скачать книгу бесплатно
Змея подколодная
Елена Касаткина
Обладая страшным даром проклятия, очень непросто держать в узде свои чувства и эмоции. Как жить с тем, что нечаянно брошенное тобой слово калечит чужую судьбу, а исправить последствия не в твоей власти?
Змея подколодная
Елена Касаткина
Смотрим, влюбляемся, хмуримся, миримся
– всё мимолётно как солнечный свет,
Словно мелки мы стираем вчерашнее…
Было, ведь было же!? В пропасти лет.
Мы потеряемся, всё потеряется.
Так неизбежно, что даже смешно.
Всё повторяется. Жизнь закругляется.
Мы образуем собою кольцо.
Е. Роот
Корректор Галина Владимировна Субота
© Елена Касаткина, 2023
ISBN 978-5-0055-8787-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Пролог
Голая промерзшая земля сиротливо сжалась. По ней сварой голодных собак змеятся косматые языки инея. Пурга не стихает. В море тёмно-синих туч безвозвратно утонуло и солнце, и луна, и всё остальное. Сквозь серую завесу аллеи едва различимы фигуры сгорбленной, с трудом передвигающей ноги старухи в чёрной заношенной кацавейке и худого трясущегося мужичка в вытянутой кишке рваного свитера и таких же рваных бесформенных рейтузах. Среди скукоженных кустарников и частокола заиндевевших сосен странная парочка напоминает скорее заблудшие привидения, чем человеческие существа.
Согнувшись под ударами ледяного ветра, они бредут, тесно прижимаясь друг к другу, толкаясь локтями и поругиваясь.
– …клятый… – уносит ветер обрывки ругательств.
В ответ мужик размахивается и толкает старуху в спину.
Босые вмёрзшие в резину калош ноги скользят по стеклянной поверхности бетона, старуха падает на колени, и ветер оголяет бугристые от вздутых вен ноги. Опираясь ссохшимися ладонями о землю, она приподымается, одёргивает развевающийся подол, который не может скрыть огромное рожистое пятно на левой ноге. Мужичок смотрит на старуху выцветшими зрачками и наугад тычет в неё рукой. Старуха хватает трясущуюся руку, пытаясь подняться, мужик отпихивается и зло плюёт сквозь гнилые зубы. Холод такой, что плевок начинает замерзать на лету и падает на бетон, почти превратившись в ледышку. Обменявшись тумаками, парочка затихает и снова пускается в путь. Смех сквозь слёзы и беззаботная беспечность перед вечностью.
Жизнь – краткий миг, который не успеешь осознать и которым не можешь насладиться. Бесконечная череда маленьких, пустых, печальных и по-настоящему смешных в своей трагичности, обычных жизней. День за днём. Столетие за столетием. Из века в век.
Часть первая
В тексе использованы слова и выражения, характерные для данной местности.
Глава первая
1917 г. Бессарабия
Февраль. Льдинки на языке. Но холода он не замечает. Только воздух арбузной свежести и чистый снег. Снег, который, если вдруг случается в этих местах, то наполняет душу чувством невероятной благодарности. А такой, как выпал накануне, ещё и ощущением полного всеобъемлющего счастья. Оно медленно, как молоко из крынки, разливается теплом в районе подреберья. Может потому и мороз не чувствуется.
Харитон постучал валенками о порожек и спешно поднялся на крыльцо. Нет, не зря снег выпал. К удаче это. В такой-то светлый день ему должно наконец повезти. Дёрнул расшатанную дверь и на миг ослеп.
В сенцах темно. Крохотное перекособоченное оконце под потолком и то занавешено тряпкой. Чёрной, выцветшей до грязно-серого. День в мгновение ока померк вместе с радужными надеждами. Влетевший вместе с ним свежий поток воздуха быстро смешался с горьковатым запахом трав, пучками свисающих с потолка.
Харитон нервно стянул с головы отороченную мехом суконную шапку, заломил в руке, присел на лавку. Задумался. Сразу налетело, заполонило, вспомнилось.
Малаша. Красивая даже сейчас, а в девках особенно была. Многие парни до её двора захаживали, да больно неприступна. Чего только не придумывали хлопцы, чтоб удостоится хотя бы взгляда, но нет, тверда и холодна Малаша. Пока не появился один. Ни цветочки полевые в букетик сложил, ни меха гармоники растянул, а самый лучший кусок мяса у мясника выторговал, принёс и на стол положил.
