Записки придворного. Изысканные обычаи, интеллектуальные игры и развлечения итальянского общества эпохи Возрождения

Вот что ответил Джулиано Великолепный: «Напротив, если действительно отличный придворный должен хорошо делать и то и другое, ведь именно без данных достоинств он вряд ли окажется достойным похвалы. Итак, если граф хочет, чтобы придворный выполнял свои обязанности, он обучит его не только тому, как правильно строить свою речь, но и умению выразительно писать».

Граф ответил следующим образом: «Синьор Джулиано, я никоим образом не могу взять на себя выполнение этой задачи, ибо совершу большую глупость, если начну притворяться и учить других тому, чего сам не знаю, и если бы я даже имел об этом представление, то смог бы только произнести несколько слов. Причем с такой натугой, что никогда бы не сделали люди ученые. Поэтому и не чувствую, что обязан научить их, как писать и говорить».

На это мессир Чезаре ему ответил: «Синьор Джулиано имел в виду умение вести разговор и писать на итальянском, а не на латинском, на котором пишут ученые. Вот почему мы и просим вас рассказать, что вам известно об этом, и простим, если что-то окажется не так».

На это граф ответил: «Я уже говорил, что мы рассуждаем о тосканском языке, поэтому считаю, что синьор Джулиано лучше других выскажется по этому поводу».

Вот что ответил на это Джулиано Великолепной: «Я не стану спорить с теми, кто считает тосканский язык самым красивым. Верно, что у Петрарки и у Боккаччо мы находим множество слов, которые сегодня обычно не используются. Встречаются и те, которые я, со своей стороны, никогда не стану использовать ни в речи, ни при письме. Мне кажется, что если бы они и сами были живы, то не стали бы использовать эти слова».

Ему возразил мессир Бернардо: «Несомненно, тосканцам следовало бы использовать их родной язык, чтобы во всей Италии его знали так же, как и во Флоренции. – Затем мессир Бернардо добавил: – Те слова, что больше не используют во Флоренции, сохранились среди сельского населения, они отвергаются знатью как испорченные и изуродованные временем».

32. Тут вмешалась синьора герцогиня: «Давайте не будем уходить от нашей основной цели, пусть граф Людовико покажет, как должен говорить и писать придворный, не важно, будет ли это на тосканском или на любом другом диалекте».

«Моя синьора, – ответил граф, – я уже говорил, что мне известно об этом, и придерживаюсь тех же правил, как и все. Поскольку вы все же хотите, чтобы я их озвучил, я отвечу, как смогу, мессиру Федерико, чье мнение отличается от моего. Возможно, мне стоит рассмотреть проблему с разных сторон, чтобы доказать, что я прав.

Вот то, что я могу сказать.

Сначала замечу, что, с моей точки зрения, тот язык, который мы считаем грубым, продолжает оставаться молодым и новым, хотя и достаточно долго используется. Поскольку варвары не только нападали на Италию, но и долгое время населяли ее, в результате таких контактов латинский постепенно исказился и испортился, что и привело к появлению других языков, точно так же происходит с реками, образовавшимися в Апеннинах и затем разделившихся на потоки, впадающие в два моря. Точно так же делятся языки, некоторые из них продолжают нести следы латинского. Различными путями они достигают то одну, то другую страну. Тот, что остался в Италии, оттенился варваризмами.

Наш язык долго оставался неоформившимся и вариативным и оттого, что никто не удосуживался писать на нем или придать ему величие и грациозность. Впоследствии его более всего, чем в других частях Италии, усовершенствовали в Тоскане. Все это напоминает цветок, стремящийся возрождаться там, где он появился.

Там, где лучше других мест удалось сохранить нежное наречие и истинный грамматический порядок, смогли приобрести трех благородных авторов, выразивших свои мысли искусно, теми словами и терминами, что допускали обычаи их времени. В то же время думаю, что среди них успешнее других в любовной тематике оказался Петрарка.

Впоследствии не только в Тоскане, но и во всей Италии среди знати и образованных придворных появилось желание писать и говорить более изящно, чем полагалось в этом грубом и некультурном веке, пока еще не улеглись потрясения, инициированные варварами.

