видимо, выяснение отношений с братом император считал именно таким случаем. Из-под насупленных бровей он постарался метнуть в Лалибелу молнии и грозно изрёк:

– Ты, предатель, сплёл паутину заговора, чтобы лишить меня императорской власти.

– Ни делом, ни словом, ни помышлением я не виновен перед императором, – Лалибела говорил очень плавно, размеренно, даже торжественно, словно исполнял ритуал. Да это и был ритуал, потому что всё уже было решено, и он понимал это.

– Весь дворец полон слухами о том, что власть перейдёт к тебе.

– Не угодно ли вашему величеству разобраться с теми, кто распускает эти слухи? – тихо и немного загадочно улыбнулся Лалибела.

Царь царей пришёл в неописуемое бешенство. Он рассчитывал услышать оправдания, мольбы о пощаде, заверения в преданности. Он надеялся увидеть раздавленным братца, который всегда так много о себе понимал. Но брат вёл себя так, как будто находится вне власти грозного владыки.

– Ты умрёшь под плетьми, тебя забьют до смерти, – грозно прорычал император.

Верил ли Лалибела в то, что сейчас умрёт? Как ни странно, он не думал об этом. Полностью вверив свою жизнь Богу, он был совершенно спокоен и ждал торжества Божьей воли, в чём бы она ни была.

Первый удар кнутом обжёг его такой болью, которую невозможно терпеть. Лалибела без малейшего усилия воли погрузился в молитву без слов, он ни о чём не просил Бога, просто сосредоточил своё сознание на мысли о Всевышнем. Второй, третий удар были так же невыносимы, казалось, что голова его наполнилась пылающим огнём. Было очевидно, что ни одному человеку не дано выдержать много таких ударов. Лалибела постарался воскресить в памяти золотистое сияние волшебных пчёлок и понял, что пришло время просить Бога вновь послать к нему чудесных вестников мира иного. Ведь он никогда раньше не просил об этом Бога, хотя ждал пчёлок всегда. Теперь время пришло, потому что времени, возможно, осталось не так уж много. Лалибела не просил сохранить ему жизнь, не просил избавить его от боли, он лишь хотел увидеть пчёлок, и не столько даже увидеть, сколько почувствовать радость их присутствия.

Тут и случилось чудо – долгожданное, невероятное и нисколько не удивительное, потому что оно было неизбежным. Лалибела почувствовал, что его окутало золотистое сияние. Очередной удар кнута принёс обычную боль. Это была сильная боль, но обычная, реальная, не наполняющая голову пожаром, такая, какую вполне возможно было терпеть. А золотистое сияние переливалось удивительными волнами, потом вдруг рассыпалось на маленькие искорки и опять переливалось, то затухая, то усиливаясь, но не покидая его. Пчёлок вроде бы и не было, и всё-таки это были они – золотистые искорки. Удар сыпался за ударом, каждый из них по-прежнему приносил сильную боль, но от этой боли теперь уже вполне можно было отвлечься и даже позабыть про неё. Душу Лалибелы наполнила тихая небесная радость, и он полностью отдался этой радости. Он теперь понимал, что золотистое сияние это божественная энергия, благодать Божия, как её называют люди. И дело тут вовсе не в пчёлах, Бог может сделать вестниками благодати любое из своих творений – и пчелиный рой, и ангела, и человека, и льва. Тогда, когда он родился, Бог послал к нему благодать призывающую, теперь это была благодать укрепляющая и спасающая тело ради спасения души. А боль напоминала о том, что он всё ещё в мире страданий, хотя ему начало казаться, что он уже не совсем в этом мире. Время вроде бы и не исчезло, но чудесным образом изменило своё течение.

