Рождённые после Великой Победы

Нам кажется, что в этот день весь город вышел на улицу, чтобы встретить этот «праздник с сединою на висках»! Повсюду сияющие лица, на скамейках у подъездов – они, главные герои, совсем ещё молодые, в костюмах и при орденах. Кто-то степенно беседует, кто-то лихо наяривает на гармошке, а кто-то, не таясь, выпивает «сто грамм фронтовых»: сегодня не возбраняется!

Это сейчас я понимаю, что ветераны в те благословенные годы были по-настоящему молодыми. Многим из них в ту пору исполнилось меньше лет, чем мне сейчас. Например, военрук из школы, где работала моя мама, Сан Саныч Роговской, едва ли перешагнул тогда полувековой юбилей. А мне он казался настоящей легендой, недосягаемым по возрасту и человеческим достоинствам героем… Именно ему я посвятила свои первые, совсем ещё детские стихи о войне.

Итак, миссия!

Мы с сестрой торжественно подъезжали ко всем встреченным по пути ветеранам, останавливали велик, с почтением вглядывались в их просветлённые лица, в их блестящие от слёз радости глаза и хором кричали: «С Днём Победы! Ур-р-р-а-а-а-а!»

Эту будоражащую радость, рвущуюся наружу, я помню до сих пор! И тогда мне казалось, что на всём свете нет сейчас людей счастливее нас! А может, и не казалось вовсе?

Капелька вторая. Книги

По субботам меня частенько отправляли на ночёвку к бабушке с дедушкой, живущим на соседней улице. И вся неделя проходила в предвкушении маленького личного праздника!

Дело в том, что во мне с раннего детства жил книжный маньяк. Наверняка его передала мне вместе с генами моя мама, которая все приёмы пищи сопровождала чтением. Её открытые книжки и журналы, лежащие на кухонном столе, втихаря перечитывала я. Делать это надо было очень быстро, чтобы поспеть за мамой.

Ах, милая моя мамочка! Ты оказалась на редкость продуктивным читателем, но я умудрилась не только сравняться с тобой в скорости поглощения литературы, но и «ускакать» далеко вперёд. «Мастера и Маргариту», полученную мной в девятом классе, как мне помнится, на одну ночь, я успешно «съела», навсегда влюбившись в магическое творение мессира Булгакова.

Видимо, от мамы мне досталась и книжная всеядность, которую я деятельно утоляла, прочитав к шестому классу всё, что хранилось на полках школьной библиотеки…

А вот содержимое книжных шкафов в квартире бабушки и дедушки так легко одолеть не получилось! Но я старалась вовсю. Поздним вечером, когда дом погружался в сон, я потихоньку включала ночник над кроватью в дедовском кабинете, кралась к шкафу, извлекала оттуда очередной волшебный томик – и пропадала!

Припомню навскидку, какие собеседники доставались мне дивными бессонными ночами, проведёнными за чтением в детстве и юности: Чингиз Айтматов, Иван Ефремов, Чарльз Диккенс, Эмиль Золя, Стендаль, Майн Рид, Конан Дойл, Фенимор Купер, Виктор Гюго, Тур Хейердал, а ещё – бесконечная «Тысяча и одна ночь»…

А небо в оконном проёме меж тем постепенно светлело…

Какие противоречивые чувства я испытывала тогда! С вершин восторга я обрушивалась в пропасть страха и отчаяния, мне хотелось плакать и смеяться, я проживала бесконечное множество жизней с героями величайших классиков…

Вот тогда-то я и начала писать продолжения особенно полюбившихся мне произведений, чтобы подольше оставаться в плену самых захватывающих миров. И чтобы попробовать на вкус: каково это – самому стать создателем собственного мира? Затягивающее это дело, надо отметить…

Капелька третья. Журналы, телевидение и многое другое…

Но не только книги встречали меня в квартире у бабушки с дедушкой. На стене напротив кровати, на которую меня наивно пытались уложить спать, висели удивительные вещи. Семиструнная цыганская гитара тёмного дерева, большая пузатая балалайка с выцветшей атласной ленточкой на грифе, старинные фотоаппараты в солидных кожаных футлярах…

У каждого из этих несомненных сокровищ была своя история, которая, увы, навсегда останется нерассказанной. Давно нет на свете бабушки с дедушкой. Но сердце помнит всё то, чем они жили и дышали в те времена. Семидесятые. Восьмидесятые. Давние, безвозвратно канувшие в вечность и благословенные…

Деда Вова был знатным цветоводом и по-детски радовался, когда десятки лет «молчавший» кактус вдруг решил расцвести. Дедушка позвонил нам ночью и позвал посмотреть на это чудо. Да, мы стали свидетелями самого настоящего чуда! Цветоносная стрелка лениво вытянулась, на глазах вспыхивая нежно-золотистым бутоном, который, словно в замедленной съёмке, распустился, явив миру пышный трёхслойный венчик, напоминающий граммофонную трубу.

