скачать книгу бесплатно
Ещё чего! Его теперь никаким калачом в воду не заманишь.
Полкан пробует резину на зуб. Хорошая резина, упругая. Заметив нечёткие очертания хозяина в тумане, Полкан вонзает пасть в колесо. Острые клыки со скрипом пробивают резиновый слой.
– Полкан, фу! – кричит Прохор, выбегая из воды. Холодный воздух обжигает тело.
Косясь одним глазом в сторону хозяина, Полкан чавкает, торопясь разгрызть резину до основания. Получает по ушам и, увёртываясь и рыча, пятится вместе с тачкой. Оторвав кусок резины, отлетает назад.
– Ах, ты, вымесок лохматый! – Прохор проводит рукой по рваному колесу. – Как теперь яблоки возить будем? – Сердито смотрит на пса. Полкан выплюнул кусок резины, улёгся рядом с трофеем и взглянул на хозяина слезливыми глазами.
Яблок в этом году уродило как никогда. Сад у них огромный. Спасибо молоканам, и земельный надел им выделили, и дом помогли в порядок привести. Надел и сад достались за даром, но всё в ужасном разорении. Бывший хозяин с румынами сбежал, всё бросил, и надел, и дом. Местная голытьба чуть ли не по брёвнам дом разобрала. Ну да справились, чего теперь вспоминать. Одно только Прохора огорчало. Прасковья втихаря серьги свои золотые снесла Лукерье Степановне, да ещё кое-какие украшения, наследство родительское. Не хотел Прохор этого, да жена, не сказавши ему, всё сделала. А иначе, как им с детьми выжить было? Ведь через полгода с переезда Наталка народилась, а ещё через год Лидочка.
– Да зачем они мне? Куда надевать. Куда ходить? На рынок? В Молену? Некуда. А так хоть дети сыты будут. Лукерья Степановна не поскупилась, дай ей Бог здоровья.
– Всё равно жаль. Это ведь матушки твоей драгоценности. Наталье бы достались по наследству. А всё из-за меня.
– Да и Наталье они ни к чему. В них ходить, только беду на себя навлекать. Приманка для грабителей. Она и без них вон какая красавица растёт.
Наталка действительно красавицей уродилась. Хоть от пола два вершка, а глаз от неё оторвать невозможно. То ли ещё будет.
Вот и пацаны подросли, настало время ремесло им дать. Серёжка уж год как у бондаря в учениках ходит, Борька сам в гончарную захаживать стал. Там и задержался, не вытащишь. На днях Прохор с печником говорил, тот согласился Тишку взять помощником, обучить кладке печной. Тишка сообразительный, руки у него ладные, вот и на мандолине сам выучился. Прасковья на ведро яблок ему мандолину выменяла. Но да это развлечение, да и только, а настоящее дело должно деньги приносить. А тут как раз и печник местный пожаловался, что один не справляется. Согласился взять Тихона в ученики и подмастерья. Вот и хорошо, вот и пристроили Тишку, можно сказать. Только Федька без дела таскается. Всё на железной дороге пропадает. Поезда встречает и провожает. Рукой машинисту машет. Не хорошо это, опасно. А они с Прасковьей никак решить не могут, куда мальца определить на будущий год. Федька сызмальства танцевать любит, да так здорово у него получается и вприсядку, и вприпрыжку, весело, задорно. Достанет Тишка мандолину, затеребит пальцем струны, разольётся озорная мелодия, а Федька тут как тут, ножками перебирает, ручками прихлопывает, Прасковья не налюбуется, а он к матери в поклон согнётся, да назад разогнётся, плечами поводит, да притопывает, приглашая матушку танцевать.
И где только он этому выучился, где насмотрелся пострел?
Да, хорошо отплясывает Федька, только какой с того толк? Мужику ремесло нужно, да такое, чтоб копейку в дом, чтоб всегда при деле быть, и чтоб семья его нужды ни в чём не знала.
– В сапожники пойдёшь? – предлагает отец. – Нужная профессия.
– Это же на месте сидеть, – Федька морщит нос.
– Тогда может в конюхи? – предлагает мать.
Федька пожимает плечами и пускается в пляс. Так и не решили. Вот и осень, пора бы определиться.
– Прохор! – голос отчаянный, пугающий. Он поворачивает голову и видит, как чёрной птицей слетает с пригорка Прасковья. Летит, размахивая зажатым в руке платком, словно подбитым крылом. Прохор чувствует, как ватными стали ноги, как отчаянно забухало сердце, и это буханье отдаётся в ушах с такой силой, что кажется можно оглохнуть. Даже Полкан, выпустив из пасти кусок резины, вжался в песок и заскулил.
Долетев до мужа, Прасковья упала в его объятия и, уже теряя сознание, прошептала:
– Феденьку поезд переехал!