***

Царь царей приступил к трапезе в третьем часу по полудни. Сегодня был день, которого он ждал много лет. Он наконец избавился от братца Лалибелы, смутные слухи о великой судьбе которого отравили ему юность. Ему, ныне правящему императору, никто не предрекал власть, потому что тут и предрекать было нечего – власть была его по праву рождения. Лалибеле предрекали власть, но что с того? Принц – всего лишь человек, а пчёлы – всего лишь пчёлы. Что могут пчёлы против могущества царя царей? Да, ему, императору, всю жизнь было обидно, что Лалибелу считают отмеченным неким таинственным знаком свыше, а он, кто всегда был вторым человеком в империи, и давно уже стал первым, вроде бы и не отмечен никаким знаком. Но он живой и на троне, и в золотой парче, а Лалибела мёртвый и в подвале, и в кровавых лохмотьях. Таинственные знаки – ничто, корона – всё, и он никому не отдаст корону, и даже Бог не сможет отнять у него власть. Но почему же так тревожно на душе? Наверное, потому что дело ещё не доделано. А почему ему так трудно отдать последнее распоряжение? Превозмогая странный страх, царь царей с трудом выдавил:

– Тело изменника отдать на съедение гиенам.

– Но, ваше величество… изменник всё ещё жив, – холодея от ужаса, сообщил царедворец.

– Почему его перестали бичевать? – глаза повелителя налились кровью.

– Никто не осмелился бы прекратить бичевание без приказа вашего величества. Палачи падают от усталости, к работе приступила уже третья смена, но изменник всё ещё жив.

– Его бичуют шестой час, и он не умер?

– Да. Что прикажет ваше величество?

– Приведите изменника сюда.

Принц Лалибела в окровавленных лохмотьях предстал перед царём царей. Всё его тело было покрыто страшными шрамами, его бичевали на совесть, но он стоял прямо и твёрдо, дышал ровно и по-прежнему улыбался. Тихо, мирно и немного загадочно улыбался. В его улыбке не было высокомерия или чувства превосходства, не было ненависти или злорадства, не было и слишком явной радости, а лишь какое-то непостижимое, неотмирное спокойствие, как будто всё происходящее его не касалось, и ему не было интересно, чем это закончится. Таково, значит, реальное значение таинственного знака свыше. Перед Лалибелой отступила смерть, а ведь перед императором – не отступит, потому что он всего лишь самый обычный император.

Царь царей совершенно растерялся, он не знал, что теперь делать, и вдруг неожиданно для самого себя он сказал слова, которых не было в его душе:

– Прости меня, Лалибела, теперь я знаю, что ты ни в чём не виновен. Ангелы защитили тебя, уберегли от несправедливой смерти. Отныне – ты мой возлюбленный брат. Подайте принцу мантию!

Плечи Лалибелы укрыли шёлковой мантией, его усадили за стол рядом с царём и подавали блюдо за блюдом с изысканными угощениями. Лалибела всё так же едва заметно улыбался, он с достоинством и, казалось даже, с удовольствием ел понемногу со всех блюд и не говорил ни слова. У императора на смену крайней растерянности пришёл полный паралич воли, он был не в себе, словно это его бичевали 6 часов к ряду. В голове стоял туман, он почти ничего не видел и не слышал вокруг себя, вообще утратив способность воспринимать реальность. В таком состоянии, почти ничего не соображая, он прошептал на ухо царедворцу, чтобы тот приправил кубок с вином сильнейшим ядом. Дрожащей рукой он протянул брату кубок с отравой, лицо Лалибелы расплывалось у него перед глазами, но таинственную улыбку он всё же видел хорошо, впрочем не столько видел, сколько осознавал.

Яда в кубке Лалибелы было достаточно для того, чтобы отравить десять слонов. Принц не торопясь осушил кубок до дна, спокойно поставил его на стол, потом прислонился к высокой спинке кресла и медленно закрыл глаза. Лицо его сохраняло совершеннейшую безмятежность, но самый опытный врач не смог бы сейчас обнаружить в Лалибеле ни малейших признаков жизни.

Император услышал свой голос словно откуда-то со стороны:

– Теперь стало понятно: демоны защитили изменника во время бичевания. Но Бог поразил его, и правда открылась. Выбросьте эту падаль на съедение гиенам.