Оказывается, этот кактус цветёт лишь раз в столетие. Наше столетие состоялось!

А ещё дедушка занимался фотографией. Мы с нетерпением ждали тот день, когда должно было свершиться таинство! В ванной комнате расставлялась аппаратура, ванночки наполнялись реактивами, включалась алая лампа, и мы, затаив дыхание, наблюдали, как на глянцевой поверхности бумаги появляется изображение…

Чаще всего это было наше изображение! Вот фонтан «Каменный цветок» в городском сквере – да-да, том самом, где по весне цвела акация! А на кромке фонтана – я. Смешная белобрысая девчонка, в улыбке которой и в сощуренных глазах отражается летнее солнце – и небо, полное незабудок!

По вечерам, когда по телевидению начинались самые интересные передачи, мы усаживались у экрана и жадно смотрели! «Кинопанорама», «Что? Где? Когда?», «Вокруг смеха»… Наш вкус воспитывался не на самых плохих образцах советского телеискусства.

Но, сколь верёвочке не виться, а приходится вернуться к началу начал – чтению! Потому что ещё одним крючком, на который ловили мою детскую душу субботние вечера, была пресса, которую выписывала моя родня в фантастических количествах! И всё это читалось, перечитывалось, разглядывалось, а дедушкой ещё и вырезалось из журналов и сшивалось в настоящие книги! Эти удивительно интересные самодельные книги лежали в тумбочке под телевизором и тоже частенько извлекались на свет божий.

Боюсь, мне не хватит строк, чтобы перечислить названия всех этих сокровищ, ожидавших юного читателя в кухне, на табуретке возле стола. В стопочке встречались «Крокодил», «Огонёк», «Смена», «Роман-газета», «Работница», «Крестьянка», «Наука и жизнь», «Неделя», «Литературная газета»… А дома эстафету принимали «Юность», «Москва», «Нева», «Сибирские огни», «Уральский следопыт», «Парус»…

Умоляю вас, остановите меня! Господи, какими гурманами периодики были наши родители! Как тянулись за ними мы, жаждущие новых знаний и впечатлений! И мы по книгам запоминали названия созвездий, сияющих на нашем детском небе. И кактусов, которые цветут раз в столетие! Кто бы мне теперь напомнил, что это был за кактус…

Капелька четвёртая. Новый год

И какое же детское счастье без Нового года? Без набора игрушек из Германии, лежащего в огромной коробке, переложенной ватой?

…Эти игрушки были особенными. Их цвета, если мне не изменяет память, звучали, как музыка: сиреневый, бирюзовый, малиновый, золотистый… Покрытые тончайшим слоем стеклянного серебристого инея, так похожего на настоящий, они загадочно поблёскивали из своих картонных отсеков: домики, шишки, букеты цветов…

Самой красивой была нежная корзинка фиалок. Мама очень переживала за неё. Как выяснилось, не зря. Хрупкая игрушка не выдержала моего чересчур деятельного восхищения и надломилась в детских пальчиках.

Я не помню, последовали ли за этим какие-нибудь родительские санкции. Да это и не важно! Ведь не одно лишь воспоминание о разбитой игрушке хранится в моей новогодней шкатулке памяти!

Чаще всего сам Новый год мы встречали – вы не поверите! – у бабушки с дедушкой. Наши милые Дед Мороз и Снегурочка всегда готовили для нас с сестрой праздничные сюрпризы: коробочки с секретными сокровищами. Мы разбирали их с таким интересом! Заколки, конфеты, значки, «переливчатые» календарики, – чего там только не было!

Мы в ответ обязательно готовили новогодний концерт с песнями и юмористическими сценками. Помнится, последние такие концерты мы с сестрой устраивали уже, будучи студентками института. После этого института мы стали горными инженерами. Совсем как наши бабушка с дедушкой…

А ещё на новогоднем столе непременно исходила волшебным ароматом яблочного счастья фирменная бабушкина шарлотка, а с бобин магнитофона «Астра» лились сладкие голоса «итальянцев»: это мы с дедушкой записали фестиваль «Сан-Ремо» 1984 года…

А небо за окнами было таким серым, низким, дышащим снегом. И лишь иногда – лунным, как в любимой песне Тото Кутуньо…

Прошу простить меня за неимоверное для такого короткого текста количество многоточий. Когда вот так, с разбегу, погружаешься в детство, вся сегодняшняя жизнь превращается в одно гигантское многоточие.