И во Флоренции, и в Тоскане, да и в остальной части Италии много слов отбросили, приняв вместо них другие, поскольку перемены в жизни людей сказались и на языках. Если бы сохранились первые сочинения на древнем латинском, нам стало бы ясно, что Эвандер, Турн и другие латинские авторы того времени говорили иначе, чем последние римские правители и первые консулы.

Вспомните, что последующие поколения едва понимали стихи, которые распевали римские жрецы, однако они зафиксировались еще при основателях и из-за религиозного благоговения не менялись.

Точно так же ораторы и поэты постепенно перестали употреблять слова, использовавшиеся их предшественниками. Так, Антоний, Красс, Гортензий и Цицерон не употребляли слов Катона, Вергилий избегал применять слова Энния, точно так же поступали и другие.

Испытывая трепет перед Античностью, они все же не ценили ее настолько высоко, чтобы устанавливать те же преемственные связи, как то делаем мы сегодня. Более того, они критиковали ее, если принципы им не подходили, как это делал Гораций, заявлявший, что его предки совершили глупость, восхваляя Плавта, считая, что имеет все основания начать выражаться новыми словами.

Цицерон не раз осуждал своих предшественников, презрительно заявляя, что в речах Сергия Гальбы слишком силен привкус древности, да и сам Энний презирал своих предшественников за подражание древним. Так что если мы захотим подражать древним, то нам вовсе не стоит этого делать. Заметим, что Вергилий подражал Гомеру во всем, только не в языке.

33. Следовательно, и мы должны всячески избегать использовать эти древние слова, за весьма редким исключением. Мне кажется, что тот, кто применяет их, совершает ошибку. Тот, кто собирается подражать древним, хочет питаться колючками, когда в изобилии имеется мука.

Поскольку вы говорите, что античные слова достойны особой похвалы уже потому, что украшают собой любое высказывание, каждую тему, какой бы низкой она ни была, скажу, что их следует ценить просто сами по себе, без подтекста, избегая мысли, что слова вытекают благодаря божественной душе, и к ним следует относиться с почтением.

Итак, я думаю, что главное, что имеет значение и обязательно для придворного, если он хочет хорошо говорить и писать, – это его знания. Невежественный и тот, кому нечего сказать, вряд ли будет услышан, не говоря уже о том, что он ничего не напишет. Он всегда должен тщательно продумывать то, что хочет сказать или написать, выражая свои мысли как можно точнее и правильнее, а также понятно всем, ибо любые украшения придают речи блеск и пышность, если говорящий обладает здравым смыслом и осторожен в их выборе.

Он знает, как выбирать наиболее выразительные по значению слова, как усиливать их значение, как составлять из них фразы, подобно тому как лепят из воска. Кроме того, он должен организовывать их таким образом, чтобы сразу была видна красота его речи, подобно красоте картины, повешенной в хорошо освещенном месте.

Все сказанное мной относится как к письменной речи, так и к устной. В последней требуются некоторые вещи, которые вовсе не нужны в письменной. Среди них обладание хорошим голосом, не слишком тонким и не таким тихим, как у женщин, но и не громким и не грубым, а звучным, ясным и приятным для слуха. Подобное умение, я полагаю, обуславливается определенными движениями всего тела, без резких и исступленных жестов, со спокойным и уравновешенным выражением лица и игрой глаз, придающих всему облику говорящего грациозность, соответствующую речи. Тогда его речь прозвучит выразительно, сопровождаясь жестами и чувством.

Однако все названные выше усилия будут напрасны, если выражаемые словами мысли окажутся некрасивыми, неискусными, неостроумными, неэлегантными, несерьезными».

34. Тут возразил синьор Морелло: «Если этот придворный говорит с описанной вами элегантностью и грациозностью, то сомневаюсь, что найдется кто-либо среди нас, кто поймет его».

«Напротив, его все поймут, – ответил граф, – потому что способности не исключают изящность.

Мне не хотелось бы, чтобы он всегда беседовал о серьезных материях, равно как и о забавных вещах, играх, состязаниях и розыгрышах, все должно соответствовать случаю. При этом обо всем рассуждал разумно, находчиво и максимально полно, но никоим образом не проявлял себя тщеславным или ребячески глупым.