***

Лалибела летел через безмерное пространство навстречу звёздам. Он не чувствовал себя потерянным в этой бездне, было вполне уютно, и звёзды казались ласковыми, дружелюбными, родными, словно золотистые пчёлки. Звёзды были разноцветные – красные, зелёные, фиолетовые. Встречались и золотистые, хотя было понятно, что это не пчёлки, то есть они не живые, но всё-таки очень хорошие. Лалибела чувствовал, что он – в своём мире, было даже странно, что где-то существует земля, на которой он провёл свою жизнь, словно в ссылке. Теперь стало понятно, что настоящая жизнь – здесь. На душе было тепло, а тело осталось в том мире, о котором и вспоминать не хотелось.

Он отдался радостному ощущению полёта, не думая о том, куда он летит, и что теперь будет, но в глубине души понимал, конечно, что не век ему лететь, и вскоре он достигнет цели. Может быть, это будет какая-нибудь прекрасная звезда, где его встретят друзья, которых у Лалибелы никогда не было на земле. Но всё получилось по-другому, он увидел, то навстречу ему несутся старые знакомые – рой золотистых пчёлок. Они окружили его, постепенно кружась всё быстрее, и окутав, наконец, непроницаемым коконом золотистого сияния.

Когда-то в детстве Лалибела задавался вопросом, могут ли пчёлки говорить и о чём бы таком самом важном спросить у них, когда они, наконец, появятся. Но, повзрослев, он понял, что общение с пчёлками другое, безмолвное, с ними и так всё понятно. И сейчас он ни сколько не удивлялся, что не слышит никаких голосов и даже был рад, что не слышит, потому что земной язык – убогий и грубый, слова только затемняют мистический смысл вещей.

Окутавшее его золотое сияние постепенно стало непроницаемым, он уже ничего не видел, и какое-то время, если время здесь вообще было, он провёл в золотистом коконе. Потом золото стало становиться всё прозрачнее, пока, наконец, не исчезло совершенно. Лалибела увидел, что он как бы на земле и даже по некоторым признакам угадывал родную Роху, но это была преображённая земля, это была никем и никогда не виданная Роха. И он оставался вне тела, имея возможность перемещаться вдоль земли легко и свободно, не имея необходимости мерить землю шагами.

Постепенно осматриваясь и перемещаясь, он хотел увидеть то, ради чего он здесь, и вот перед его взором предстал огромный величественный храм, такой храм, которого не было и не могло быть не только в Рохе, но и нигде на земле. Храм был полупрозрачный, что указывало на то, что он ещё не построен. Да и возможно ли вообще построить такой храм? Ведь он, кажется, сделан из единого куска камня. Но он, этот храм уже существует в вечности, а значит, ему суждено появиться на земле.

Постепенно перемещаясь, Лалибела открыл ещё один храм, а потом ещё и ещё. Всего было десять храмов, не похожих один на другой. Каждый храм был неповторимо прекрасен и исполнен разных чудес. Лалибела видел и Ковчег Завета, и причудливые золотые кресты, и удивительные фрески, и даже собственную могилу. Могила была очень простой, но почему-то тоже чудесной. Она очень порадовала Лалибелу, он тихо улыбался, созерцая место собственного захоронения.

Потом он, продолжая перемещаться, кажется, уже видел одиннадцатый храм, но не был в этом уверен, потому что в этот момент золотое сияние вновь окутало его, и он начал мирно засыпать.

***

Его разбудил вой гиены. Вой вполне земной и отвратительный. Лалибела понял, что он больше не в космосе и не среди чудесных храмов. Он не почувствовал по этому поводу ни тени грусти, всё было понятно, иначе и быть не могло. Он открыл глаза и увидел перед собой в ночном полумраке лицо матери. Ему показалось, что её лицо сохраняет некое едва уловимое остаточное золотистое свечение, словно и мать была вместе с ним в мире ином. Свечение совершенно исчезло, как только мать заговорила:

– Император не смог отравить тебя, Лалибела, потому что я каждый день давала тебе противоядие. Я не могла знать, что в кубок высыплют такую огромную дозу яда, противоядие могло и не помочь, но, слава Богу, ты жив. Значит, твоя жизнь угодна Богу. Беги в Иерусалим, Лалибела, там сейчас правят христиане-крестоносцы, там ты припадёшь к великим святыням, которые есть источник духовной жизни нашего народа, там ты до времени найдёшь приют и убежище. Потом, когда настанет время, ты вернёшься и станешь царём царей. Это суждено тебе Богом и это будет, хотя я вряд ли доживу. Сейчас сразу после страшного бичевания и чудовищной отравы ты не сможешь бежать, тебя укроют в укромном месте, в пещере, никому не известной. Даю тебе двух рабов-нубийцев и нашего верного слугу Сиди. У вас достаточно продовольствия на первое время и мешок с золотом, которого вам хватит для того, чтобы безбедно прожить много лет. Как только ты окрепнешь – бегите.

Лалибела хотел сказать матери что-нибудь очень доброе, но распухший язык совершенно его не слушался, и он лишь беспомощно улыбнулся. Мать поняла его состояние, тихо прикоснулась ладонью к его щеке и сказала:

– Не надо ничего говорить, сынок. Мы оба всё знаем.

***

Когда Лалибела поправился, они пошли. Сначала – по страшным горным тропам, которые становились порою чуть ли не вертикальными, потом – по бесплодным пустыням, напоминавшим раскалённые сковородки. Таких переходов не выдержал бы, наверное, ни один принц в мире, потому что они ведь изнеженные, эти принцы, и Лалибела не был исключением, но он обнаружил в себе источник силы, о котором раньше и сам не догадывался. Он понял, что Бог даровал ему эту силу, но он понял и другое – действовала так же собственная сила Лалибелы, полностью основанная на его личной воле. Действовали две силы и две воли – его собственная и Божия. Он шёл, радуясь духовному величию того пути, на который Бог поставил его.

У них кончалось продовольствие, они экономили, голодали, но последние крохи скудных припасов доели как раз тогда, когда получили возможность купить еду. Всю дорогу их мучила жажда, но очередные родники, а позднее – колодцы, встречались им именно тогда, когда жажда становилась уже совершенно невыносимой. Ноги их были сбиты в кровь и покалечены, но они всё же могли идти, превозмогая боль, и уже совершенно не могли стоять на ногах именно тогда, когда появлялась возможность основательно подлечиться и купить новую обувь.

По Египту идти было легче, пожалуй, даже – совсем легко. Их души пели от радостного предвкушения встречи с Иерусалимом. И вот уже они покинули Африку, вступив в южные пределы Святой Земли. До Иерусалима оставалась всего неделя пути, когда произошло нечто потрясающее, заставившее Лалибелу усомниться в том, что они остаются в пределах земного мира.

Сначала вдали задрожала земля, словно шёпотом задрожала, но Лалибела хорошо уловил этот грозный шёпот. Потом на горизонте пустыни едва обозначилась белёсая дымка, потом эта дымка превратилась в белую полосу, и вот уже Лалибела видел, как на них несётся широкая шеренга чудесных и грозных всадников. Всадники были полностью покрыты железом, громыхавшим в тишине пустыни угрожающе и страшно, но поверх железа у всадников были удивительные белые одежды, совершенно заворожившие Лалибелу. Принц всей душой почувствовал, что ему навстречу несётся грозная, но добрая сила. Только им, одиноким путникам, не было от этой силы никакого спасения. В сторону уже не свернуть, фронт всадников был слишком широк.

Лалибела упал на колени и, закрыв глаза, погрузился в молитву. Его спутники последовали примеру господина. Вскоре грохот железа совершенно заполнил душу Лалибелы, но, достигнув пика, начал понемногу стихать. Странные, непонятные, но такие чарующие возгласы, которые он слышал вокруг себя, тоже стихли. Когда Лалибела и его спутники встали на ноги, всадников уже не было. Их железная лава проскакала сквозь путников, словно они были призраками.

***

Ранним ноябрьским утром 1177 года тамплиеры со стен крепости Газа увидели безбрежное море врагов. Сарацинские полчища полностью наводнили пустыню и уже были готовы удариться о стены крепкой, но маленькой Газы.