А небо сейчас и в самом деле вовсе не такое, как в детстве. Разве что в Крыму в погожий летний день… Но это уже совсем другая история!

Михаил Войтович

Разговор с дедом

Помнишь, дед, что мне в детстве рассказывал,Как лежал беззаботно-расслабленноПод могучим раскидистым деревом,Как по речке пускал кораблики,Но расцвёл вдруг кровавыми стразамиТот трагичный июнь сорок первого…Ты на фронт ушёл без сомненияСовсем юным, неоперившимся,А вернулся седым и с морщинами,Но и с правдой, тебе открывшейся,Мудрецом, закалённым в сражениях —Род всегда наш гордился мужчинами!..Знаешь, дед, боль твоя и всего человечестваНе утихла за годы прошедшиеИ кипит до сих пор в сердце раненомНеискупной виной пред ушедшими,Кто отдал свою жизнь за ОтечествоВ том июне, скорбном и памятном.С той поры не любил ты дней солнечных,Лето видел в оттенках сумрачных,Вспоминая погибших товарищей —Всех увидевших свет за тучамиСреди звёзд, серебром отороченных,На последнем своём пристанище…Веришь, дед, мы продолжим начатое,Не дадим ваши подвиги ратныеПредавать суду и забвению;Не бывает пути здесь обратного,Пусть сегодня в день скорби и плачем мы,Но те слёзы – обряд очищения.Будешь, дед, мне опорой зрячею?Чтоб развидеть завесу туманную,Обнять землю, нас разбудившую,Стать глазами июня багряногоИ принять эту боль неутраченную?Навсегда в тех глазах застывшую…

Последний бой

Памяти бойцов, погибших в Великой Отечественной войне

Разбудил меня с утраРотный —Будем брать высотуНа рассвете,И пошли сквозь туманПлотный,Пока ночь грядущим днёмБредит.Помолился Богу яТихо,Зарядил свой ППШМолча —Эх, не впервой нам будитьЛихо,Беспощадно рвать врагаВ клочья.Посмотрел я с тоскойВ небо —Журавли там летятПрямо,А земля чёрным дышитХлебом,Да туман ползёт вверхПьяно.Ощетинился лесСтволами,Зашумели кроны злымВетром,Замелькало в темнотеПламяИ накрыло нас огнёмБеглым.Полегла в бою том всяРота,Стала больше журавлейСтая,Навсегда связав дваРодаУ распахнутых дверейРая.Кто сказал, что время больЛечит?На душе мозоли в кровьСтёрты,Вдовы ждут в домах насВечность,Вспоминая как живых —Мёртвых…

Руки бабушки

Бабушка… Руки твои золотые,Морщинистые, родные,Мне и сегодня снятся,Как и те дни былыеВ памяти колосятся.Что они только ни делали:Шили, вязали, сеяли,Тесто месили, пекли,Нас, неразумных, лелеяли,Грели и берегли.Делились последним с бедными,Будили в часы рассветные,Украдкой смахнув слезу…Вплетали подснежники бледныеВ редеющую косу.Землю пахали стылую,Сено кидали вилами,Хлеб из печи доставали,Вздуваясь синими жилами —Как же вы уставали!В годы тяжёлые, смутныеСоветы давали мудрыеБез суеты и без слов,Крестом осеняя путников,Вселяя в сердца любовь.А пришла война окаянная —Помогали вы выжить раненым,Отдавая своё тепло,Обладая особым знанием,Искореняющем зло.Как мне без рук твоих холодноВ силках равнодушного города,Как одиноко и грустно…Но всё же дороже золотаДуше это светлое чувство.