Пусть он тщательно объясняет значение, соблюдая точность в словах и мыслях, не допуская двусмысленности и высказываясь ясно, даже несколько педантично, поясняя свои мысли. Точно так же во всех случаях, когда ему выпадает возможность высказаться, говорит с достоинством и энергично, вызывая ответную реакцию. Пусть разжигает слушателей или заставляет их реагировать так, как ему того нужно.

Иногда он говорит с такой простотой и искренностью, что слушателем покажется, что говорит сама природа. Позвольте ему убаюкать их своей сладостью. При этом сделать это настолько непринужденно, что слушатель подумает, что говорившему практически не потребовалось никаких усилий, чтобы достичь подобного превосходства, и когда он сам попытается, то окажется, что ему далеко до придворного.

Пусть в своих речах и в письмах наш придворный выбирал не только яркие и изящные выражения со всех частей Италии, но и использовал некоторые из тех французских и испанских слов, что уже приняты согласно нашему обычаю.

У меня не вызовет отторжение, если при случае он скажет primor (превосходно) или acertare (преуспеть), aventurare (удачно рискнув), ripassare una persona con ragionamento (означает выспрашивать или разговаривать с кем-то, чтобы составить о нем полное представление). Или un cavalier senza rimproccio (кавалер без изъянов), attilato (элегантный), creato d’un principe (творение принца) и другие подобные термины, стараясь быть понятым.

Иногда мне хотелось бы, чтобы он использовал несколько слов в переносном значении, переставляя их подходящим образом, как бы прививая их на иную почву. Делая более привлекательными и красивыми, как мы иногда поступаем с предметами, находящимися в поле нашего зрения и в досягаемости. И все для того, чтобы доставить удовольствие тому, кто слышит или пишет. Правда, не решаюсь настаивать, чтобы он образовывал новые слова и речевые фигуры, тактично используя латинизмы, как поступали римляне, формируя слова из греческого.

35. Скажу дальше, что, если среди образованных людей, наделенных талантом и здравым смыслом, как в нашем окружении, найдутся те, кто примет на себя заботу писать на данном языке (в том направлении, как я обозначил), мы скоро увидим результаты и погрузимся в прекрасные обороты и фигуры, ибо на нем можно писать, как и на любом другом.

Даже если он и не будет чистым старым тосканским, он останется итальянским, универсальным, богатым и разнообразным, напоминающим восхитительный сад, полный разнообразными цветами и фруктами. Он обновится, как некогда греческий, когда из четырех диалектов, которыми пользовались греческие авторы, отобрали слова, формы и обороты, породив язык, ставший единым греческим.

Аттический диалект считался более элегантным, чистым и богатым, чем остальные; отдельные авторы, не урожденные афиняне, не использовали его, стремясь сохранить стиль и аромат своей родной речи. Не следует порицать их за это, напротив, тех, кто попытался стать исключительно афинскими, следует осудить. Ведь на латыни писало много авторов неримского происхождения, но их всех равно почитали и знают даже в наши дни. Хотя в их сочинениях нет обычной чистоты римского языка, которую редко достигали представители других народов.

Вспомним, что не отвергли Тита Ливия, хотя некоторые и находили у него привкус падуанского диалекта. Не отвергли и Вергилия, хотя и порицали его за то, что он не говорит как римлянин. Более того, как вам известно, многих авторов из варварских народов читали и признавали в Риме.

Мы же, напротив, без нужды становимся более придирчивыми, чем древние, навязав себе новые законы. Увидев разбитую дорогу, мы ищем обходные пути, так же и в языке. Что же касается нашего собственного языка, то стремление выражаться правильно и ясно мы называем вульгарностью, превознося двусмысленность и неясность.

Забывая о том, что все хорошие писатели прошлого не одобряли слова, отброшенные традицией, мы пытаемся использовать слова, которые не понимают ни чернь, ни дворяне, ни просвещенные, которые вообще больше не используются. Вот почему мне кажется, что вы не правы, считая, что, если речевая ошибка широко распространилась, ее нельзя принять как правило речи. Вы считаете, что надо говорить Campidoglio вместо Capitolio, Girolamo вместо Hieronymo, aldace вместо audace, padrone вместо patrone, как сегодня говорит народ Тосканы, считая эти слова искаженными и испорченными.

