На дне Одессы

– Дяденька милый, охотничек золотой. Эго я – Надюшек твой.

Дядя открывает глаза, узнает ее и тихо говорит:

– А, ты – Надюшек? Тяжело мне, родная. Душно, тесно. Что с моей головой? А не довелось увидать еще раз родимый Днестр и уточек… Ах вы, гулиньки мои… Грешен я, стало быть, и неугоден Господу Богу. Слышь, Надюшек – беги, пока не поздно. Айда на Днестр! Поклонись ему от меня низко-низко и плавням тож. Сын ваш, скажи им, кланяется вам… Здесь тебе без меня никак оставаться нельзя. Пропадешь. Крепи шкот! Гулиньки, гулиньки. Ась, ась!

И глаза его закрылись…

Надя просыпалась с диким криком и безумными глазами обводила кухню.

В углу теплилась красная лампадка и сиял перед нею кроткий и мягкий лик Пресвятой Богородицы.

Надя становилась на колени, протягивала к ней руки и плачущим голосом молила:

– Заступница… Царица Небесная. Спаси, защити меня.

Богородица, как казалось Наде, глядела на нее с упреком и сожалением.

Помолившись, Надя опять засыпала. Засыпала и опять вскакивала и молилась. И так всю ночь. Всю ночь ее не покидали ужасные сны. Ей снился дядя в разных обстановках, и она слышала его настойчивый голос:

– Беги… пропадешь!

Слышала она также какой-то неясный шум, и в этом шуме она узнавала Днестр. Так шумел и роптал Днестр, когда она покинула его.

* * *

Прошла неделя. Хозяйка за это время в поисках заместительницы Нади совалась то в одну справочную контору, то в другую, в овидиопольский постоялый двор, где постоянно толчется много деревенских девушек из окрестных деревень, Овидиополя и заштатного города Маяки. Но поиски и беготня ее не увенчались успехом.

На овидиопольском постоялом дворе, когда почтенная дама предложила 4 рубля «за все», ее подняли на смех. Все – Гапки, Глашки, Насти и Дуньки – окружили ее и смеялись ей в лицо. А овидиопольские парни, известные на всю Херсонскую губернию как отчаянные головорезы и сорванцы, толкавшиеся без дела среди девушек, подняли ее на «ура». Гапки и Глашки острили:

– Барыня. Да, ей-Богу, вы шутите. Побожитесь, что 4 рубля даете.

– А сколько детей нянчить надо? Если дюжину, – я согласна.

– А кровать у вас для прислуги есть? Или надо на сундуке спать?

– А муж ваш – не баловник? Щипать меня не будет?

– Может быть, набавите гривенник?

Почтенная дама в шляпе с подержанным старым пером и в желтом саке совсем не ожидала встретить такое неуважение к своей особе и позорно бежала.

* * *

Настала другая неделя.

Потеряв окончательно надежду закрепостить нового человека за 4 рубля, хозяйка сделалась необыкновенно ласковой к Наде. Она называла ее теперь не иначе, как «Надюшек, родная моя, голубка, деточка» и каждый раз приносила ей с базара то кругленькое двухкопеечное зеркальце, то грошовое кружевце или ленточку.

Надя равнодушно принимала эти подарки, даже не благодарила и раз пять на день осведомлялась:

– Когда же, барыня, новая служанка придет? Мне ехать надо.

Равнодушие ее и нетерпение обижало почтенную даму, и она часто стыдила ее:

– Какая же ты, право, неблагодарная. Люблю я тебя, как родную. Сама видишь. А все – «я ехать хочу». И охота тебе ехать?.. Ну, да ладно. Скоро будет новая служанка, и я отпущу тебя.

Но дни бежали, а новой служанки все еще не было, и хозяйка не отпускала Надю.

Надя от ожидания осунулась. Как автомат, слонялась она по комнатам и этой противной кухне, которая, когда наступал вечер, делалась похожей на тюремную камеру. Она рвалась на Днестр, как рвется из заморского края с наступлением весны назад перелетная птица.

