На дне Одессы

– Должно быть, в сад пойдете. Театр смотреть будете, танцевать, сахарно-мороженно есть, пиво пить, – обратилась опять дворничиха к Наде.

– Да, в сад пойдем.

Дворничиха глубоко вздохнула, сложила на груди оголенные до локтей и красные-красные, как бурак, от многолетней стирки, руки, покачала головой и плаксиво протянула:

– Когда я молода була, я тоже гуляла у саду. А какие у меня тогда кавалеры були! Теперь я старая и никто не возьмет меня в сад. Связалась со своим Мазепой и пропадаю. Никакой тебе радости. Знаешь одну дворницкую, подъезд и прачешную.

Надя посмотрела на нее с сожалением и сказала ей в утешение:

– Дал бы Бог здоровья.

Дуня, желая показать, что образованный разговор всеми уважаемой дворничихи и Нади мало интересует ее, запела вполголоса:

Сара Бернарда

У саду Фаркатте

Там она гуляла

Зонтик потеряла.

– Елена! Елена! – выстрелил кто-то, как из пушки, из подъезда.

Это выстрелил Терентий, уважаемый супруг не менее уважаемой дворничихи, отвратительный пьянчужка, часто поколачивавший ее дубинкой, предназначенной совершенно для иных возвышенных целей, – для того, чтобы гнать со двора арфянок, шарманщиков и персиян с обезьянками.

Дворничиха возвела к ясному небу, яко Агарь в пустыне, глаза, воздела красные руки и завела свою шарманку:

– О Господи! И чего я такой несчастной на свет уродилась?! Минуты дохнуть не дадут. Арестант и тот отдых имеет. Вот, люди добрые, смотрите, какой у меня муж. Не муж, а Мазепа. На минуту за ворота вышла. Что я – собака, что весь день в дворницкой сидеть должна?.. Да ну тебя! Сейчас! Идол!

Но почтенная дама приостановилась. Она хотела посмотреть, кто подъезжает к воротам их дома.

Жжжжрррр!

К воротам с грохотом подкатили четыре дрожки и вытянулись вдоль обочины тротуара в ряд.

В первых дрожках сидел Яшка барон-бароном в светлом костюме. В петлице у него красовалась роза, на голове боком сидела широчайшая шляпа, а на носу – пенсне со шнурочком. На вторых дрожках, как в те времена, когда Яшка свежал, лежало на сиденье аккуратно сложенное вчетверо, легкое, цвета кофе с молоком пальто, на третьих – зонтик, а на четвертых сидел ученик его Клоп – тот самый, который принес Наде цветы и рахат-лукум.

На коленях у Клопа стояли носками вперед новые галоши Яшки, и он грыз поминутно, утирая нос рукавом, яблоки.

Все четыре извозчика были навеселе. Яшка напоил их в трактире, и рожи их поэтому цвели маками, а в глазах их светилась удаль и отвага.

Дрожки, в которых сидел Яшка, были новенькие, красивые. На спицах колес их, выкрашенных в пурпурную краску и точно выточенных из нежного коралла, и на крыльях, покрытых удивительным черным лаком, не было ни одной царапины. Как нельзя лучше гармонировала с ними молодая рыжая лошадка, убранная крупными бумажными розами – одна сидела у нее на лбу, а две по бокам узды – она похожа была на картинку.

Надя, завидя Яшку, покраснела.

– Это не твой ли? – спросила ее дворничиха.

– Мой, – ответила не без гордости Надя.

– Вот так кавалер! Вот это я понимаю! – воскликнула дворничиха и звонко прищелкнула языком.

Яшка поднялся с сиденья, поправил пенсне и штопор, скромно выглянувший из-под шляпы, что-то сказал извозчику, на что последовал громовой ответ: «Слушаюсь! Так точно! Не извольте беспокоиться! Мы для вас, хоть рубашку с нас!», ловко соскочил с дрожек и медленной, легкой и грациозной походкой, стараясь ступать на носках лакированных ботинок, «по-балетному, значит», направился к воротам.