Я считаю, что эталонная речь свойственна людям, обладающим талантом и наделенным здравым смыслом, обладающим знаниями и опытом, которые по внутреннему чутью, а не руководствуясь какими-то правилами, соглашаются употреблять слова, которые кажутся им хорошими.

Разве вам неизвестно, что речевые обороты, придающие ораторской речи такую выразительность и яркость, представляют собой нарушение грамматических правил и все же принимаются и подтверждаются их использованием. Потому что, хотя их и нельзя предлагать для других случаев, все же доставляют наслаждение и, похоже, приносят удовольствие и доставляют усладу нашему слуху. Разве не так? Кроме того, я верю в то, что и римляне, и неаполитанцы, и ломбардцы, и все остальные столь же способные, как и тосканцы.

36. Верно, что в каждом языке есть своя красота, гармония и богатство красок, так же как и претенциозность, и грубость. Есть и слова, которые со временем устаревают и выходят из употребления. Другие, напротив, набирают силу и входят в язык.

Точно так же происходит с временами года, когда земля то лишается цветов и фруктов, то снова покрывается ими. Так и время заставляет первичные слова угасать и появляться новые, наделяя их грациозностью и достоинством. Пока они, в свою очередь, не встретят свою смерть, уничтоженные завистливым ворчанием времени. Ведь, в конце концов, и мы, и наши собственные помыслы смертны.

Согласитесь, что теперь мало кто знает тосканский. Хотя на прованском и говорят, а также пишут некоторые знатные авторы, жители страны его не понимают. Все же полагаю, что синьор Джулиано Великолепный верно подметил, что, если бы Петрарка и Боккаччо были сейчас живы, они бы не использовали многие слова, что мы видим в их сочинениях.

Вот почему и я не приветствую использование этих слов. Я высоко ценю тех, кто знает, как подражать тому, чему и следует подражать. Но считаю, что вообще невозможно писать никому не подражая, а особенно в нашем языке, где столь сильны традиции, хотя и не осмелюсь этого утверждать в отношении латинского».

37. Мессир Федерико спросил: «Почему вы считаете, что народный язык более уважаем, чем латинский?»

«Вовсе нет, – ответил граф, – просто я ставлю во главу угла полезность того и другого. Поскольку уже нет тех, для кого латинский язык был таким же природным, как для нас народный, нам остается учиться по их текстам. Но поскольку язык древних – это не более чем образ прошлого, вряд ли стоит слепо подражать ему в обычной речи».

«Что же получается, – заметил мессир Федерико, – древние никому не подражали?»

«Полагаю, – ответил граф, – что многие из них делали это, но в меру. Если бы Вергилий слепо подражал Гесиоду, ему не удалось бы его превзойти, равно как и Цицерона, Красса, Энния и их предшественников. Вам известно, что Гомер жил так давно, что многие считают его первым эпическим поэтом всех времен, обладающим столь превосходным слогом. Кому же он мог бы подражать?»

«Некоему другому поэту, – ответил мессир Федерико, – более древнему, чем он сам, о котором нам ничего не известно, потому что он жил очень давно».

«Тогда кому же, – заметил граф, – вы скажете, подражали Петрарка и Боккаччо, которые жили совсем недавно?»

«Мне это неизвестно, – ответил мессир Федерико, – но мы должны поверить в то, что даже они следовали образцам, хотя мы и не знаем, каким именно».

На это граф ответил следующее:

«Возможно, те, кому подражали, превосходили тех, кто им подражал. Однако если бы они действительно были столь великолепны, то их имена не были бы так скоро утрачены. Но я верю, что истинным источником их мастерства был талант и природное чутье, в чем нет никакого чуда, ибо почти всегда совершенство достигается своим особым путем. Несмотря на внешнее сходство, они сохраняют различия, но, по сути, заслуживают равной похвалы.