Старый снимок

Отливают синью небесаНа винтажно-пыльном глянце снимка,И опять на нём блестит роса,По которой мы идём в обнимку.Это плачу я… По прежним нам,По мечтам, несбывшимся и зыбким,По тем ярким свежим небесам,По твоей бесхитростной улыбке.Там, на снимке, травы шелестят,Утро дышит мёдом и прохладой,И глаза твои загадочно блестятОтражением ночного звездопада.А страна стремилась только ввысь,Покоряя неизведанные дали.Песни звонкие со всех сторон неслисьИ слезами тихо в душах оседали…Жили мы одной тогда семьёйБез обид, без зависти и злости,Вместе строили свой дом родной,Как сказал поэт, не люди были – гвозди!А внутри у тех гвоздей – цветы,Радуга над необъятными полями,И рождённые в пыли дорог мечты,Что взошли под рукотворными дождями.Где то время, где былые мы?Беззаботные романтики, хмельные…Не вкусившие ещё тоскливой тьмы —Несмышлёные и слишком молодые.Сколько с той поры минуло лет,Сколько утекло воды беспечной,Сколько раз в ней преломлялся светПо дороге к станции конечной…Фотографию я бережно хранюКак поклон земной годам чудесным,Где не надо было нам носить броню,Мир понятным был, доверчивым и честным…

Ностальгия

Серпа и молота империяПереживала свой закат,Но в нас, наивных, ещё верила —Стоящих дружно ровно в ряд.На шеях галстуки полощутся,Словно знамёна на ветру,Горит костёр в зелёной рощице,Открыв во времени дыру.Оттуда смотрим в день сегодняшний,Клянёмся в верности странеА сами, как щенок нашкодивший,Всё ищем что-то в стороне —Битлов тайком с восторгом слушаем,Читаем Маркеса взахлёб,Братаясь родственными душами,Влюблёнными в родной народ.Юны, чисты были и искренни,Мечтали в космос полететь,Промчаться бешеными искрами,Звездою вспыхнуть и сгореть.Но раскидала судьба щепкамиПо разным мусорным углам,Мостим свой путь мечтами тщетнымиВо власти ежедневных драм.А ностальгия всё настойчивейСтучится в души и сердца:Нам новый дивный мир пророчилиЗа занавесом из свинца.В той жутко-праздничной утопииРосли подстриженной травой,Потом с оборванными стропамиУпали камнем в мир чужой.Но всё же только там, в объятияхОт всех закрытых береговСебя мы чувствовали братьямиБез пафоса и громких слов…

Школьный дневник

Дрожа, предчувствием томим,Листаю сзади наперёдНаивный школьный свой дневник —Запечатлен в нём каждый миг,Как сладок этот детства дым,Где столько лет вмещает год.Уроки знаний и добраВпитали губкою сухой,Вобрали детским естеством,Горячим дружеским родством —Неповторимая пораВсё возместила нам с лихвой.Вот выпускной, улыбок светУчителя, цветы в руках,Смех и веселье без границ,Сиянье глаз и свежих лиц,Зарницы будущих победИ солнце в белых облаках.История, литература, труд,Родной язык и цифр бег,Писатели – немой укор —Ведут свой бесконечный спорО глубине сибирских рудИ кто же это – человек?Румянец алый на щеках,Соседки быстрый острый взглядВ глазах – незаданный вопрос,И перекинут зыбкий мост,Душа летит на всех парах —Запретный плод, манящий сад.А поцелуй, как сладкий мёд,Не надо клятв, не нужно слов…Всё в этом миге навсегдаВ живой воде – осколки льда,Мы одолели этот брод,Ты где сейчас, моя любовь?А вот и самый первый класс.Испуг и радость, дождь и дрожь,Звонок звенит – путёвка в свет,Длиною в жизнь один ответ:Пусть этот мир запомнит нас,Отвергнет страх, отвадит ложь.Захлопнул школьный я альбом,На город опустилась мгла,Луна мерцала в небесах —Шкала на внутренних весах…Я помню дивный этот звонКак эхо давнего тепла.

Делится жизнь…

Делится жизнь на отрезки —Маленькие и большие,Карикатуры и фрески,На пропасти и вершины.Делится жизнь на успехи —Заслуженные и не очень,На тупики и вехи,На близких людей и прочих.Делится жизнь на ошибки —Собственные и чужие,На слёзы и на улыбки —Открытые и кривые.Делится жизнь на поступки —От сердца и от гордыни,Отказы, издержки, уступки,На реки и на пустыни.На что будет жизнь делиться,Решать самому придётся —Лететь к солнцу вольной птицейИли не видеть солнца…

Григорий Незамайков

Дважды рождённый

– 1 —

Однажды дед мне сказал:

– А знаешь, я ведь царя видел!

– На троне? В Зимнем дворце?