Дворничиха трижды откашлянулась и придала своему лицу приятное выражение, а няньки переглянулись в изумлении. Они не ожидали, что у Нади такой божественный кавалер.

«Какой кавалер, – думали они раньше, – может быть у Нади? Трубочист, квасник, “шестерка”».

У Дуни от зависти опять засел в горле твердый ком, и она излила свою зависть в новом леще, данном ею со всего размаху своему сопляку по тому многострадальному месту, откуда у бурсаков растут ноги.

В двух шагах от прелестных дам Яшка остановился, снял шляпу, выгнул в дугу позвоночник и проговорил, отчеканивая каждое слово:

– Надежде Антоновне Карасевой, мое вам нижайшее почтение. С воскресением.

Вслед за этим он приблизился к ней и протянул ей руку.

– И вас тоже с воскресеньем, – ответила Надя и вторично посмотрела торжествующе на сгорающих от злобы и зависти к ней нянек.

Они стояли с разинутыми ртами. А Дуня была черна, как смерть.

Произошла небольшая заминка. Яшка в ожидании повода к приятному разговору протирал кружевным батистовым платочком, «приобретенным» у одной дамы бомонда на похоронах какого-то статского генерала, стеклышки пенсне и очаровательно улыбался.

Дворничиха положительно ела его глазами. Он поразил ее своим шиком.

– Позвольте вам представить, – обратилась Надя к Яшке, – мадам Бубликова, Елена Сидоровна, моя хорошая знакомая.

– А! Очень и очень рад приятному знакомству! Яков Иванович Тпрутынкевич!

Яшка сделал наиприятнейшее лицо, ловко вскинул на нос пенсне, стукнул по-военному новыми подборами, наклонил голову и протянул дворничихе руку в желтой перчатке.

Почтенная дама от неожиданности сперва обомлела, потом прослезилась – ее тронула до глубины души галантность Яшки – и, держа его нежную руку, руку виртуоза, «артиста по карманной части», в своей шершавой руке, бормотала:

– Спасибо, спасибо.

– Не стоит. Извините, что мало, – быстро ответил находчивый Яшка.

Дворничиха утерла выкатившуюся слезу и посмотрела на шепчущихся нянек. Взгляд ее говорил: «Видите, дуры, каким почетом я пользуюсь? Какие господа знакомятся со мною и уважают меня? Это ничего, что я дворничиха и стара».

Произошла опять маленькая заминка. Яшка достал из бокового кармана большую коробку с папиросами, очертил ее с трех сторон ногтем большого пальца, открыл ее и протянул дворничихе со словами:

– Не угодно ли?

– Мерси вам. Я не курю, – кокетливо заявила она.

– Жаль-с. Хорошие папиросы. «Сенаторские». А вы, Надежда Антоновна, не выкурите ли?

– Боже меня сохрани.

Яшка повернулся к озлобленным и шипящим нянькам и спросил их:

– А вы, барышни? Может быть, выкурите?

Как вам угодно, а это был уже верх галантности! Няньки вместо ответа захихикали.

– Чего же вы, дуры, деревенщины, не отвечаете?! – крикнула на них дворничиха. – Обращения с благородными людьми не знаете.

Яшка развел руками, дескать, «я предложил, а ваша воля принять или не принять», достал папиросу, постучал гильзой по крышке коробки и закурил.

Дворничиха, сгоравшая желанием показать себя дамой сведущей и образованной, заявила:

– А погода нынче привлекательная.

– Даже очень, – согласился Яшка.

– А урожай в этом году будет хороший, – смело продолжала дворничиха.

– Кэ-эк-с? – не понял Яшка.

– Я говорю насчет урожая. Хлеб должен уродиться в этом году очень хороший.

– А!.. Гм! Обязательно, – согласился вторично Яшка.