– Проклятие! – прорычал великий магистр Ордена Храма Одон де Сент-Аман. – Прости меня, Господи, но это что-то невозможное. Саладин никак не мог появиться здесь раньше, чем через неделю.

– Вы полагаете, мессир, что мы видим перед собой мираж? – иронично заметил молодой командор Жильбер Эраль.

– Я полагаю, что мы опять недооценили султана. Он не мог собрать такое огромное войско в столь короткий срок, но он это сделал, – бешенство де Сент-Амана быстро перешло в тихую фазу, что делало его особенно опасным. – Но султан опять недооценил тамплиеров. Мы не станем отсиживаться за стенами, мы распахнём ворота, и в последней смертельной схватке погибнем все до единого, прихватив с собой каждый по десятку врагов.

– В Газе 80 рыцарей, мессир, – спокойно заметил командор Эраль. – Исходя из ваших расчётов, мы сможем уменьшить войско султана на 800 воинов. А у него полсотни тысяч сабель, никак не меньше. Как вы думаете, мы сумеем испортить султану настроение?

– Счетовод… Тут твоя дурацкая арифметика не работает. Тут речь идёт о чести Ордена Храма.

– До сих пор ещё ни один тамплиерский счетовод не нанёс урона чести Ордена, – так же спокойно, но уже с металлом в голосе сказал Жильбер Эраль.

Некоторое время они молча внимательно смотрели друг на друга.

Одон и Жильбер были людьми очень разными. Одон – горячий, порывистый, порою совершенно неуправляемый, страдающий припадками гнева. Гийом Тирский писал о нём: «Человек, из ноздрей которого вырывается ярость, не боящийся Бога, не уважающий людей». Это, конечно, было явным преувеличением хрониста, не любившего тамплиеров. Одон де Сент-Аман был человеком глубоко религиозным, имевшим безупречные представления о чести и стремившимся бережно относиться к достоинству всех, кто его окружал. Но ярость действительно весьма регулярно вырывалась из его ноздрей, порою сводя на нет все его бесспорные достоинства. Жильбер был совершенно другим. Он был известен такими качествами, как хладнокровие, умеренность, ловкость и дар предвидения. Жильбер подвизался на финансовом поприще, и его не теперь уже прочили на должность великого командора Иерусалима, но вместе с тем он был блестящим рыцарем, выделявшимся своей храбростью даже на фоне известных бесстрашием тамплиеров, а так же весьма неплохим стратегом.

Одон любил Жильбера и старался держать его рядом с собой по причинам вполне понятным. Сейчас, как и всегда, хладнокровие Жильбера несколько остудило ярость Одона, и он буркнул раздражённо, но уже довольно спокойно:

– Что ты предлагаешь?

– Если мы сейчас сделаем вылазку и атакуем сарацин, то, как вы правильно заметили, мессир, все до единого сложим головы – с большой честью, но без малейшего смысла. Султан будет очень рад, он с удовольствием отдаст жизни тысячи своих воинов за то, чтобы не иметь у себя в тылу тамплиерской Газы. Но мы не отомкнём ворота, и Саладин будет вынужден идти дальше, потому что его стратегия – молниеносная война, и главную ставку он делает на внезапность – не даром же он собрал войско в столь ошеломляющие сроки. И король Балдуин будет блокирован в Аскалоне точно так же, как тамплиеры в Газе. Саладин считает, что выполнил свою главную задачу – помешал нам соединиться, и теперь он ударит на Иерусалим, совершенно не ждущий нападения.

– Так ведь в том-то и дело! – опять разъярился магистр. – Если тамплиеры в Газе и королевские рыцари в Аскалоне будут сидеть, как перепуганные мыши, носу не высовывая, Саладин возьмёт Иерусалим!

– Минуточку, мессир. Если Саладин устремится на Иерусалим, он подставит нам свой тыл. Тогда мы стремительным броском прорвёмся из Газы в Аскалон, соединимся с силами короля и вместе ударим в тыл султану, когда он этого уже совершенно не будет ждать.

– А Саладин разве дурак – подставлять нам свой тыл?