– Нет, конечно… Мне было лет шесть, мы жили в Нижнем Новгороде. А Николай Второй с большой свитой, на низеньком, плоском пароходике плыл вверх по Волге из Нижнего в Ярославль. В этот день отец взял меня на берег, где было очень много народа. На плечи посадил. Корабль шёл достаточно близко к берегу. По палубе ходили нарядные дамы и такие же кавалеры. Отец показал мне на невысокого человека и сказал: «Вот, смотри, это царь!» Я разочарованно выдохнул. Мне казалось, что царь должен быть высоким, огромным, большим. А этот какой-то обыкновенный…

Мой дед, Константин Григорьевич Брендючков – человек уникальной судьбы. Жизнь протащила его через такие жернова, которые неведомы большинству нынешних. Революция, разруха, Великая Отечественная война, Бухенвальд… Казалось, это должно сломать и уничтожить всё человеческое в душе! Но этого не произошло…

– 2 —

Константин Брендючков появился на свет в октябре 1908 года. И сразу после его рождения начались события невероятные и даже слегка забавные, но об этом чуть позже.

Детство Кости прошло в семье рабочего Сормовского Нижегородского завода Григория Алексеевича Брендючкова. Григорий Алексеевич был известным профессиональным революционером, членом РСДРП. Вёл переписку со Львом Троцким. Эти письма позже, при Сталине, пришлось уничтожить от греха подальше по вполне понятным причинам. В доме бывали известные участники революционного движения. Часто появлялся Максим Горький, пили чай, разговаривали. Дед вспоминал, что Горький очень тепло к нему относился и с радостью брал на колени. Играл, забавлялся, качая на ноге, покуда велись взрослые, серьёзные разговоры.

Очевидно, наслушавшись, маленький Костя в 1915 году решил отправиться на войну! Заготовил нехитрые харчи, собрал сумку и пошёл пешком в сторону боевых действий. Однако был остановлен околоточным и доставлен домой, где был выпорот отцом, но не за побег, а за то, что потерял в грязи одну калошу из недавно купленной пары.

– 3 —

С Максимом Горьким был связан ещё один эпизод.

После окончания Нижегородского электротехникума в 1930 году Константина Брендючкова направили на строительство Челябинского тракторного завода техником-электриком. Работал он там, как и большинство людей того времени, яростно, истово и с энтузиазмом. И вот, через пару лет, ясным рабочим днём прибегает комсорг их ячейки и сообщает, что в дирекции его ожидает никто иной как сам писатель Максим Горький! И что немедленно надо идти к нему!

Мой дед, как человек суровый, ответил, что сегодня не первое апреля, и эту шутку он не принимает. Комсорг ещё долго клялся и даже крестился, но потом убежал. Вскоре появился начальник электроцеха с тем же сообщением. Мол, Горький ждёт, хочет поговорить! Вскипев, дед ответил начальнику, что если Горький хочет поговорить, то пускай сам сюда и идёт.

Дальнейшее дед описывал так:

– И вот смотрю, по заводскому пустырю приближается ко мне одинокая долговязая фигура, до боли знакомая по газетным фотографиям. Батюшки! Да это же и в правду Алексей Максимович! Подошёл, поздоровался, начали говорить.

– А о чём говорили-то?

– Да разговора толком не получилось! Я сам был ошарашен, сконфужен. Так неудобно вышло! А он всё больше спрашивал о моём отце, который умер уже лет пять назад. Коротко рассказал мне что-то про заграницу… Ну а потом мы простились. Он меня приобнял, сказав: «Ну, будь здоров, сынок!» и отправился в обратную сторону.

– 4 —

А потом… Потом была война. Константин Брендючков был мобилизован в 1941 году и отправлен в составе 52-й стрелковой дивизии на фронт. Воевал под Ржевом, затем на Харьковском направлении в звании воентехника 1-го ранга.

Под городом Славянском Константин Григорьевич Брендючков попал в плен…

Из автобиографии: «В марте 1943 года мастерская, в которой я служил в составе шести человек мастеров и рабочих вместе со мной и под командой начальника мастерской, без оружия, передвигались ночью на грузовике от города Славянска по указанному маршруту, следуя отданному нам приказу. Перед утром наткнулись на какую-то немецкую группировку, зашедшую в тыл нашим частям, и были обстреляны, причём двое были убиты, а остальные захвачены в плен».

Дальше были несколько тюрем во Владимире-Волынском, в Ченстохове, в Лимбурге. И вот в августе 1943 года он и группа других советских офицеров оказались перед строением с железными воротами, на которых было написано «Jedem das Seine» («Каждому своё»).