Дворничиха делалась все смелее и смелее.

– Хорошо при такой погоде погулять, ежели у кого деньги есть и всякое себе вдовольствие предоставить может.

– «Деньги, деньги, все на свете господа», – ответил Яшка рефреном одного из куплетов «разнохарактерного» куплетиста г. Фишкинда.

– Вот я, когда молода була…

– Ах ты подлюга! – оборвал вдруг образованную даму на самом интересном месте грозный голос. – Зову тебя, зову, а ты не слышишь. Оглохла?!

И перед дамой вырос звероподобный мужчина в большой бараньей шапке, обросший бородой до глаз и с дубинкой.

Это был ее супруг.

Дворничиха растерялась, побледнела, сконфузилась. Еще бы не сконфузиться! Этакий Мазепа! Взял и ни за что ни про что осрамил ее перед образованным господином.

Дворник раскрыл опять рот для того, чтобы выпустить новый залп непечатной брани, но дворничиха не допустила до этого. Она тактично обратилась к Яшке:

– А вот мой законный муж, Терентий Яковлевич Бубликов.

– А, очень и очень приятно! Позвольте представиться, Яков Иванович Тпрутынкевич! – расшаркался перед ним Яшка и протянул ему руку.

Дворник невольно опустил дубинку, скинул шапку и пожал протянутую руку.

– Не угодно ли папиросу? «Сенаторские». Самый лучший сорт. Все профессора курят. – И Яшка поднес ему коробку.

Дворник промычал что-то и захватил папиросу кривыми и толстыми пальцами, на которых чернелась грязь задворков. Яшка затем весьма предупредительно поднес к самому его носу свою дымящуюся папиросу и проговорил со смехом:

– Не угодно ли заразиться?

Терентий Яковлевич «заразился».

Яков Иванович спрятал коробку и сказал Наде:

– Теперь поедем?

– Поедем.

Яшка возвысил голос.

– Я думаю, Надежда Антоновна, раньше в «сад трезвости» поехать, а потом до «Гамбринуса». Как вы полагаете?

– Ваша воля, – ответила покорно Надя.

– Мы в сад раньше. Пожалуйста.

Яшка в момент соорудил из правой руки крендель и предложил его Наде.

– Честь имею кланяться, – сказал Яшка нежным супругам, приветливо кивнул головой нянькам и гоголем поплыл вместе с Надей к дрожкам.

– Может быть, зайдете к нам когда-нибудь вечерком или в праздник на чай?! – крикнула Яшке дворничиха.

– Сувдовольствием! – последовал ответ.

Няньки провожали красивую и счастливую парочку завистливыми глазами до дрожек, а дворничиха вертелась, как юла, и восклицала:

– Вот так кавалер! Вот это я понимаю!

– Счастье большое, – заметила желчно Дуня.

– Жулик он! – заявил вдруг дворник, выкурив сенаторскую папиросу.

Дворничиха вступилась за Яшку и сказала, сверкая глазами:

– Если он – жулик, кто же ты?

– Смотри! – рассердился дворник и показал ей дубинку.

Дворничиха сократилась и умерила свой пыл. Яшка в это время, держа Надю за турнюр, ловко подсаживал ее в дрожки. Усадив ее, он нежно обхватил ее за талью и крикнул извозчику:

– Пшел!

– Эх вы, сашки, канашки мои! – воскликнул извозчик, взмахнул кнутом, и дрожки снялись.

Жжжжрррр!

Снялись, как утки, вспугнутые охотником, и остальные дрожки.

И долго-долго глядели им вслед няньки – злые и жалкие. Они разошлись потом по своим кухням, похожим на черные ямы, повесили головы и горько задумались над своей судьбой.

«Работаешь, работаешь, как скотина, – думали они, – и нет тебе никаких радостей».

И досталось же в этот вечер соплякам их! Дунька со злости укусила до крови в самую мягкую часть своего маленького и противного идола.