Родной славный Днестр! Она по-прежнему видела его во сне и наяву и слышала его ласковый ропот. Он звал ее, простирал к ней свои объятья и сулил ей покой и отдых. Она слышала крик диких уток и знакомый голос:

– Беги!

Но она не могла бежать. Хозяйка связала ее по рукам и ногам. Каждый день она лгала ей, что вот-вот придет новая служанка, упрашивала ее остаться то лаской, то угрозой.

Надя чувствовала, что почва ускользает из-под ее ног, и она решилась на крайность. Она схватила однажды кухонный нож, решительно поднесла его к горлу и заявила:

– Если вы не отпустите меня завтра, я зарежусь.

Благородная дама побледнела, замахала руками и крикнула:

– Хорошо, хорошо. Можешь уйти завтра. Я не держу тебя.

Настало завтра. Надя была готова к отъезду. На столе стоял ее сундучок, перевязанный бечевками. Но судьба, как видно, была сильно вооружена против нее. Она не хотела выпустить ее из этой кухни.

В доме произошло неожиданное событие. Ночью Феденька – самый младший хозяйский сынишка – заболел скарлатиной. Хозяйка заметалась по комнатам. В доме поднялась суета. Надю обстоятельство это огорчило, тем не менее она твердо решила ехать.

– Прощайте, – сказала она хозяйке, войдя в спальню.

– Прощайте?! – завопила та и залилась слезами. – Ну, есть у тебя совесть? Скажи! Феденька заболел скарлатиной. Что я одна теперь без прислуги буду делать? Хорошо бросать теперь меня одну? Разве честная девушка поступает так? Бог накажет тебя. У тебя тоже будут дети. А ты ведь сколько раз говорила, что любишь Феденьку. Посмотри, какой он горячий, какой больной.

Хозяйка своей материнской скорбью довела до слез Надю. И Наде сделалось жалко ее и Феденьку, хотя этот самый Феденька был препротивнейшим мальчишкой и обещал в будущем быть примерным негодяем. Надя и соседи всегда говорили, что ему не миновать каторги. Как он тиранил ее и изводил капризами! Он тыкал ей в рот фиги, обзывал ее, по примеру своей благородной мамаши, «дурой и дрянью», швырял в нее башмаком, самоварным краном, пепельницей и вырвал из ее затылка все волосы.

Надя посмотрела на заплаканную хозяйку, на горящего Феденьку, махнула рукой и поплелась на кухню. Через несколько минут сундук ее стоял на прежнем месте в углу, теплая кофта, которую она надела на случай холода в степи, висела над кроватью, и Надя, сидя на корточках на полу, старательно набивала гуттаперчевый пузырь льдом. Феденька болел больше месяца, и Надя все свое время делила между ним и кухней. Она не спала по целым ночам, качала его и пела ему колыбельные песенки.

Вспомнит ли когда-нибудь этот Феденька, когда вырастет, добрым словом Надю?!

Феденька выздоровел наконец. Надя могла теперь уйти, но чувствовала себя сильно усталой. Феденька отнял у нее последние силы. При этом болезнь Феденьки сблизила ее, почти сроднила с ним и хозяйкой и со всем ее домом.

Она мало-помалу вошла в их интересы, впряглась, как вол, в кухонное ярмо, покорно нагнула голову и больше не просилась домой.

И ей больше не снились тяжелые сны и дядя. Ей больше не являлся Днестр, она больше не слышала его ласковый ропот и знакомый голос – «беги». И Богородица больше не смотрела на нее из своего угла с упреком и сожалением.

Все, о чем Надя мечтала так еще недавно, страстно и безумно, осталось далеко-далеко позади.

Прощай, светлый родной Днестр! Прощайте – родная деревня, плавни, дикие утки! Навсегда!