Например, музыка бывает быстрой и медленной, яркой и спокойной, выражая каждое настроение своими средствами, но все вместе они доставляют удовольствие, хотя и разными способами. Например, яркое, страстное и мелодичное пение Бидона отличается таким богатством настроений, что увлекает и воспламеняет любых слушателей, вознося их к небесам. Влияет на нас своим пением наш друг Марчетто Кара, но у него совсем иная, изящная мелодика. Он деликатно воздействует на наши чувства и проникает в наши души, заполняя их приятной сладостью и негой, пробуждая сладчайшие эмоции.

И в искусстве различные мастера доставляют нам равное наслаждение, так что мы не можем решить, что для нас является более приятным. Вам известно, что создания Леонардо да Винчи, Мантегны, Рафаэля, Микеланджело, Джорджио де Кастелфранко совершенно великолепны. Вместе с тем их творения совершенно не похожи, ведь каждый мастер обладает своей собственной манерой и достиг совершенства в своем стиле.

Сказанное относится и к многим греческим и латинским поэтам, которые, различаясь по стилю, равны между собой в славе. Не меньшим различием отличаются и ораторы. Получается, что практически каждое время породило и выдвинуло свой тип оратора, отличный и от предшественников и от последователей. Исократ, Лисий, Эсхин были великолепны, но никто из них не походил на другого.

Точно так же и в Риме – Карбон, Леллий, Сципион Африканский, Гальба, Сульпиций, Кота, Гракхи, Марк Антоний, Красс, – их так много, что и не перечислить. Все они хороши и отличаются друг от друга. Говоря о всех ораторах, которые когда-либо существовали в мире, мы найдем такое же разнообразие типов, как и количество самих ораторов.

Помнится, в одном месте Цицерон заставил Марка Антония сказать Сульпицию, что многие из них никому не подражали и тем не менее достигали высочайшего совершенства, имея в виду тех, кто ввел красивые формы и фигуры речи, не встречавшиеся у ораторов того времени, никому не подражавших, кроме себя.

Поэтому он и считает, что наставники должны учитывать природные способности ученика, направляя их и помогая им найти путь в соответствии с их наклонностями и влечениями. Следовательно, я верю, дорогой мессир Федерико, что, если человек не испытывает никакой врожденной склонности к конкретному автору, не стоит принуждать его подражать. Потому что иначе потухнет его энергия и не произойдет дальнейшее движение.

Поэтому не вижу ничего хорошего в том, чтобы вместо того, чтобы обогащать наш язык, придавая ему смысл и истинность, делать его невыразительным, скудным, убогим и неясным, вынуждая всех подражать только Петрарке и Боккаччо. Разве, когда речь идет о языке, мы не должны доверять Полициано, Лоренцо Медичи, Франческо Дьячетто и некоторым тосканцам, возможно наделенным не меньшими знаниями и рассудительностью, чем Петрарка и Боккаччо.

Будет жаль, если мы поддадимся ограничениям и, отбросив то, чего почти достигли древние авторы, станем отрицать, что благородные люди едва ли найдут хоть один прекрасный оборот в языке, который кажется им подходящим и естественным. Ведь и сегодня встречаются некоторые порядочные люди, которые настолько напуганы рассказами о божественных и невыразимых таинствах собственного тосканского языка и обуреваемы таким страхом, что не осмеливаются открыть рот и признаться, что они не знают, как говорить на том языке, который они впитали в колыбели от своей няньки.

Однако думаю, что мы слишком задержались на обсуждении этого вопроса, поэтому перейдем к разговору о качествах истинного придворного».

38. На это ответил мессир Федерико: «Хотел бы добавить, что я вовсе не отрицаю, что человек стремится отличаться от других по своим взглядам и наклонностям. В равной степени верю, что страстному и порывистому от природы человеку лучше писать на спокойные темы, а тому, кто отличается серьезностью и строгостью нрава, – сочинять остроты.

Вот почему мне кажется разумным, чтобы каждый вел себя в соответствии с собственным инстинктом. Я полагаю, что именно об этом говорит Цицерон, когда заявляет, что мастерам следует учитывать особенности их учеников, не уподобляясь нерадивому хлебопашцу, который сеял зерно в землю, пригодную только для выращивания винограда.

Все же не могу понять, почему, когда речь идет о частном случае, о языке, который в равной степени всем не подходит, как и речь, и мышление, и многие другие подобные функции, но используется в ограниченных случаях, не является более рациональным подражать тем, кто лучше говорит, чем говорить, не соблюдая законов.