VII. В саду трезвости

Рыжая, красивая, убранная розами лошадка неслась вихрем по направлению к саду трезвости.

Яшка все крепче и крепче прижимал Надю к своему «пылкому сердцу» и развлекал ее интересными разговорами.

– А слышали, что случилось в городе?

– Что?

– Обокрали гастрономический магазин.

– Неужели?

– А чистая работа. Стену со двора проломали, кассу в шестьдесят пудов открыли, и никто не услышал. Очень чистая работа.

Когда они проезжали мимо старого русского кладбища, Яшка сказал с веселой ноткой в голосе:

– А тут позавчера выломали в склепе двери и вынесли две дорогие иконы, серебряные венки и золотую лампадку.

– Ай, какой грех! – воскликнула Надя и перекрестилась.

– Что вы изволили сказать? – спросил Яшка.

– Грех какой, говорю.

– Гм… Да… Грех… Зато работа какая чистая. – И лицо Яшки озарилось светлой улыбкой.

А когда они проезжали мимо Чумной горы, по склону которой бродили, щипля жалкую траву, коровы и стреноженные лошади, Яшка меланхолично заметил:

– А много бимборов и клифтов закопано в этой горе…

– Какие бимборы и клифты? – спросила наивно Надя.

– Часы и пальто, – объяснил точнее Яшка.

Надя засмеялась и сказала:

– Как вы чудно говорите. «Бимборы» заместо часов. Это по-какому?

– По-французскому, – соврал, не заикнувшись, Яшка. – А вы знаете, почему в этой горе много бимборов и клифтов?

– Почему?

Яшка рассказал ей, как много лет тому назад, когда в Одессе была чума, сюда свозили всех чумных и закапывали их.

– И закапывали их, – закончил свой рассказ Яшка с глубоким вздохом, – как они были, в клифтах, колесах (ботинках) и с золотыми бимборами.

– Как вы все знаете, – сказала с улыбкой Надя.

– О, я не только это знаю, – хвастливо заметил Яшка. – А я вам не рассказывал, что я прогимназию окончил?

– Нет.

– Как же! В позапрошлом году. У меня дома даже аттестат висит.

* * *

Было довольно рано, когда они приехали в сад. Публики, несмотря на рань, было много. Она слонялась по узеньким аллеям, обсаженным тощей сиренью и акацией, качалась на качелях, сидела за столиками и пила чай и ела мороженое. Гремел полковой оркестр, и над садом, переваливаясь с боку на бок в воздухе, медленно поднимался к тускнеющему синему небу воздушный шар с подвешенной к нему картонной свиньей.

Яшка отпустил всех извозчиков и Клопа и стал знакомить Надю с садом. Он показал ей сцену под навесом, павильон для танцев, в котором 40 пар слободских и молдаванских кавалеров и дам откалывали падеспань и перестреливались конфетти, буфет.

До начала концертного отделения на сцене оставалось полтора часа. Яшка угостил Надю бифштексом на масле, мороженым, лимонадом, покачался с нею на качелях, послушал в фонографе куплеты г-жи Зины Мирской, глубокочтимой и уважаемой господами белоподкладочниками, и потом подошел с нею к тиру.

У тира стояло человек десять каменщиков в высоких сапогах, картузах и пиджаках поверх рубах. Они лузгали семечки и глазели на стоявших в глубине тира французских капралов, сработанных из дерева и картона, зверей – зайца, медведя и тигра из такого же материала – и бутылки, висевшие бахромой под потолком. Капралы и звери были изрешечены пулями.

У входа в тир, справа, за стойкой стоял хозяин тира, красивый мужчина в черных усиках, и заряжал ружья. Ружей было больше дюжины, и они стояли в раме на стойке.

– Эх! Надо пострелять! – сказал громко Наде Яшка и обратился к хозяину: – Будьте любезны, г-н Ильченко, и дайте мне одно ружье.