V. Приятное знакомство

Итак, Надя не исполнила просьбы дяди, не поехала на Днестр, в родную деревню, и осталась на старой службе. И она жестоко поплатилась за это.

Спустя месяц после того, как она осталась, муж хозяйки – мелкий чиновник – запил. Сначала он пил понемножку, а потом запил окончательно, и в доме произошло полное расстройство. Хозяйка задолжала домовладельцу, молочнице, хлебнику и лавочнику.

Чтобы поправить дела, хозяйка решила сдать одну комнату внаем. Комнату снял какой-то странный юноша, длинный, худой, в длинных волосах, со впалыми глазами, в синей косоворотке и крайне неопрятный. Ботинки и нижние части его порванных брюк были всегда покрыты грязью, а старый пиджачок и косоворотка – большими серыми пятнами.

На вопрос хозяйки, чем он занимается, последовал ответ:

– Готовлюсь к окончательному экзамену. Я – экстерн.

– И больше ничем? – спросила хозяйка.

Юноша почему-то сконфузился, вспыхнул и потупил глаза.

Юноша оказался очень спокойным квартирантом. Он не водил к себе девиц, как некоторые, не устраивал попоек и весь день занимался. Он вставал рано утром, сейчас же садился за книжки, зубрил, курил папиросу за папиросой и часто плевал. В короткое время он заплевал весь потолок, оконные рамы и стены.

Кормился он, по недостатку «презренного металла», весьма скудно. Он жил одним хлебом и чаем.

Три раза в день он звал Надю, совал ей в одну руку большой эмалированный чайник со щепоткой чаю внутри, в другую – 5 коп. медью и говорил:

– Вот что, голубушка. Возьмите на копейку горячей воды, а на пять – полтора фунта хлеба, только «голодающего».

Экстерн при сем считал своим священным долгом ущипнуть ее повыше локтя и спросить с неестественной усмешкой:

– А вы меня не боитесь?

– Чего мне бояться вас, – бойко отвечала Надя и, набросив на себя платочек в цветах, красиво оттенявший ее исхудалое, но все еще привлекательное и свежее лицо с густым румянцем, бегом отправлялась в ближайший трактир.

С этого-то трактира и началось ее падение.

* * *

Трактир находился в районе Толчка, и всегда среди завсегдатаев его можно было заметить веселую компанию из 6–7 человек со смелыми, наглыми физиономиями, над которыми вились лихо закрученные «штопоры» (чубчики), и с развязными манерами. Это были скакуны.

Любимое место их было возле квадратного шкафа с машинными валиками, почти у самой машины. Они здорово хлестали водку, орали, переругивались с соседями – биндюжниками и штукатурами – и заказывали машинисту играть то «Устю», то «Калараш», то «Марусю».

Над компанией главенствовал наш знакомый Яшка.

Его задорный голос и хриплый неприятный смех были слышны на весь трактир.

– Каштан! – орал он и стучал по столу кулаком так сильно, что стаканы подпрыгивали, как мячики.

Каштан сломя голову подбегал к нему.

– Что прикажете?!

– Возьми этот бифштекс и скажи дураку-повару, чтобы получше поджарил его!

– Каштан! – раздавался через несколько минут опять его голос.

– Что прикажете?

– Стащи левый ботинок! – И Яшка протягивал ему через стол ногу.

Каштан стаскивал.

– Каштан! – не унимался Яшка.

– Что прикажете?

– Тарелка почему грязная?!

И тарелка со звоном летела на пол и разбивалась на мелкие кусочки…

В трактире, когда Надя в первый раз явилась туда, стоял невообразимый шум. Посетители галдели и извлекали ножами и ложечками из стаканов и тарелок раздражающий звон, ругали вслух половых, и звон их, галдение и ругань сливались с густыми звуками машины, которая гремела:

На Дерибасовской лишь огни зажгут,

Всюду бабочки снуют.