На фоне красных стен розовое с отливом платье притягивает восхищённые взоры. А особо оголённые плечи над приспущенными отворотами кружевного выреза. Мужиков в чайной человек десять. Из женщин – только Малаша. Она сидит за отдельным накрытым яркой скатертью столом красивая, румяная, с наведёнными сурьмой бровями, которые сначала сдвигаются к переносице, а потом расправляются, взлетая вверх, каждый раз, как она подносит ко рту блюдечко с горячим чаем. Малиновые губки вытягиваются в трубочку, она дует на блюдце и осторожно отхлёбывает горячий напиток.
Чай Малаша любила горячий, вприкуску с баранками. Перед ней вазочка с мёдом и блюдо с крендельками, булками, сайками. Рядом пузатый медный самовар. Малаша поглядывает в своё отражение и, довольная увиденным, улыбается. Хороша! Ой, как хороша!
Об этой особенной любви к чаепитию Харитон знал, потому сразу и направился в бывший трактир, только недавно поменявший свой статус на модное ныне чайное заведение. Взбежал по ступенькам на крыльцо, рванул дверь и уверенной походкой прошествовал к столу красавицы. Мужики аж рты раскрыли. Такой прыти от Харитона никто не ждал. Робкий неприметный парень никогда не участвовал в сходках, драках, даже на посиделки не ходил. Никого не трогал, никого не задирал, на девок не заглядывался. И вдруг!
Бросил Харитон кусок мяса перед Малашей, пот со лба вытер, выдохнул:
– Вот. Сторговался на ярмарке. Выходи за меня.
Вмиг смолк гвалт местной публики. Поднос в руке служки дрогнул. Влипшая в мёд оса испугано задёргалась, безумно завертелась, разжужжалась. Через мгновение звенящая тишина разорвалась громогласным смехом. Хохотали так, что слёзы и слюни летели в разные стороны. Не остановить. До хрипоты, до икоты. А Харитон внимания не обращает. Стоит, взгляд от Малаши не отводит. И она на него глядит. Синие глазки сузила. Смотрит с интересом. Взгляд добрый и дерзкий одновременно. Молчит. А мужики взахлёб: «Вот так кавалер!», «Вот это жених!», «С куском мяса!». Хохочут, заливаются.
– А ну цыц! – грозно прикрикнула Малаша и метнула в пустобрёхов испепеляющий огонь глаз.
Чудное дело – заткнулись мужики. Сконфужено опустили глаза в чаши со сбитнем.
– Пойдёшь за меня? – уже робче спрашивает Харитон. – Скажи? И твои проблемы станут моими проблемами, защищать буду, любить буду, всё для тебя сделаю. А ты… ты только мне сынов народи.
И от всего этого охватило Малашу чувство… Нет, не любви ещё, а нежности, благодарности, за то, что дал ей почувствовать себя слабой, хоть на йоту, хоть на чуть-чуть. И от этих чувств первородных захотелось уткнуться носиком в его шею, прислонить ушко к его груди, чтоб, улыбаясь, слушать его сердце. Вот за ним и за него в огонь и воду, да что уж, на край света. Да кинулась она для него очаг разводить, мясо жарить и травки собирать к чаю самые вкусные и полезные.
Через месяц сыграли свадьбу. Зажили тихо, мирно. Харитон своё обещание выполнил. Любил, заботился, лелеял. В доме сытно, в хозяйстве – порядок. Через полгода «понесла» Малаша. Харитон вокруг жены мечется. От всего оберегает, ничего делать не даёт.
– Да что ты со мной, как с маленькой! – устало возмущается Малаша.
– А я не только о тебе пекусь, но и о сыночке будущем, – приговаривает Харитон, обкладывая жену многочисленными подушками.
– А ну как девка будет?
– Нет. Пацан, – мечтательно улыбается Тихон.
Но родилась девочка.
– Ну ладно, пусть девка будет первой. А вторым будет сын, – приговаривает Харитон, спуская бретельку ночной рубахи и проводя рукой по мясистой Малашиной груди.
Но и вторая, и третья, и четвёртая попытка закончились тем же.
И вот пятая… Все признаки: и живот «огурцом», и полоска на животе, и правая грудь Малаши стала больше левой, а соски заметно потемнели, и кончик носа заострился, а раньше расплывался картофелиной, и в целом она похорошела как никогда. Старухи сразу сказали: ну всё, наконец сыночка Харитону принесёт. Раньше-то красотой с девками делилась, а сейчас расцвела – глаз не оторвать.