Хозяин подал ему заряженное ружье. Яшка взял его в руки, прищурил левый глаз и прицелился.

– Вы во что целитесь? – спросил хозяин.

– А вот в этого мента-городового, – и Яшка указал на толстого французского капрала.

Хозяин рассмеялся.

Бах! раздался выстрел.

– Пальцем в небо! – крикнул какой-то пробегавший мальчишка.

Яшка действительно попал пальцем в небо. Он попросил новое ружье и во второй раз прицелился в капрала. И опять попал пальцем в небо.

Яшка сделал потом один за другим двадцать выстрелов и все неудачных.

Неудача его вызвала хохот в собравшейся публике. Яшка разозлился.

– До утра стрелять буду, а попаду в тебя! – крикнул он толстому и неунывающему капралу.

Бах! Бах! Бах! – палил Яшка.

Дзинь! Двинь! Двинь! – звенели бутылки.

Все заряды его попадали в бутылки.

Яшка неимоверно потел и метал искры из глаз. Ему было неловко перед Надей. Когда он прицелился в тридцатый раз, его дернул за рукав какой-то плохо одетый субъект и сказал:

– Да брось, товарищ, стрелять. Тут тебе не везет. На тульче (толчке) дело другое. Там «стрелять» (воровать) легче.

Яшка повернулся и радостно проговорил:

– А, Сенька. Здорово.

– Брось стрелять, – сказал Сенька.

– Бросаю. А жаль. В мента хотел попасть, да не везет.

Он расплатился с хозяином и представил Сеньке Надю:

– Моя бароха (любовница).

Сенька неловко подал Наде руку.

– Нравится? – спросил его Яшка шепотом.

– Ничего, – процедил Сенька. – Девочка клевая (хорошая).

В это время послышался звонок. Публика сорвалась с аллей, с качелей, выскочила из павильона для танцев, из-за кустов и потоком устремилась к сцене. В минуту вокруг сцены образовался густой, непроходимый лес людей.

– Бежим и мы, – сказал Сеньке и Наде Яшка.

И они побежали.

Яшка и Сенька штурмом взяли столик под навесом, – они отбили его у трех городских «шпаков» – и потребовали самовар и пирожные. Когда самовар был подан, Надя отложила в сторону зонтик, скинула перчатки и разлила по стаканам чай.

Раздался второй звонок. Толпа зашумела, как настоящий лес, разбуженный грозой, стала напирать со всех сторон и чуть не смела все столики вместе с кипящими самоварами и чайной посудой. Яшка и Сенька грудью защитили свой столик.

Раздался третий звонок, и взвился занавес. На сцену вышел какой-то господин, брюнет в черном сюртуке с нотами в виде трубки в руках, и запел слегка надтреснутым голосом, «с чувством и расстановкой»:

Ты-и по-о-омнишь ли,

Что-о-о обе-е-ща-а-ла-а-а?!

– А что она обещала?! – раздался среди торжественной тишины пискливый и задорный голос с высокой акации, в ветвях которой весьма удобно устроился какой-то сорванец.

Сад захохотал.

Брюнет пропел без особенного успеха три цыганских романса и удалился. В толпе пронесся говор:

– Сейчас Катков! Катков сейчас выйдет!

Столы под новым натиском толпы, жаждущей увидеть поближе своего кумира, затрещали. Позади послышались сердитые голоса:

– Пожалуйста, мунсью, полегче! На мозоль!

– А я почем должен знать, что у вас мозоль?!

– Да что с ним, Юрка, раскомаривать! В ухо его! Тоже хитрый выискался!

– Я городового позову!

– Хоть весь Бульварный и Александровский участок!

Из-за кулис вдруг горохом выкатилось на сцену треньканье балалайки и слова разухабистой русской песенки:

Я спою про нашу,

Песню про Малашу…

Сад заревел теперь, как сказочное многоголовое чудовище:

– Браво, Катков! Ура-а!