И, надев красивый наряд,

Чтобы карася поймать,

И с шиком, и с блеском…

Яшка и вся его компания усердно подтягивали машине:

– И с ши-и-ко-ом, и с трес-ко-ом, трам-там, трам-там!..

Надя была оглушена и остановилась в двух шагах от дверей в нерешительности: идти дальше или нет? Она колебалась с минуту, а потом двинулась вперед и стала вместе с чайником продираться к кухне сквозь человеческую гущу, как сквозь густой лес.

Яшка сразу обратил на нее внимание. Он перестал подтягивать, толкнул товарища, подмигнул ему левым глазом и воскликнул:

– А недурной товар?!

– Апильцин-девочка, – ответил товарищ.

– Надо познакомиться с нею, – сказал Яшка.

Он с шумом встал из-за стола, поправил на лбу свой удивительный «штопор», застегнул голландку, подкрутил свой реденький ус и, раскачиваясь и сплевывая по обе стороны, направился к кухне.

Возле кухни он остановился, засунул руки в карманы, широко расставил ноги и стал поджидать Надю. Она скоро вышла.

– Кха! – кашлянул дипломатично Яшка для того, чтобы обратить на себя ее «просвещенное» внимание.

Надя подняла голову, с которой скатился на плечи платочек, посмотрела на него и улыбнулась.

Яшка вообразил, что произвел на нее неотразимое впечатление, и сказал ей:

– Барышня, а, барышня, постойте. На пару слов.

Но она не остановилась и быстро стала пробираться меж столиков к выходу. И скоро, к глубокому огорчению Яшки, она исчезла в дверях.

С этого дня Яшка «воспылал к ней нежной страстью» и решил овладеть ею. Он стал преследовать ее – по целым дням пропадал в трактире и, как только она появлялась, вскакивал из-за стола и следовал за нею на кухню.

– Как, барышня, поживать изволите? – предлагал он ей три раза в день один и тот же вопрос и строил при этом «кровавую» улыбку, такую, перед которой, по его мнению, не могла устоять ни одна «женчина».

Надя смеривала его смеющимися глазами с головы до ног, кривила губы и отвечала с шиком, приобретенным в «городе Адессте»:

– А вам, скажите, пожалуйста, какое дело?

– Как человеку образованному, нам очень любопытно знать, – следовал ответ.

– Извините! – отрезывала Надя и показывала ему спину.

Получив в такой резкой форме ответ, Яшка вешал голову и возвращался к своему столу.

Ухаживаний своих он, однако, не оставлял.

– Напрасно, барышня, обижать изволите, – заметил он ей однажды с грустной ноткой в голосе.

– Я на вас не обижаюсь, – ответила Надя, – только зачем вы до меня чипляетесь?

– Я вовсе не чипляюсь до вас, а ухаживаю, потому что вы – хорошенькая.

– Еще бы! – И Надя звонко рассмеялась.

В разговор их вмешался пьянчужка-повар в высоком белом колпаке и белом засаленном переднике.

– Та чего ты пристаешь?! – крикнул он свирепо на Яшку. – Пара она тебе, что ли?! Ступай под обжорку или в Дюковский сад, там найдешь себе пару.

– А ты, костогрыз, холодец старый, помалкивай! – огрызнулся Яшка.

Повар, питавший отеческую любовь к Наде и проявлявший свою любовь тем, что часто угощал ее пирожками, рассердился на Яшку, замахнулся на него друшляком[13] с горячей лапшой и крикнул:

– Пошел, а то тресну! Чего тебе здесь надо? Может быть, ложку сбатать (украсть) хочешь?! Нима сала!

Надя, слушая возникавший из-за нее спор, скалила зубы и искоса поглядывала на Яшку.

Яшка постоянно будил в ней смех. Он был удивительно смешон и некрасив, – этот ловкий скакун.

Роста он был ниже среднего, худой, нос у него был длинный и вечно красный, плечи узкие, лицо желтое с реденькими и грязноватыми усиками, и он кашлял так часто и так сильно по причине порчи «внутреннего механизма», что вся фигура его, заключенная, как в футляре, в грязной голландке и тонких широких брюках, колыхалась и корчилась.

