скачать книгу бесплатно
– Так вот ты чего в Молену пошла? Грехи замаливать? – Прохор прихлебнул ещё чаю. – Так и мои бы заодно отмолила.
– Проша, остановись! Что ты делаешь? Не кончится это добром! Не кончится.
– О чём это ты? – Прохор нахмурил густые брови.
– Люди сказывают, ты в игорный дом ходишь.
– Врут!
– Врут? Тогда где ты по ночам бываешь?
– Как это где? В пароходстве! Ты как думала, деньги достаются? Пароходство держать – это тебе не кренделя печь.
– Ой ли, – покачала головой Прасковья. – У тебя из кармана карты выпали, Федька вчера подобрал, мне отдал. Зачем ты обманываешь? Не доброе это дело. Не доброе. Ладно я, сыновья ведь у тебя, их по миру пустишь.
– Сыновьям я ремесло дам. Каждому. Проживут, ежели что.
– Что за напасть такая? Вот уж откуда не ждала. – Прасковья уронила голову в скрещенные на столе руки и заплакала.
Глава третья
Удивительная пора. Всё как-то вдруг и сразу. В 6 утра может ещё быть темно, а в 6.30 вовсю светло, без всяких там затяжных рассветно-закатных сумерек.
– Девки, подъём! – кричит Харитон, приоткрыв в девичью комнатку дверь.
– Ммм, – недовольно мычит Дуня и, вытягивая из-под головы подушку, накрывает ею мясистое ухо.
Уля отбрасывает простынь и садится в кровати. Из всех сестёр она единственная легка на подъём. Ранняя пташка – зовёт её отец. Когда-то первой вставала Верка, но не потому, что не спалось, просто она старшая, и, значит, на ней ответственность за младших. Вообще-то, самой старшей была Дуняша, но она ленива и неподъёмна, а Верка любила командовать, Дуня легко уступила ей своё право будить остальных. Но Верка вышла замуж, переехала на другой берег Днестра, и будить сестёр стало некому.
Уля глянула на Фросю. Эту не добудишься. Фрося отличалась не только хорошим аппетитом, но и мертвецкой сонливостью. Но уж если удавалось её растолкать, то вставала Фроська сразу, без потягиваний и зевот, шла твёрдым шагом к умывальнику, черпала воду из таза пригоршнями, опуская в них круглое помятое от сна лицо, хрюкала, булькала, кряхтела от удовольствия. Хватала с крючка полотенце и тёрла им лоб и щёки с только ей одной присущим остервенением, отчего лицо становилось розовым и гладким и напоминало мордочку поросёнка. Дуня же, проснувшись, долго валялась в постели, с неохотой выбиралась из неё только, когда все уже садились завтракать. Накинув халат, неумытой и нечёсаной садилась за стол. Не обращая внимания на окрик матери, хватала булку, вонзала жёлтые зубы в жёлтую сдобу и с чмоками прихлёбывала чай из блюдца. Любила поспать и Маня, но после тычка в спину обычно вставала без возражений.
Уля развернулась к сестре, но та не спала. Смотрела прямо перед собой и лицо такое… В общем, необычное лицо. Как будто что-то такое она накануне узнала и теперь, владея этим тайным знанием, думала, как им распорядиться.
– Ты чиво?
Ответа не последовало.
– Влюбилась, что ль?
Маня посмотрела на сестру и невесело улыбнулась. Хоть и скрывала Маня, но все сестры знали о том, что она сохнет по Володьке Кирьянову.
– Да так! – подскочила и направилась в кухню.
К пыхтящему самовару семья была в сборе.
– Сегодня поделите участок от забора до сарая на двоих, Маня с матерью на рынок поедет, а Фрося мне в саду подсобит, – как обычно раздавал задания отец за завтраком.
– Эх, ма… – возмущается Дуня. – Лучше я на рынок.
– Не лучше, – Малаша наливает кипяток в кружку, строго поглядывая на старшую дочь. – Тебе на рынок дорога заказана. До сих пор от стыда краснею.
– Подумаешь… – Дуня втянула в себя горячий чай со звуком несущегося на всех парах паровоза. – Подобрала с земли, а она орать.
– Так почему не отдала?
– Почём мне знать, что это ейный? Смотрю, валяется, ну и сунула в карман.
– А должна была хозяйке отдать. С её лотка слетело.
– Слетело-улетело.
– Цыц! Позор такой на мою голову. Как теперь в глаза Антонине глядеть?
– А не глядеть вовсе. Пусть лучше за товаром своим смотрит. Чтоб ветром не разносило. А что упало, то пропало.