И в воздухе замелькали платки и картузы.

VIII. Катков

Столы жалобно-жалобно затрещали. Где-то со звоном полетели на пол стаканы и ложечки и раздался отчаянный женский голос:

– И что они делают?! Задушить хотят!

Из-за кулис между тем, не торопясь, медленно выходил высокий худощавый парень с симпатичным лицом, одетый великорусским пастухом, в лаптях, в рубахе, стянутой на животе шнурком, в высокой соломенной шляпе и длинных, цвета льна, волосах. Он держал в левой руке балалайку, бренчал на ней и напевал «Малашу».

Но ни балалайки, ни его не было слышно из-за рева публики:

– Катков! Браво-о, Катков!

Яшка при виде своего любимца пришел в такой восторг, что вскочил на стол, причем раздавил блюдце, стал махать картузом и орать:

– Биц, Катков! Ура-а!

И, не довольствуясь этим, он «в знак поклонения таланту Каткова» вложил в рот два пальца и свистнул соловьем-разбойником.

Катков сеял направо и налево улыбки и кланялся.

Но вот мало-помалу толпа успокоилась. В саду воцарилась тишина, и Катков начал:

Я спою про нашу

Песню про Малашу!

Маланья моя,

Лупоглазая моя!

Как на деревне жила

У дьяка служила.

Маланья моя,

Лупоглазая моя!

– Ха, ха, ха! – заливалась трехтысячная толпа.

– Браво, Катков!

Стала чепуриться

И с дворником возиться!

Маланья моя,

Лупоглазая моя!

Кто ей рупь целковый,

А кто платочек новый!

Маланья моя,

Лупоглазая моя!

Надя так и покатывалась. Глаза у нее от удовольствия блестели.

И вот наша Маланья

Пошла на содержанье.

Песни распевает,

Ноги задирает.

Эх смотри, Маланья,

Брось свое гулянье!

В старости увянешь,

Сбирать кости станешь, —

– тянул Катков и каждое двустишие сопровождал рефреном «Маланья моя, лупоглазая моя». Катков закончил:

Спел вам про Маланью,

Ну, и до свиданья!

И он с легким поклоном удалился.

Сад опять заревел:

– Ка-а-атков! Биц!

Катков опять вышел на сцену.

– «Кухарку»!

– «Ах ты доктор»!

– «Купец»! – требовала толпа.

Яшка же настойчиво требовал:

– «Раз, два, три, четыре, пять»!

– «Раз, два, три, четыре, пять», – подхватила толпа. Катков качнул головой и затянул:

Как у Марьи-то Сергевны

Муж громил кабак, как Плевну!

Запил горькую опять,

Раз, два, три, четыре, пять!

А у тетушки Федосьи

Все сидят без мужа гости,

Не приходится скучать!

Раз, два, три, четыре, пять!

Ну, а баба одурела

И взаправду захотела

С Родионом поиграть!

Раз, два, три, четыре, пять!..

«Доктора», «доктора»! – взревела потом толпа. Катков улыбнулся своей симпатичной улыбкой и снова завел балалайку.

Хочет дамочка свободы,

Посылает врач на воды.

Ах ты, доктор, доктор, доктор,

Доктор миленький ты мой!

Там водицу пьет она,

Глядь, и тальица полна…

– Ой, мама, умираю! А штоп тебя! Вот поет!

Ну и заморил! – взвизгивали в толпе женщины.

Катков разошелся и запел «Кухарку»:

Получила я расчет,

Да плевать мне на господ.

Я в корсетик затянусь

Нарумянюсь, набелюсь!

Эх-ма, эх-ма,

У меня ли нет ума?!..

Раз десять вызывали Каткова и требовали петь без конца. Его замучили, пот ручьем струился с его болезненного усталого лица, и он показывал на грудь и горло: «охрип, дескать, устал, пощадите».

Но эгоистичная толпа была безжалостна.

– «С циркулем»! – требовала еще она.