Почему не поступить точно так же, как мы обращаемся с латынью, пытаясь приблизиться к языку Вергилия или Цицерона, но не Силия или Корнелия Тацита; не лучше ли будет при письме на родном языке подражать языку Петрарки и Боккаччо, чем кого-либо другого. Как учил Цицерон, стремясь хорошо выразить свои мысли, надо обращаться к родному языку. Таким образом вы обнаружите, что различие, которое вы находите среди других достойных ораторов, заключается в их чувствах, а не языке».

Тогда вступил граф: «Боюсь, что мы зашли слишком далеко, давайте вернемся к нашему первому вопросу, связанному с этикой придворного. Хотя я хотел бы спросить вас: в чем заключается превосходство этого языка?»

Мессир Федерико ответил: «В точном сохранении его свойств, в придании ему смысла, в использовании того стиля и рифмы, которые используются всеми, кто пишет хорошо».

«Мне хотелось бы знать, – ответил граф, – берутся ли смысл, стиль и рифмы, о которых вы говорите, из содержания или из слов».

«Из слов», – ответил мессир Федерико.

«Тогда, – заявил граф, – разве Силий и Корнелий Тацит не использовали те же слова, что Вергилий и Цицерон?»

«Конечно, они те же самые, – ответил мессир Федерико, – но некоторые из них искажают или используют неправильно».

Тогда граф добавил:

«Если из книг Корнелия и Силия исключить все слова, что использованы иначе, чем у Вергилия и Цицерона, хотя их может быть немного, разве вы тогда не скажете, что Корнелий равен по языку Цицерону, а Силий – Вергилию и что было бы хорошо подражать их речи?»

39. Тут вмешалась синьора Эмилия: «Полагаю, что ваш спор слишком затянулся, давайте же отложим его до другого раза».

Мессиру Федерико хотелось оставить последнее слово за собой, но Эмилия не дала ему слова. Наконец, граф заявил:

«Многим хотелось бы высказать свои суждения по поводу стиля, поговорить о рифме и интонации. Но они не смогут прояснить мне, каким образом проявляется стиль или рифма или как происходит имитация. Почему то, что прекрасно выглядит у Гомера, кажется грубым у Вергилия?

Возможно, я не способен их понять, ведь обычно свидетельством того, что человек понимает предмет, является его способность научить ему. Я подозреваю, что они почти не поняли его, восхваляя как Вергилия, так и Цицерона, потому что слышали о них и о том, как их хвалят другие. Но не потому, что они осознают разницу, которая существует между ними и остальными.

Силий, Цезарь, Варон и другие прекрасные авторы используют некоторые понятия совершенно иначе, чем Цицерон. Однако все способы хороши, поскольку превосходство и мощь языка вовсе не связаны с такими пустяками.

Вспомним, что в свое время Демосфен ответил Эсхину, спросившему, не являются ли некоторые использованные им слова (хотя и не аттические) предзнаменованиями или пророчествами, что будущее Греции не зависит от таких пустяков. Поэтому и мне все равно, если тосканцы упрекнут меня в том, что я сказал satisfatto, а не sodisfarro, honorevole вместо horrvole, causa вместо cagione, populo, а не popolo и так далее».

Тут мессир Федерико поднялся и заявил: «Позвольте мне сказать несколько слов, прошу вас».

«Он – моя головная боль, – смеясь, ответила синьора Эмилия. – Мне хотелось бы отложить разговор на другой день. Что же касается вас, граф, то докажите нам, что вы обладаете прекрасной памятью, и продолжите спор с того места, где вы начали».

40. «Моя синьора, – возразил граф, – боюсь, что нить рассуждений утеряна. Если я не ошибаюсь, мы говорили, что излишняя манерность нередко приводит к грубости, тогда как простота и непринужденность порождают изящество. Я лишь замечу, что женщины всегда стремятся выглядеть красивыми. Если же природа не идет им навстречу, они пытаются исправить ее разными средствами, подкрашивая лица, выщипывая брови и волосы на лбу. Использование всех указанных приспособлений и затраченное на это время утаивается от мужчин, но всем хорошо об этом известно».