Это были ворота немецкого концлагеря Бухенвальд.

– 5 —

В этом жутком месте моему деду предстояло провести почти два года.

Бухенвальд был лагерем смерти. Это означало, что он был конечной точкой для заключённых. Отсюда никого никуда не отправляли, кроме как в крематорий. Смерть была привычной, она всегда была рядом, она стояла через одного в строю на поверках на аппельплаце. Любой эсэсовец имел право застрелить заключённого просто так, без объяснений. И они этим правом пользовались. Любой охранник на вышке ночью, услышав некий шум в бараке, мог дать очередь из пулемёта по крыше. Это означало: «Эй, вы, потише там!» И никого не волновало, что утром из этого барака выносили несколько трупов.

Но, как бы то ни было, люди продолжали жить и в таких условиях. Рядом с лагерем предприимчивые немцы возвели мебельную фабрику, где использовали труд заключённых. Это было неизбежным, но взаимовыгодным обстоятельством. Немцы получали дармовой труд, а заключённые – нужные им для разных целей инструменты и материалы. Таким же важным делом было общение с внешним миром. Это занятие было выгодно и лагерному подполью, которое и определило Константина Брендючкова, как специалиста по электрооборудованию, на такую работу.

– 6 —

Удивительно, но в критических ситуациях в человеке иногда просыпаются скрытые способности. Вот и у моего деда совершенно внезапно в лагере смерти Бухенвальд проявилось литературное умение писать стихи и прозу. Сначала это выражалось в коротких, хорошо запоминающихся стихах-четверостишиях, к несчастью, несохранившихся. Потом появилась лирика и патриотические строки.

К концу войны условия содержания заключённых стали немного мягче. Эсэсовцы уже не так лютовали: чувствовали неминуемое поражение. И тогда удалось совершить чудо! Совершенно невероятным образом удалось организовать самодеятельный театр. Константин Григорьевич по памяти записал пьесу Чехова «Медведь». Заключённые поставили и отрепетировали эту пьесу. Несколько раз её показывали в разных блоках лагеря.

После «Медведя» Константин Григорьевич уже сам написал две пьесы для этого театра: «Потомки Чапаева» и «Жестокий факультет». Эти пьесы тоже были поставлены в самодеятельном театре. Оригиналы текста этих двух пьес по сей день хранятся в музее Бухенвальда.

– 7 —

До 1944 года побегов из Бухенвальда не было. Точнее, происходили попытки побега, но все они были неудачными. В 1944—1945 годах, когда режим стал мягче, начались удачные побеги из лагеря. Однако, дважды бежать не удавалось никому. Никому, кроме Константина Брендючкова!

Первый раз удалось бежать зимой 1945 года, в феврале. И всё получилось бы удачно, но, переправляясь через несколько рек вплавь, в холода, дед заболел. В бессознательном состоянии его обнаружила немецкая военная полиция и переправила обратно в Бухенвальд.

И быть бы ему наутро публично казнённому, но подпольщики исхитрились его спасти. Были подобраны ключи к помещению каземата, где тот находился (пригодились инструменты…), и имитировали самоубийство. Вместо живого человека подсунули какое-то мёртвое тело, которых по лагерю было в избытке. Оборвали проводку на стене, якобы произошёл удар электротоком. К счастью, имитация удалась, и очутился мой дед опять в бараке среди заключённых, но под другим номером и с другим именем.

Второй раз убежать получилось уже удачно буквально за несколько дней до знаменитого Бухенвальдского восстания, в самом начале апреля 1945 года. Гитлеровцы начали перевозить заключённых в другие места, подальше от фронта, и перед отправкой из эшелона Константин Григорьевич бежал. Через некоторое время был окончательно освобождён нашими частями в районе города Выстриц в Судетской области. Вот так и получился единственный в истории Бухенвальда «двойной» побег.

Через много-много лет я неожиданно познакомился со «следами» этих побегов. Как-то дед попросил меня:

– Пожалуйста, не клади чеснок в это блюдо! Или приготовь мне отдельно, без чеснока!

– Что такое? Почему?

– Да знаешь… В войну, когда я первый раз убежал из Бухенвальда, я две недели пробирался на восток. Ночью двигался, а днём залегал где-нибудь в укромном месте, чтобы не быть обнаруженным. Однажды два дня провёл на огромном поле, засеянном чесноком. Передвигаться было невозможно, а кушать, как понимаешь, хотелось. Вот и пришлось через силу одним чесноком питаться. До сих пор его терпеть не могу!