Не впервой сидеть Харитону в удушливых сенях. Не впервой слушать стоны жены и причитания повитухи. Не впервой унимать волнение и страх. Однако в этот раз что-то сильно сердце зашлось. Не молодой уж. Да и Маланья.
– Не могу я, Харитоша, больше. Возраст уж. Последний раз хожу, не обессудь. Тяжко мне. Ноги, что столбы стали. Вены, гляди, как разбухли. Авдотья сказывала: опасно это. Лопнуть могут. Да и колени не гнутся почти.
– Ну что ж, последний, так последний. Сына родишь и хватит, больше не надо.
На том и сошлись.
– Ааааа, – пронеслось гулко, надорвано. И следом зычное голосистое «уа». В сердце ёкнуло. Отмаялась. Харитон подскочил так, что лавка грохнула об пол. Входить в комнату нельзя, Авдотья не позволяет. Но ему не терпится. Он и не будет входить, одним глазком только, в щёлочку.
Тяжело ступая по половицам, Харитон подошёл к двери, взялся за ручку и замер. Отчего-то боязно стало. Но дверь сама раскрылась и на пороге показалась Авдотья с белым свёртком.
– Чего шумишь, окаянный? – строго глянула Харитону за спину. – Лавку пошто опрокинул?
– Так я это… – заробел Харитон. Свёрток в руках Авдотьи пискнул и зашевелился. – Переживал.
– Осподя, и чего ты всё переживаешь, на то она и баба, чтоб рожать. На вот, держи.
Авдотья протянула попискивающий кулёк.
– Кто? – выдохнул Харитон.
– Девка. До кучи.
– Как девка? – лицо Харитона исказила мучительная гримаса. – Как девка?!
– Как, как! А вот так! Ничего, она тебе мужиков нарожает.
Глава вторая
1923 г. Буковина
Ах, как она любила май. Как никакой другой месяц. Сирень белая, бордовая, фиолетовая развесилась шапками в каждом дворе, наполняя воздух умопомрачительным ароматом. Прасковья поправила белый платок, поклонилась то ли в приветствии собравшемуся у молельного дома люду, то ли в почтении к их вероисповеданию.
Молокане, к которым принадлежали её родители, народ особый. О том, как приверженцы братства Духоборов отделились в паству Молоканей, ей рассказывала мать ещё в детстве, но тогда Прасковья особо не слушала, а с годами позабыла окончательно. Помнила только рассказ о тяжёлом переселении из России в Буковину. Мать всё время вздыхала и утирала концом косынки слёзы. А царицу Екатерину, по указу которой их выслали, называла волочайкой.
Местные жители встретили переселенцев доброжелательно, хотя и с некоторым подозрением. Со временем, убедившись в скромности и порядочности сектантов, приняли «за своих», а кое-кто даже обратился в новую веру.
Молокане от местной братии особо ничем не отличаются, а то, что крест не носят, так что за беда. Иной с крестом так напьётся, что хочется крикнуть вслед «креста на тебе нет», а эти вино не пьют, не ругаются, вежливые, работящие. Ну пьют в пост молоко, так другим какое дело. Всё лучше, чем винище проклятое.
Каждый четверг и воскресенье родители ходили в «Молену», так мать называла дом на краю деревни. Молену посещали в основном старики и те, кому перевалило за сорок, что по тем временам тоже считалось «старостью». Прасковья среди них самая молодая.
С утра принарядилась, но скромно. Как полагается. Юбка, кофта, обязательно с длинным рукавом – к этому одно требование, чтоб чистое и опрятное. Пусть не новое, но целое. Поверх обязательно белый фартук, на голову платок.
– Ты куда это вырядилась? – Прохор оторвал тяжёлую голову от подушки. Опять поздно пришёл. Опять… Прасковья удрученно посмотрела на смятый, брошенный как попало на стул пиджак.
– В Молену пойду.
– Чего вдруг? – голова мужа упала в подушки и захрапела.
Прасковья вздохнула, прогоняя тяжёлые мысли, нельзя в святое место с плохими думками входить, и толкнула калитку.
Во дворе уже толпилось с десяток молоканей. Женщины, как и она с покрытой головой и в белых фартуках поверх одежды, мужчины в светлых рубашках и пиджаках. Все друг другу улыбаются, приветствуя, кланяются, негромко перебрасываются последними новостями – кто помер, кто народился.
В просторной выбеленной известью комнате места хватает всем. Стол и лавки – вот и всё убранство молельного дома. На столе, покрытом белой накрахмаленной скатертью, Библия. Чистенько и светло. Мужики вешают на крючки кепки.
К Прасковье подсаживается престарелая, немного чокнутая, тётка. Чокнутая она только в полнолуние, а сейчас вполне нормальная, даже симпатичная. Баба Зина.
– Хорошо, что пришла. Мать будет довольна.
Да. Матушка была бы довольна. Сколько раз она звала Прасковью с собой. А та только обещала, но так и не пошла. Сказывалась занятой. И не врала ведь, так оно и было. Трое пацанят, шелудивых, егозистых вертопрахов: Фёдька, Серёжка и Тишка. Глаз да глаз за ними нужен. Да и супругу угодить старалась. Всё хозяйство на ней. Прохор весь день в пароходстве, а вечерами…
Ох! Вздохнула. Снова мысли тёмные в голову лезут. А ведь матушка говорила: нельзя с нехорошим в Молену, нельзя. А ну как смотрит она на неё с небес?
В комнату входит седой бородатый старик. Вешает на крючок мягкую фетровую шляпу. Его светло-серый костюм всего на полтона темнее, чем борода и скудоволосая шевелюра.
– Это пресвитер, – шепчет на ухо чокнутая баба Зина, шмыгая мякишем носа. – Он выбирается на общем собрании общины.
Никодим Федосович обходит лавки, садится за стол, поглаживает пушистую бородку. Затягивает песню. Песнопения молокан – важная часть собрания. Человеку со стороны, несведущему, никогда не понять, о чём они поют. Да и Прасковье понять трудно, ведь все согласные звуки из слов молокане выбрасывают, оставляют только гласные. Напев получается красивый, протяжный. Чарующее многоголосье наполняет помещение особой атмосферой любви и покоя. На душе от этого становится благостно, умиротворительно. Ни на что не отвлекаясь, сознание начинает течь медленней, теряя свои очертания и границы.
Денёк случился, как трёхслойный кекс. Верхний, прогретый солнцем слой воздуха, как нежное суфле, в котором уже, пока ещё очумело после глубокого сна, начали летать майские жуки. Средний из… Ах, лучше б не нюхать этот средний слой. Средний слой, где покрытые мхом, как патиной, деревья уже готовы взорваться буйной зеленью и цветом, кружит голову. А самый нижний слой кекса, он ещё прохладный, но уже очень цветочный. И весь этот кекс обильно улит, как кремом, завораживающим пением птиц. И как будто только сейчас появилось понимание, что в разгаре весна. Ах, как же она любит май!
Воодушевлённая Прасковья поднялась на крыльцо и остановилась. Надо поговорить с мужем. Поморщилась. Слово муж ей никогда не нравилось. Было в нём что-то мещанско-обывательское. Его говорить, всё равно что жареную картошку со сковороды есть, но при этом делать вид, что поедаешь устриц с серебряного блюда. Почему такое неприятие – сама понять не могла. Может что-то не так с ней, но слово это никогда в разговорах не употребляла. А вот подумать… Подумала.
Порой кажется, что всё в твоей жизни устоялось и наконец заняло своё определённое место. И что плыть вот так по течению ты будешь до конца дней своих, потому как нет ничего, что могло бы тебя выбить из образовавшейся колеи жизни. Наверное, в том и счастье, чтоб всё налажено. Что всё как вчера и завтра так будет и послезавтра.
Надо что-то делать. Пока не поздно – надо. Дёрнула решительно дверь.
Прохор сидел за столом, подперев кулаком щёку. Красивый! Даже, когда заспанный. Даже в подпитии. Любой. Равнодушно дожёвывал расстегай, подливая в чашку кипяток.
– Ты что ж это снова пил? – ринулась с порога в бой Прасковья.
– Ну пил… – Прохор закрутил краник и пододвинул к себе чашку. Округлая капля медленно вытянулась из носика самовара и плюхнулась на скатерть.
Просковья прошла к столу, пододвинула табурет, села.
– Как же так, Проша? Ты же молоканин.
– И что? – Прохор отхлебнул из чашки и зажмурился. Чай, именно такой, как он любил, обжигающий, промчался по внутренностям кипящей лавой. – Ты вон тоже молоканка, а мясо ешь.
– Не ем я, знаешь ведь, детям покупаю. Мальчишкам без мяса нельзя. Им сила нужна, а какая без мяса сила.
– Им, значит, можно, а мне нет.
– За них я перед Богом в ответе.