Наполнив однажды чайник, Надя бросила повару звонко «До свиданья, Григорий Васильевич!» и быстрыми шагами вышла в зал. Яшка последовал за нею и стал напевать:

– Какая вы хорошенькая.

– В самом деле? – лукаво сощурилась Надя.

– Как будто вы не знаете, Катенька?

– Меня не Катенькой звать, – ответила она со смехом.

– Ну, Мотенька.

– И не Мотенька.

– Сашенька.

– И не Сашенька.

– Все равно… Полюбите меня. Ей-Богу. Что вам стоит? Я вас тоже полюблю.

– Здрасте! – И Надя выпорхнула на улицу.

Яшка целый месяц ухаживал безрезультатно. Жестокая Надя на все комплименты его и объяснения в горячей любви и преданности отделывалась шуточками и презрительными насмешками.

Неудача Яшки не укрылась от его товарищей, и они изводили его:

– И чего ты, Яшка, лезешь до нее? Она смотреть даже не хочет на тебя.

«В самом деле, – подумал Яшка, – она смотреть даже не хочет на меня», и в нем от обиды закипела кровь.

Он стукнул по столу кулаком и воскликнул:

– На что пари, что она (Надя) будет моей «барохой» (любовницей)?!

– На две дюжины пива, – сказал Сенька.

– Идет! – согласился Яшка.

* * *

С этого дня Яшка повел совершенно новую атаку.

Как-то раз Надя возвращалась из трактира с кипятком для квартиранта. Вдруг ее окликнул чей-то голос:

– Барышня, а, барышня!

Она остановилась и увидала перед собой джентльмена в новеньком пальто, лакированных ботинках, в пенсне и с зонтиком в руке.

– Не признали-с? – спросил джентльмен и снял котелок, под которым на лбу оказался великолепный напомаженный штопорчик.

– Не признала, – ответила она медленно и глядя на него с изумлением.

– А мы с вами знакомы… В трактире познакомились…

– А!

Надя рассмеялась и почему-то покраснела до ушей. Перед нею стоял Яшка.

– Теперь признали? – спросил он и поправил пенсне, съехавшее на кончик носа.

– Теперь признала. А какой вы важный.

– Могу сказать.

Яшка самодовольно кашлянул, достал из-под пальто золотые часы и посмотрел на них. Надя обратила внимание на часы и спросила:

– Разбогатели?

– Да-с… Тетя, знаете, умерла, она в Аккермане жила и оставила мне наследство – дом, маленький кирпичный завод и молочное хозяйство… И служба у меня теперь хорошая…

– Какая служба?

– Я артельщик в банке.

– Вот оно что!

Надя переложила горячую дужку чайника из одной руки в другую и посмотрела на Яшку с уважением.

– Не угодно ли вам маленький презент? – спросил Яшка и достал из бокового кармана флакон духов и плитку шоколада, завернутую в глянцевитую бумагу с раскрашенной картинкой.

Надя покраснела сильнее и с жадностью посмотрела на флакон и шоколад. В ней происходила борьба.

«Взять или не взять? – думала она. – Если взять, значит, закрепить навсегда знакомство. А почему же нет? – подумала она сейчас же. – Он настоящий барин и такой деликатный».

И она взяла.

Он посмотрел на нее, она на него, и оба весело засмеялись. Лед, лежавший между ними, растаял.

– Полюбите меня теперь, Нюничка? – спросил Яшка.

– Какая я вам Нюничка? – воскликнула она, не переставая смеяться.

– А как же вас?

– Надя. Надежда Антоновна Карасева.

– Надичка, стало быть?

– Стало быть… А вас как звать?

– Яковом. Яков Иванович Тпрутынкевич.

– Ка-а-к? Вот смешно!

– Тпру-тын-ке-вич! – повторил он. – Так полюбите меня?

– Может быть!

Надя бросила ему многообещающий взгляд и быстро отошла прочь.

* * *

Через несколько дней после описанной сцены наступил день «Веры, Надежды и Любви». Надя в этот день стояла в облаках пара на кухне над лоханью, с засученными рукавами, пела и энергично мылила кальсоны и носки экстерна.

Вдруг она услышала стук и царапанье в двери. Надя отряхнула с локтей пену, подошла к дверям и открыла их.

В раскрытые двери вылетело из кухни облако пара, и в этом облаке, как херувим на картине Рафаэля, предстал перед Надей 12-летний малыш – худой, в бараньей шапочке и с лисьей мордочкой. Малыш сей был «скачок» (воришка) Клоп – ученик Яшки Скакуна, специалист по части таскания носовых платков у дам на похоронных процессиях. В правой руке у него был букет из дешевых цветов, а в левой – коробка, завернутая в розовую бумагу и перевязанная голубой ленточкой, и письмо.

– Здесь живет Надежда Антоновна? – пропищал «специалист».

– Здесь. Это – я, – ответила, недоумевая, Надя.

– Извольте, мадам. – И Клоп протянул ей все три предмета.

– Это моей барыне? – спросила Надя.

– Нет, вам.

– Мне?

Надя хотела расспросить Клопа подробнее насчет букета и прочего, но он оставил все это в ее руках и дал плейта (удрал). Вошла хозяйка.

– Что это у тебя? – спросила она.

Надя протянула ей письмо и сказала:

– Ничего не понимаю. Может быть, это вам?

Хозяйка взяла письмо и прочитала адрес, написанный отвратительным почерком:

«Ее высокоблагородию Надежде Антоновне Карасевой».

– Нет, это тебе. Прочитать письмо?

– Прочитайте.

Хозяйка разорвала конверт, вынула розовую бумагу с двумя целующимися голубочками и прочитала:

«Любезная Надежда Антоновна, ангел сердца моего. Сегодня – день «Надежды, Веры и Любви», а так как вы Надежда, то посылаю вам, как водится у образованных людей, цветы и коробку с рахат-лукумом. Кушайте на здоровье. Будьте сегодня в 8 ч. вечера за воротами. Я имею вам сказать что-то очень важное.

Ваш по гроп жизни

Яков Иванович Тпрутынкевич».

Надя была приятно поражена и вспыхнула.

– Кто он, этот Тпрутынкевич? – спросила хозяйка с улыбкой.

– Знакомый, – ответила Надя.

– Что ж он, ухаживает за тобой?

– Да.

– А кто он? Чем занимается?

– Артельщик в банке.

Хозяйка засмеялась, погрозила ей пальцем и проговорила:

– Ой, Надя! Смотри. Как бы не вляпалась.

– Не беспокойтесь, барыня, – ответила весело Надя и вскрыла коробку.

Надя умилилась при виде нежно-розового, посыпанного, как бы снежком, мелким сахаром, сирского рахат-лукума.

Она дала кусок лукума хозяйке, сама съела кусок, поставила цветы в горшок с водой и принялась за кальсоны и носки экстерна с удвоенной энергией.

Надя сияла. Яшка совсем очаровал ее.

«Такой образованный, расположительный, добрый, – думала она о нем. – Непременно выйду сегодня за ворота и поблагодарю его».

И она с нетерпением стала ждать вечера.

* * *

Надя ровно в 8 часов вышла за ворота и была встречена Яшкой.

– Получили? – был его первый вопрос.

– Получила, – ответила Надя. – А какой вы добрый.

– Это, Надежда Антоновна, еще ничего! – сказал Яшка и стиснул ее руку. – Дайте время. Потом узнаете, какой я добрый. А у меня просьба к вам. Едемте в это воскресенье в сад трезвости. Послушаем Каткова.

– А что это за сад?