***
Ночь натягивает черное одеяло облаков на тусклый небосвод. Траур уходящего дня, события которого измотали и тело, и душу. Уснуть… Как тут уснёшь? И уснёшь ли вообще когда-нибудь?
Прасковья так и осталась сидеть рядом с покалеченным сыном. А он не может на это смотреть. Не может. Не знает, что сказать.
Он закрыл глаза, и в голове началась мешанина: крики, стоны, вопли. Сквозь гомон голосов чуть слышное: «это тебе наказание». Прохор вздрогнул, открыл глаза. Показалось. Встал. Не включая свет, пошёл на кухню. Налил в стакан воды, сглотнул пересохшим горлом и прильнул губами к стакану. Пил медленно, вбирая в себя каждую каплю, словно пробуя воду на вкус. «Наказание за брошенных…». Он резко обернулся. Никого.
Показалось.
Глава седьмая
Коварству кошек нет предела. Старая повитуха и знахарка Авдотья, у которой их было немерено, пугала местную детвору рассказами о том, как в стародавние времена кошки ели людей. Уля посмотрела на Ваську, который извивался у её ноги, выпрашивая шкварчащие на сковороде котлеты.
– Ууу, зараза, – отпихнула кота ногой. Кот обижено мяукнул, и Уле стало стыдно. Ударила кота ни за что. Не могут они людей есть. Авдотья всё выдумала, детвору попугать, чтоб не лазали к ней в огород за огурцами. Примирительно погладила кота, и тот довольно заурчал. Простил? А то мало ли. Уля соскребла со стен миски ошмётки фарша и примирительно протянула коту. Васька понюхал и отвернулся.
– Ишь ты!
А вдруг не простил?
За окном послышался скрип калитки.
Уля отодвинула сковородку и выглянула в окно. По тропинке к дому шли двое. Мужик в широкой серой рубахе на выпуск и заправленных в ботинки штанах-раскоряках. Рядом с ним юноша в светло-серой тужурке и начищенных до блеска сапогах. Одет парень хоть и неброско, но вскинутый вверх подбородок и зачёсанный назад чуб выдают в нём щёголя.
Сзади послышался грохот. Уля обернулась и ахнула. Миска, в которую она аккуратно складывала котлеты, валялась на полу перевёрнутой. Косясь на кухарку, Васька спешно уплетал котлету.
– Ах, ты гадёныш! – замахнулась Уля, но кот, отпружиня лапами, вскочил на подоконник и дал дёру.
– А вот, Федос Харлампьевич, и виновница всех моих бед. – В дверях показалась Лукерья Степановна, за ней порог переступил тот самый мужик в штанах-раскоряках.
– Я не виновата! – Уля бросилась собирать с пола котлеты. – Это всё Васька.
– Я не про тебя, дура! Про печь. – Лукерья погладила побелку. – Смердит, зараза. Угореть боюсь. Разломать бы её, а новую поставить. Возьмёшься? Хорошо заплачу.
Лукерья смотрит на печника ласковым взглядом.
Мужик обходит печь, поглаживает в раздумьях заросший подбородок. – Мда, это работёнка не одного дня, и даже не одного месяца, тяжеловато будет.
– Так я всё оплачу, – убеждает Лукерья.
– Ну… может… и сговоримся, заодно и ученика свово поднатаскаю. Эй, Тихон, кончай кота тешить, подь сюды.
Бывают встречи случайные, на уровне одного взгляда. Смелого, дерзкого. Его одного достаточно, чтобы забурлила фантазия и яркими мазками мгновенно нарисовала продолжение. Кажется, только шевельни бровью, улыбнись, сделай шаг…
Уля стояла как вкопанная. С этой дурацкой миской котлет и, не отрываясь, смотрела на него.
– Иди, – подтолкнула Лукерья. – Выброси это… Ваське.
Всё-таки какое же коварное животное – кошки. Целый день ничего не делают, гадят по углам, дрыхнут и при этом умеют добиваться того, что им нужно.
Когда мастера ушли, хозяйка наконец кликнула кухарку.
– Нечего тебе здесь крутиться, – посверкивая золотыми серьгами, Лукерья Степановна положила на стол перед Улей рубль. – Отдохни недельку, я пока в Одессу к снохе съезжу. Когда вернусь, позову. Готовить пока на улице будешь, там старая земляная печь за домом есть, Кондратий сейчас расчищает. Подправит малость, глиной обмажет, камнями обложит и сгодится какое-то время. К зиме Федос обещался новую печь выложить. Вот шельма, может ведь и быстрей, знаю, хочет деньжат из меня поболе выжать. Да ладно уж. – Лукерья тряхнула головой, отчего маленькие камешки в серьгах заискрились радужным блеском.
– А он один класть будет или с подмастерьем? – Жёлтые глаза сверкнули неожиданно ярко.