– Эх, Дунька, дождёся ты у меня, – просвистел в прореху зубов Харитон. – Возьму оглоблю…
– Не грози, не боюсь. – Супротив отца Дуня крепче и бойчее, что позволяет ей вести себя вызывающе нагло.
– А ну, марш в огород и до обеда, чтоб всё пропололи, – взорвалась Маланья, – сама лично проверю.
Дождя не было давно. Небо покрылось голубой безоблачной глазурью ещё неделю назад и зависло в таком состоянии. Земля сохла, трескалась и пылила. Прополка в такую погоду не самое привлекательное занятие. Вот ничего не берёт эти сорняки. Полезная растительность без воды вянет и погибает, а этим хоть бы что. Растут себе, жажды не зная. Дуня воткнула тяпку в ссохшуюся насыпь земли, оглядела родовые угодья и скривилась.
– Как мне это всё надоело.
Опираясь на тяпку, Уля пошла вдоль кромки поля, отмеряя шагами ширину участка.
– Двадцать. Значит по десять на каждую. – Вернулась на десять шагов и воткнула тяпку. – Отсюдова проведём линию.
– Какую ещё линию? – Дуня подошла к сестре и, загораживая ладонью глаза от солнца, недовольно посмотрела на Улю.
– Как какую? Батька сказал пополам поделить.
– Мало ли шо он казав. И вообще, не командуй. Я старше, вот и поделю надел сама, как считаю нужным, – оттолкнула сестру. – Что ты тут насчитала?
Дуня почесала затылок и поплелась вдоль кромки к началу поля.
– Раз, два, три, пять, восим, десять, шишнацать…
– Ты чего? Какие восемь? Какие шестнадцать? Ты считать не умеешь.
– Это ты не умеешь. Не лезь, я лучше знаю, я старше. Брысь отсюдова. – Оттолкнула Улю и пошла дальше, бубня под нос цифры.
Дойдя до конца участка, повернулась, крикнула.
– Пидисят.
– Откудава пятьдесят? У тебя шаги шире, значит, меньше должно получиться.
– Говорю пидисят, значит, пидисят, по симнацать на кажную, – пошла на Улю мелкими шажками. Остановилась шагов за пять до того места, которое Уля наметила, как середину.
– Вот отсюдова линию проведём.
– Ну, Дунька, ты и наглая. Вот, где серёдка! – Уля топнула ногой. – Видно же, что серёдка здеся.
– Не знаю я, что тебе там видно, может ты косоглазая. А с моего места видно, что здесь надо линию проводить.
– Это я косоглазая? – кровь хлынула Уле в лицо, и она покрылась бордовыми пятнами. – Да ты… – Уля подхватила тяпку и двинулась на сестру.
– Иди, иди, сама посмотри. – Дуня стукнула остриём тяпки сухую землю и подкапнула. – Вот отсюдова линию нарисуем. – Выставила вперёд ногу, указывая носком сандалета начало деления. – Вот это моя половина, – кивнула на меньшую долю, – а вот та твоя.
– Себе меньше, а мне… – от возмущения щёки Ульяны раздувались, как бычьи пузыри.
– На твоей половине сорняков меньше.
– Ничего не меньше. А если меньше, тогда забирай себе эту часть.
– Нет, уж всё отмерено. Вот от этой точки и начинай, – кивнула на торчащий из прорехи сандалии большой палец ноги.
– Ах, так! Ну хорошо! – Тяпка в руках Ули взлетела вверх и полетела вниз, отсекая на излёте торчащий грязным ногтем вверх палец.
Секунду Уля смотрела на забившую словно родник струйку крови и вывалившийся из прорехи сандалии обрубок Дуниного пальца. Багровость лица мгновенно сменилась желтовато-серой бледностью. Отбросив тяпку, под вопль сестры, она понеслась вдоль поля, козочкой перемахнула через забор и скрылась в зарослях кустарника.
***
Ночь – тёмная материя, которая влечёт и пугает. Но пока Уля идёт, ей не страшно, страшно будет, когда придёт. Может, удастся проскользнуть незамеченной.
Окна тёмные. Уля выдохнула – значит, спят. Может и пронесёт. Спрятала за пазуху траву. Подтолкнула дверцу калитки. Калитка хрипло чихнула, заскрежетала ржавыми петлями, хлопнула деревянными краями и… тишина. Глаза, привыкшие к темноте, различили на крыльце фигуру матери. Маланья сидела на дощатом полу, прижав голову к косяку, закутанная в кокон лёгкой белой шали.
– Явилась? – спросила строго, но не зло.
Уля всхлипнула и бросилась матери в ноги.
– Я не хотела, правда. – Уткнулась носом в её колени. Почувствовала тёплую руку на затылке. – Не сердись, мама. Я вот…
Уля подняла голову, нырнула рукой за пазуху и выудила пучок пряной зелени.
– У Авдотьи, что ль, была?
– Ага. Она мне травку дала для Дуни, чтоб рана быстрей зажила.
– Рана-то заживёт, но палец назад не пришьёшь. – Малаша потрепала Улю по голове.
– Не ругайся, мама, я за неё прополю весь участок. Завтра же. И всегда буду.
– Эх, – Маланья вздохнула и взяла пучок. – Для отвара, что ль?
Уля кивнула.
– Бабка Авдотья сказывала в рапу палец сунуть надо, а потом животным жиром смазать.
– Да уж сделала, как надо. – Обняла дочь, прижала к себе. – Как там Авдотья? Давно я к ней не захаживала, может надо чего?
– Сама ничего вроде, в доме только грязно, кошки везде гадят. Я прибрала немного. Полы вымыла, кастрюли песком почистила. Стол пришлось ножом скоблить.
– Молодец. Любит она тебя. Завтра схожу, навещу её. Отнесу каравай.
– Она сказала, что глаза у меня змеиные, – обиженно пробурчала Уля, надувая губки.
– Ты на неё не обижайся, она тебя своими руками принимала.
– Я не обижаюсь. А ещё она сказала, что сама я не знаю, какую силу имею, и пальцем мне перед носом потрясла и прокряхтела вслед: «осторожней, осторожней». Чего она, мама?
– Не обращай внимания, старенькая она, уж из ума выжила, несёт, что в голову взбредёт. А ты и, правда, будь осторожней. Особенно, когда в руках тяпка. – Мать отодвинула Улю и посмотрела ей в глаза. – И в самом деле змеиные.
– Ну, мам. – Уля сгустила брови.
– Как у матери моей – жёлтые, с россыпью чёрных точек. Красивые, завораживающие. За то её завистницы ведьмой называли.
– А она и правда ведьма была? – испуганно уставилась на мать Уля.
Маланья не ответила, распахнула шаль, наклонила голову, запрокинула руки, вытянула тонкую верёвочку. На конце верёвочки покачивался золотой крестик.
– Вот, надень этот крестик, мне от мамы достался, я в семье младшенькая была, как и ты.
– Так у меня же есть. – Уля нащупала на груди алюминиевый крестик, сжала в ладошке.
– А свой мне отдай. – Мать протянула руку. – Ну вот, а теперь спать пойдём.
Глава четвёртая
Всё с самого начала пошло не так. Он давно заметил: по пятницам не везёт ему. И не надо было судьбу испытывать. Но какое-то детское упрямство, желание испытать своё везение на «а вдруг» в последний раз, обернулось полным крахом. Собственно, к этому уже давно всё шло. Глупо было надеяться. Не отыграть то, что он планомерно спускал в течение последних трёх лет.
Ветер гонит тонкие стеклянные облака на север. День на исходе. Он продрог и нуждается в тепле. Суконное пальто на меху изрядно сносилось. От прошлого щёгольства ничего не осталось, разве только усы «гусарские» и кучерявый чуб, да и тот изрядно поредел. Пару стаканов горячительного – вот что ему сейчас нужно. Прохор сунул руку в карман, нащупал горстку монет. Хватит. Толкнул дверь в трактир.
В душном помещении, наполненном запахом пота, перегара и чеснока, кутёж шёл полным ходом. Чистотой трактир никогда не отличался, здесь всегда было шумно, и частенько перебравшие посетители устраивали потасовки. Он расстегнул пальто и потёр грудь.
Сытая наглая морда хозяина трактира лоснилась от жира. Казалось, ещё немного и жир полезет из всех дыр его необъятного тела.
– Чего изволите? – презрительно-насмешливый тон толстяка вызвал в душе ярость, захотелось двинуть наглецу кулаком по лоснящейся морде. А ведь как ещё недавно расшаркивался перед ним. Знает, шельма. Знает. Вот и позволяет себе.
– Налей… сам знаешь чего, – сказал и отвернулся. Сдержал порыв.
Прихватив кружку, Прохор постарался занять место поближе к раскаленной до красна печи. Рядом, за столиком два здоровенных лба в диких меховых дохах, которые здесь, на юге, носили только переселенцы с Урала, с нездоровым любопытством задирали найденной на развале кукле подол. Они похотливо лапали огромными ручищами её пухлое тряпичное тело и, нехорошо смеясь, сплёвывали прямо на пол. Розовое платьице с рюшами, совсем как у Параши, было изрядно заляпано грязными ручищами.
Обычно он старался не связываться с такими. Но сейчас быстро подошёл к их столику и злобно прорычал:
– Она моя!