– Хороший сад. Там все трезвые люди гуляют. Очень весело там.

– А Катков кто?

– А вы не слышали его?

– Н-нет.

– Да неужели? Ай-ай-ай! Как вам не стыдно. Он куплетист и балалаечник. Да его вся Одесса знает.

Наде сделалось неловко за свое невежество, и она покраснела.

– А потом, – продолжал Яшка, – поедем до «Гамбринуса». Слышали за «Гамбринуса»? Очень хорошее заведение. Публика там очень деликатная бывает. Матросы, кочегары, боцманы, механики. Заведение в погребе находится, и все в цветах и картинах. Публика сидит на бочонках, пьет пиво и ест сосиски и бутенброды. А какая хорошая музыка там. Там есть скрипач. Вот так молодчина! Сашкой зовут его. Соловья на скрипке представляет, козла, корову. Так поедем?

Надя задумалась. То, что Яшка предлагал ей, было очень заманчиво и ново.

– Хорошо, – согласилась она.

– Ну вот!.. А сейчас пройдемся немного. Может быть, милинаду (лимонаду) выпьете?

– Мерси вам… Мне надо белье квартиранта окончить.

– А ваш квартирант кто?

– Какой-то «голодающий». Одна пара белья у него и одна сорочка.

Яшка расхохотался и спросил:

– А он не пристает к вам?

– Пристает… Слюнявый такой. Да я близко не допускаю его… Прощайте!

– Прощайте!

Надя юркнула назад в ворота, а Яшка, нахлобучив картуз, пошел в трактир. Товарищи, увидав его, спросили:

– Скоро поставишь пиво?

– Скоро, – ответил он загадочно.

VI. Сладко пел соловушка

Сладко пел Яшка. Так сладко, что у Нади голова закружилась…

В воскресенье, убрав комнаты, сварив обед и перемыв потом посуду, Надя надела свое праздничное платье – зеленую юбку, красную с цветочками кофту, повязала голову шелковой косынкой с отпечатанным на ней портретом о. Иоанна Кронштадтского, натянула на руки серые замшевые перчатки, подаренные ей хозяйкой, взяла в руки красный зонтик и вышла за ворота.

У ворот по случаю воскресенья находились в сборе все няньки со двора с хозяйскими сопляками на руках и без оных. Все группировались вокруг дворничихи Елены – дамы весьма жалкой, крайне обиженной судьбой и слезливой, с треском лузгали семечки, рассказывали наперебой о своих господах-идолах, об их скопидомстве и тайных пороках, смеялись над прохожими и скверными словами ругали и пощипывали своих ерзающих сопляков.

– И когда на тебя черная немочь нападет, сука ты окаянная! – ругала своего сопляка злая, как овчарка, Дуня, называвшая его дома перед светлым ликом мамаши «лялечкой и котиком».

Надя поздоровалась с дворничихой, игравшей среди нянек роль авторитета, за руку, а остальным слегка кивнула головой.

– Какая ты нынче красавица, – сказала дворничиха Наде.

Надя зарделась.

Бедно одетые, грязные и некрасивые няньки посмотрели на нее с завистью. У Дуни от зависти в горле засел какой-то твердый ком, и она чуть не задохнулась.

– Гулять собралась? – спросила покровительственно дворничиха.

– Да, Елена Сидоровна.

Надя ответила безо всякой рисовки. Но Дуня ехидно и довольно громко заметила:

– Ишь. Ломоты строит.

– Сама идешь или с кавалером? – продолжала расспросы любознательная дворничиха.

– С кавалером. Он должен сейчас быть.

– А он хто? Хвельфебель, примером сказать, писарь или приказчик?

– Артельщик. Он в банке служит.

Дуня сострила:

– Артельщик, только с другой стороны.

Няньки прыснули.

– Ну чего?! – накинулась на них дворничиха. – Завидно вам?!

– Вот еще! – воскликнула Дуня, вскинула плечами и дала хорошего леща своему сопляку.