– Ооо … – растянулась, как пружину, Лукерья, внимательно вглядываясь в служанку. – А ты чего вдруг интересуешься?
– Да так… Просто с подмастерьем-то быстрей будет. На улице всяко может случиться. А вот дождь пойдёт, как готовить? А ветер? Пылищи надует, песок на зубах скрипеть начнёт, вы же меня ещё и отчитаете. – Выкрутилась Уля, опустив глаза.
– Хитришь, девка, – Лукерья подошла к служанке и приподняла пальцами её подбородок, заглядывая в глаза. – Ну и глазища. Прям охолонула. Да я-то баба стрелянная. Меня не проведёшь. Приглянулся парнишка?
– Вот ещё! – фыркнула Уля и отдёрнула голову.
Домой Уля вернулась поздно. Прошмыгнула в девичью комнату. Не включая свет, стянула платье и плюхнулась на кровать. Спать не хотелось. К тому же Фроська под ухом сопит, да Манька носом шмыгает.
– Ты чего там хлюпаешь? – Уля привстала, стараясь разглядеть лицо сестры. – Плачешь, что ли?
Маня не ответила, уткнула сильнее нос в подушку и забулькала соплями.
Уля подхватилась, пересела на кровать старшей сестры, толкнула в плечо.
– Случилось чивось?
– Случилось, случилось! – Маня оторвала лицо от подушки.
– Говори, чиво стряслось? Ну же. – Уля тряхнула сестру за плечи.
– Порченная я, вот чаво. Поняла? – Маня села в кровати и схватила руками голову. – Маманя узнает, убьёт.
– Откуда же она узнает?
– Живот я куда спрячу?
Охо-хо! А они с Фроськой дразнили сестру «кобылицей», думали, разъелась Манька, а она вона чего.
– Володька?
– А кто ж ещё.
– Так пусть женится!
– Не хочет он, говорит, рано ему ещё. Родители не позволят.
– Вот это да! Чиво делать думаешь?
– Повешусь!
– Ты чиво такое удумала?!
– А чаво? Позор-то какой!
– Вытравить надо, – раздалось из угла. Молчавшая до этого Дуняша перевернулась и, приподняв голову, упёрла щёку в кулак.
– Ты чиво?!
– Ничаво. У Авдотьи травка есть для вытравливания, бабы сказывали.
– Авдотья маменьке скажет.
– Травы у неё в сенцах под потолком висят, можно туда проникнуть, когда она спит, и…
– Украсть?
– Ну как хотите, – Дуня отвернулась к стене, уткнувшись носом в домотканый настенный коврик, и засопела.
***
Ночью Млечный Путь выглядит как вытянутое туманное облако, состоящее из более чем миллиарда светящихся капелек. Так, рассыпав в небе звёзды, ночь пытается указать пылинкам мироздания их земную стезю.
Двум чёрным точкам, двигающимся в направлении дома бабы Авдотьи, плевать и на замысел мироздания, и на начертанный вечностью путь.
– Ай! – вскрикнула Дуня, зацепившись ногой за торчащую из земли корягу. Вовремя подставленная рука спасла от падения.
– Ты чего рот раззявила? Под ноги смотри. Без пальцев останешься. У тебя их и без того мало. – Дурашливо загоготал спутник.
– Дурачина. – Шлёпнула кавалера по спине Дуня. В ответ Жорка тряхнул подругу так, что замотанная вокруг головы коса взметнулась и шлёпнула Дуню по спине. Жорка схватил косу рукой и потянул вниз.
– Ай! – снова вскрикнула Дуняша.
– Вот так, да! – Жорка склонился над девушкой и впился зубами ей в губы. Боль придавала поцелую особый вкус. Дуня почувствовала солоноватость. Опять до крови. Объясняй потом мамаше, что с губами.
– Ну хватит! – оттолкнула кавалера. – Пошли, а то поздно ужо.
– Нормально, надо чтоб бабка покрепче уснула. А то шум подымет.
– Она же глухая.
– Собак у неё нет?
– Нет. Кошек до чёрта.
– Эт хорошо. Кошки безобидны.
Покосившаяся калитка болталась на одной петле. Дуня схватилась за торчащую доску.
– Стой! – Жорка вцепился ей в руку. – Не трожь.
– Чаво ты?
– Скрипеть зачнёт.
– А как тада?
– Через забор. Давай подсажу. – Крепкие руки приподняли Дуню и перебросили через невысокое ограждение. Перелезть самому труда не составило.
– Ох и мясистая ты, – Жорка подхватил ладонью округлую ягодицу, сжал в руке и возбуждённо задышал Дуне в затылок. – Дело обстряпаем и на сеновал.
– Фу, дурень какой, – Дуня кокетливо отстранила руку ухажёра. – Пойдём ужо.