– Он не дурак, но у него нет выхода. Если он застрянет на осаде Газы и Аскалона, к Иерусалиму тем временем с севера стянутся все рыцарские силы Святой Земли, и тогда ему не видать Святого Града, как своих ушей. Вся его надежда – на скорость, то есть на то, что наши силы не успеют соединиться.

– Но король со всем своим войском собирался идти в нашу сторону. Он, может быть, уже разбит посреди пустыми и нам больше не с кем соединяться.

– Балдуин мудр, хотя очень юн и тяжело болен. Мы не раз обсуждали с ним вопросы стратегии, так что я почти уверен – если он и успел выйти на соединение с нами, то узнав о приближении султана, ретировался в Аскалон и успел замкнуть ворота. Если же король уже разбит, то мы ничего не теряем – сложим головы среди несметных сарацинских полчищ, как вы об этом только что мечтали.

– Ты знаешь, Жильбер, что я простой рыцарь, – магистр де Сент-Аман тяжело вздохнул. – Я в любой момент готов атаковать и погибнуть, но стратегия мне никогда не давалась. А Саладин – прекрасный стратег и уже не раз это доказал. У тебя же получается, что он всё продумал очень плохо, и мы теперь легко с ним разделаемся.

– О, нет, он всё продумал великолепно, и он хорошо знает, как мало у нас шансов на успех. Если мы сейчас, как припадочные, выскочим из Газы – нам конец. Если король не успеет запереться в Аскалоне или решит принять бой – нам конец. Если наш марш – бросок из Газы в Аскалон не увенчается успехом, а прорваться будет очень не легко, нам конец. Даже если мы соединимся, но ударим раньше времени, когда Саладин ещё не покажет свои тылы – нам конец. Если ударим чуть позже – Иерусалим будет уже взят, тогда всем конец. И даже при самом благоприятном раскладе мы можем лишь мечтать об успехе, силы слишком не равны, сарацинские полчища превосходят нас как минимум раз в 10. Султан это очень хорошо понимает – чтобы одолеть его, мы должны принять целый ряд безупречных решений, к тому же осуществить их с идеальной точностью, и каждый раз нам должна сопутствовать большая удача. Слишком мала вероятность того, что всё сойдётся в нашу пользу. Но сделать так, как я вам говорю – наш единственный шанс. Хладнокровный расчёт – когда надо, боевая ярость – когда надо, и Божья помощь всегда. Нам больше не на что надеяться.

***

Одон де Сент-Аман действительно не был выдающимся стратегом, однако тактиком он был весьма неплохим. Магистр продумал тамплиерский марш-бросок из Газы в Аскалон в мельчайших деталях и отдал несколько неожиданных распоряжений. Во-первых, двигаться предполагалось не в походных, а в боевых порядках. Это было невероятно тяжело, даже если бы им не встретился ни один враг, бросок прошёл бы на пределе человеческих возможностей. Во-вторых, всем восьми десяткам рыцарей Храма магистр приказал выстроиться в единую линию, во второй и третьей линиях было лишь полторы сотни конных сержантов, пехоты не брали. Фронт получился очень широким, издали должно показаться, что движется целое войско. Сокрушающая мощь такого фронта была огромной, а слабость этого построения была в том, что эффективным оказывался лишь первый удар, если за ним следовало сражение, оно неизбежно было проиграно. Но поскольку враги, наводнившие южную Палестину, превышали их по численности в десятки раз, любое сражение при любом построении было неизбежно проиграно. Они были намерены не сражаться, а прорываться, сметая всё на своём пути, но не ища не смерти, ни победы.

Жильбер Эраль на всю жизнь запомнил этот блистательный марш-бросок. Из Газы они вырвались довольно легко, Саладин оставил здесь лишь символическую осаду, раньше времени списав тамплиеров со счетов. А потом они развернулись в линию и началась бешенная скачка. Железная лавина белых плащей покатилась по пустыне, сметая всё на своём пути. Дорога была рассчитана так, чтобы не натолкнуться на крупные силы султана, а незначительные сарацинские отряды (порою, впрочем, вдвое превышавшие их по численности) они либо затаптывали копытами, либо обращали в бегство.