Катков махнул рукой, отложил в сторону балалайку, обтянул рубаху, ухарски заломил на затылок шляпу, выставил вперед обутую в лапоть ногу и под музыку стал выделывать ею всякие па, поворачивать ее и сыпать словечками:

– А ножка-то! Как живая! Теперь будем танцевать по-балетному! Теперь по-шансонетному! А вот – циркулем! С канифасом! С кандибобером! С кандифефером! Отскочь на Малороссийскую улицу! Фундамент закладываем! По-архитекторскому! С клопштосом! Кием в середину! Поехала машина! А штаны полосатые от У. Ландесмана 42!

Катков сыпал, как из мешка, и каждое словечко молдаванская и слободская публика встречала гомерическим смехом и бурей восторга.

Одна дама, толстая торговка из крытых рынков, торгующая деликатными овощами – спаржей и артишоками, – до того смеялась, что с нею «шкандал» приключился…

И не с нею одной.

А Надя, Надя! Господи Боже мой! Она так увлеклась Катковым, что сама полезла на стол, кричала «биц!» и без конца размахивала красным зонтиком.

IX. Сашка-музыкант

После выхода Каткова интерес к саду у Яшки пропал, и он сказал Сеньке и Наде:

– Айда теперь до «Гамбринуса», Сашку слушать!

И через полчаса они сидели в известном погребке, на маленьких желтых бочонках, вокруг большой бочки, на которой стояли три большие, как фабричные трубы, кружки с черным пивом с «манжетами» (пеной), сосиски с хреном, нарезанные франзоли и французская горчица.

Надя с удивлением разглядывала расписанные цветами, женскими головками и жанровыми картинами стены и низкие своды погребка.

В погребке было светло и много народу. Вокруг бочек тесно сидели кочегары, штурманы дальнего плавания, фабричные, ремесленники, кучера с дамами сердца – аппетитными кухарками, мамками и экономками. Все сидели в облаках дыма от трубок, папирос и сигар, пили пиво и жадно слушали широкоплечего блондина, которого все фамильярно называли «Сашкой».

Сашка сидел, развалившись небрежно на стуле, и играл на скрипке. И ему аккомпанировали с двух сторон два молодых человека весьма приятной наружности, один на фортепиано, а другой – на фисгармонии.

Наде казалось, что она спит и видит всю эту диковинную обстановку – расписанные стены, мягкий свет и благородную публику – и слышит эту удивительную музыку – во сне.

Ах, какая это была музыка!

Если Катков пользуется большой популярностью на окраинах города, то не меньшей популярностью пользуется там Сашка.

Сашка, Сашка! Кто не знает его?! Его едут слушать со всех концов Молдаванки, Пересыпи и Слободки-Романовки[14].

И недаром. Он душу выворачивает своей скрипкой, он в состоянии заставить камни обливаться слезами и сейчас же заставить их пуститься в пляс…

Когда Сашка кончал, гости наперерыв приглашали его к столикам и накачивали пивом. Какой-то моряк лез целоваться с ним и орал:

– Где я был?! Весь мир объехал! В Нагасаках был, на Цейлоне, в Порт-Артуре, в Марселе, Херсоне, Николаеве, а такого скрипача, как ты, не слышал!

Гости и пяти минут не давали отдыху Сашке и требовали:

– Сашка! Играй «Исса!»[15] Ой исс-са, ис-са-а!

– «Шик, блеск, иммер элегант»!

– «Муж, расставаясь с красоткой женой»!

– «На дворе живет сапожник, а на улице портной»!

– «Квартирные деньги»!

– «Олтаехан»!

– «Зетц»!

– «Минуты забвения».

– «Пой, ласточка, пой»!

Громче всех был слышен пронзительный голос экономки в персидской шали на плечах, с розой на страшной груди и с маслеными глазами, сидевшей в приятной компании кучера и пароходного кока (повара). Она кричала: