Тыквенный латте для неприкаянных душ

П.»

Внезапно Джимбо почувствовал зверский голод.

Схватил тарелку и вилку Пам, быстро наложил еще теплую тортилью и умял за мгновение. В камине тлели угли – хватило, чтобы подогреть молоко. Налил в медный ковшик, добавил меду, поставил на жаровню и взялся за трубку, коротая время. Ремонт петель решил отложить: было страшно лень заниматься этим сейчас.

Кошка со второго этажа лениво спустилась по ступенькам из комнаты Пам. Встала у двери, зевнула и сонно посмотрела на Джимбо. Протестующе мяукнула.

– Ну что «мяу»?

Джимбо подошел к кошке, не сводящей с него вертикальных зрачков, и приоткрыл дверь.

– Что «мяу»? – весело повторил он.

Животное снова мяукнуло в ответ, и Джимбо пустил дым ей в мордочку. Прежде чем юркнуть на свободу, кошка, раздраженная, сердито фыркнула и цапнула парня за татуированную руку, но он не обратил внимания на боль, лишь тихо усмехнулся, закрывая дверь. Заодно порылся в котомке, оставленной в прихожей, достал бурдюк с морской водой и вернулся к теплу углей.

«Подумал, тебе захочется проветрить чешую».

– Ах, Налькон… – Джимбо усмехнулся. – Скверный ты дед, вонючка лохматая с гнилыми копытами, ну и знаешь же ты меня!

Он опустился на ветхие деревянные полы, скрестил ноги, держа бурдюк в руках. Поднес воск, запечатывающий его, к углям и подождал, пока тот растает. Вытащил пробку и вдохнул.

Джимбо предпочел не оглядываться, не вспоминать, сколько лет прошло с тех пор, как он вдыхал этот сокровенный, далекий запах дома; знал – слишком много, и ужас от точной цифры испортил бы ему день.

Он сбросил поношенную рубаху и выцветшие тряпки, защищавшие его от ночного холода, обнажил торс и руки. Рука, подносящая бурдюк к обнаженной коже, слегка дрожала, но Джимбо постарался не обращать на это внимания. Пролить даже каплю было бы трагедией. Он не хотел упустить ни мгновения счастья, сколь бы мимолетным оно ни было.

«Осторожно».

Первая струйка жидкости упала на его плечо и медленно потекла вниз до локтя – нежное, сладко-горькое прикосновение, нахлынувшее ностальгией и мгновенно воскресившее радостные времена, грозившие изо дня в день кануть в забвение.

Морская вода оставляла за собой длинные полоски, раскрывая истинную природу Джимбо, самую суть оборотня. Кожа парня – частично обычного смуглого оттенка, частично черная от его собственных татуировок – заменялась более грубым покровом, аквамариновыми чешуйками. Они спешно проявлялись, ощутив соленую влагу, отчаянно жаждая вырваться наконец из своей тюрьмы, сухой кожи, и выйти на поверхность.

Когда вода исчезала, чешуя исчезала вместе с ней.

Джимбо едва не плакал.

Он осторожно полил из бурдюка на грудь и ребра, разглядывая свои жабры; между пальцами рук – с улыбкой проверяя, что перепонки все еще на месте; по всей длине левой руки – изучая, насколько выросли плавники.

Он пропитывал себя водой как мог, помогая ладонями, чтобы успеть смочить как можно больше, прежде чем сухость города одолеет маленький кусочек моря, подаренный Нальконом.

Когда это случилось и обычный облик вернулся, Джимбо уложил подбородок на колени, обнял себя за ноги и уставился на багровеющие угли. Он даже не вспомнил о ковшике с молоком, которое давно уже закипело.

Его охватила печаль, но сильнее всего – ярость, ярость на себя и на город, этот дерьмовый город, который держал его вместе с чешуей в заточении среди каменных стен. Джимбо стиснул зубы и заплакал, надеясь, что слезы унесут и гнев, но это не сработало. Звук, с которым молоко, переливаясь из ковшика, ударилось об угли, достиг его ушей как пощечина. Ему в голову не пришло ничего лучше, как вскочить в ярости и пнуть ковшик. Удар погнул ручку и погубил все содержимое.

– Да чтоб тебя! – проревел он.

Он ударил кулаком по каминной полке, разбив костяшки и занозив руку; схватил трубку, и яростная затяжка вызвала долгий приступ кашля, который имел то преимущество, что занял Джимбо – тот пытался сделать вдох и попутно немного успокоился.

Поднявшись, юноша столкнулся со своим отражением. Несколько лет назад Пам повесила в скромной прихожей зеркало – чтобы быстро причесаться перед выходом.

Джимбо увидел себя и не узнал.

Не осталось и следа от того шаловливого и любопытного оборотня, каким он был в детстве.

«Жизнь ускользает от меня, – подумал он, глядя на себя. – Жизнь ускользает от меня, и время бежит так быстро, что я даже не замечаю. Так больше нельзя. Я так больше не хочу».

– Надо что-то сделать.

3. Когда были живы сны

Несколькими годами ранее…

В детстве маленькие Пам и Джимбо – сироты, связанные одиночеством, искренней дружбой и жаждой жизни, – посвящали ночи синей луны тому, чтобы обойти стражу Тантервилля, эти когти контроля, не пускавшие их к океану, чей зов звучал за высокими стенами.

«Те, кто желает жить здесь, вдали от невзгод и хаоса, царящего за этими стенами, должны чтить наши законы. Без исключений. Осмелившиеся нарушить их будут изгнаны навеки, – заявляли власти. – Мы гарантируем безопасность гражданам – таково наше обещание. Здесь никто не познает жестокостей внешнего мира, но те, кто уйдет, не смогут вернуться. Нарушители законов – тоже».

Власти. Королевская семья и их сторонники.

Власти, те самые, что предоставляли им какой-никакой кров и кое-что из еды до совершеннолетия. А затем вышвырнули их на улицы Тантервилля.

«Содержали нас, пока не нашли повод избавиться, – твердил Джимбо, повзрослев. – Мы для них – дерьмо, Пам. Мы никому не нужны. Взглянем правде в глаза и будем выживать сами. Иначе сгнием здесь. А я гнить не хочу. И ты тоже».

Когда Джимбо и Пам были совсем маленькими, а корона еще давала им приют и жалкие крошки еды, недоедание и худоба превратили их в мешки из костей и кожи. Ускользнуть от стражи в ночи синей луны было легко. А рыть туннели под стенами с помощью острых копытец Пам – и того проще.

– Вот тут спрячемся – не увидят, – шептала маленькая Пам. – Но надо поскорее, Джимбо. Быстро-быстро. Давай! Скорее!

– Ладно, – кивал он. – Быстро так быстро. Быстрее всех на свете.

Они бежали в темноте к окраинам: босиком, беззвучно, подавляя кашель и чихание от своих детских простуд, терпя зуд от укусов вшей.

У стен Пам шевелила пальцами ног и менялась – тихо, мгновенно.

– Ну какие тупые! – сопела девочка. – Озираются, а нас не видят. Ничего не видят. Думают, что если мы дети, то тупые! Думают, все дети тупые! А мы-то умные! Мы знаем, где спрятаться, чтобы втихую добраться до моря. И нас никогда не ловят, потому что мы умнее их! Потому что они тупые, тупые-претупые, а мы…

– Да, Пам, – перебил Джимбо. – Мы умные, а они думают, что мы глупые, только потому что мы маленькие, и поэтому ничего не видят. Но пойдем уже к морю. Я волнуюсь. Хочу просто поплавать.

– И найти жемчуг! – выкрикнула Пам.

– Не ори! – рассердился Джимбо. – Услышат! Не кричи больше. А то нас заметят.

– Да. Я знаю. Извини. Я когда волнуюсь – болтаю. Много болтаю.

– Говори сколько влезет, – тихонько ответил маленький оборотень, – но не ори, Пам, а то заметят. Мы пришли, копай тут, а я полезу в воду.

– Ладно. И принеси большого красного краба!

– Принесу. Как всегда.

– И водорослей! Широких, которые мягкие после варки. В супе и пирожках – объедение!

– Ладно, ладно, только копай уже! Принесу тебе все, что понадобится, но если не замолчишь – взойдет солнце. И нас поймают.

– Не поймают!

Костлявая фавна заработала тощими ножками. Она двигалась с инстинктивной ловкостью, унаследованной от неведомых родителей – тех, кого она никогда не узнает. Она копала без устали, пока не пробила узкий туннель: сырой, неровный лаз, начинавшийся в городе и выходивший к скалам в окружении пышных водорослей, откуда открывался вид на бескрайнюю морскую гладь.

Пам вылезла первой.

Джимбо последовал за ней, когда девочка уже сменила копыта на ноги, чтобы ощутить ласковую шершавость прибрежного песка. Выбравшись, мальчик словно возродился – на лице его сияла та самая искренняя радость, что охватывала его при встрече с морем, его истинным и желанным домом.

Он подпрыгнул, украдкой всхлипнул и беззвучно рассмеялся, прикрыв рот ладонями, чтобы заглушить счастье: чтобы не услышали, не увидели. Он был готов рвануть к воде и выпустить чешую, жабры, еще полупрозрачные от незрелости перепонки, плавники – все рыбьи атрибуты, которые заставляла скрывать городская жизнь.

Охваченный абсолютным блаженством, он услышал ликующий зов своей природы и бросился к океану.

Пам остановила его.

– Джимбо! Радуйся. Радуйся и делай, что любишь: плавай, прыгай по волнам, смейся. Я буду смотреть отсюда, как обычно – из-за этой скалы в форме мышки. – Она вытерла рукавом сопли.

Он кивнул с улыбкой. Она продолжила:

– Но не умирай. Чтобы не увидели. Увидят – убьют нас обоих. Так, чтобы мучались, им это нравится, хоть они и не признаются. Они злые. По-настоящему злые. И тогда все кончится. А я не хочу, чтобы кончалось. Нас ждет столько всего!

Джимбо спустился с небес на землю и уставился на девочку.

– Пам, – взял он ее за плечи. – Не глупи. Глупости – для глупых, а глупые – это они. Мы умные. Пойду поплаваю и посмеюсь, но еще наберу жемчуга. И с ним мы когда-нибудь уйдем в ту деревню.

– Нашу деревню.

– Да, нашу деревню. Наш дом, Пам, мы ведь всегда это знали. А тот призрак станет нашим другом – мы ведь добрые, и он наверняка тоже. А если злой – прогонишь его своим колдовством. К тому времени ты уже станешь великой волшебницей! А если нет, – я помогу, и мы вместе пнем его под зад! Там ты будешь готовить такое, что этим унылым мертвецам и не снилось, а я буду плавать, много-много плавать! И рисовать. И нам никто ничего не запретит.

Девочка обняла друга и толкнула к морю:

– Беги, Джимбо! Некогда терять время. Говорят, в той деревне много домов – жемчуга понадобится куча!

– Увидимся через пару часов! – Джимбо рванул к воде.

– Не ори! – крикнула Пам. – И мне здоровенного краба не забудь!

– Ни за что!

4. «Форхавела»

Луна еще висела в небе, но скоро солнечный луч коснется крутых крыш Тантервилля, окрасив их в утреннее золото.

В тишине этого часа шепот узких переулков и их ночных обитателей ждал рассвета, пока ловкая фигура, прячась в тени, проворно скользила по влажной черепице.

Окрики стражников и тревожный лязг доспехов звенели меж мощеных улочек.

Пам двигалась стремительно и искусно – бешеная пляска, где нужно было пробираться мимо приоткрытых окон ранних пташек и любопытных глаз факелов внизу.

«Я много лет этим занимаюсь, бывало и хуже. Сегодня не поймают».

Хотя она верила, что уйдет от погони, крыши будто растягивались с каждым прыжком, как бесконечный лабиринт, удерживающий ее в западне разъяренной охоты, где она была единственной дичью.

Она мчалась как орлица; отчаянье и пылающая кровь окрыляли ее, но рой топоров и отравленных копий приближался. Рискуя, она зацепилась за край разбитого дымохода. Упала на колени, соскользнула, но мгновенно вскочила.

Хуже было другое – удар о неровный камень, зацепивший складку сумки и грубо распоровший ее. Монеты, жемчуг и самоцветы рассыпались по крышам сверкающей рекой, звеня, как погремушка, и канули в город – а с ними и нужды, замыслы, мечты, что Пам в них вложила.

– Там! – закричал стражник, указывая на нее.

В «Форхавелу», решила Пам. Она бросила взгляд на первые проблески зари. Уже почти пора.

Она начала обращаться, завидев вывеску таверны; грубая доска с толстыми железными буквами, краску на которых сожрали дожди и время. Пам приземлилась. Шерсть на ногах истончилась и пропала, жесткие копыта смягчились, приняв форму двух беспокойных пяток, старающихся не наступить в городскую грязь.

Добравшись до переулка, куда выходил черный ход «Форхавелы», Пам натянула чулки и обулась. Надела полагающийся по форме платок на голову, как велел мистер Алдриг, спрятала под ним непослушные волосы и рожки. Сунула оставшиеся пожитки за трухлявую бочку, кишащую термитами, и вошла в заведение.

К счастью, она пришла первой.

Пам завязала фартук и попыталась отдышаться.

Обеими руками схватила мешок из рогожи, перевязанный толстой веревкой – в нем лежали вчерашние отбросы, – и потащила к открытой двери.

– Сеньорита! – окликнули ее. – Простите, сеньорита!

– Это вы мне? – отозвалась девушка с непринужденностью, удивившей ее саму, не отпуская веревку. Дотащив мешок до угла, она обернулась и, как ожидала, увидела одного из них.

– Доброго утра, сеньорита, – поклонился стражник.

Пам сделала вид, что вытирает рукавом пот со лба, и изобразила свою лучшую улыбку. Стражник, дородный, но заурядный, покраснел.

– Не хотел беспокоить вас или отвлекать от работы, – прочистил он горло, – но мы ищем опасную воровку. Вы очень поможете, если скажете, видели ли вы ее.

Пам внутренне рассмеялась.

– Воровку? – Она прижала пальцы к губам, изображая удивление.

– Да, сеньорита, – кивнул мужчина. – Фавну, – уточнил он. – Вероятно, она оборотень. В зеленом плаще, с коричневой котомкой.

– Ох, – промолвила Пам. – Очень жаль, но никого такого я здесь не видела, сеньор. А я здесь уже несколько часов.

– Понимаю. Не извольте беспокоиться. – Он поклонился на прощание. – Если заметите что-либо, сообщите властям.

– Непременно.

Когда стражник скрылся из виду, девушка облегченно вздохнула и вернулась на кухню. Чувство победы после успешного побега обратилось в яростное разочарование, когда она вспомнила о том, что случилось на крыше. Она обыскала карманы и все укромные уголки белья в надежде что-нибудь найти. Нашла три золотые монеты.

«Ну что ж, – подумала Пам, пожимая плечами, – лучше, чем ничего».

В полумраке «Форхавелы» она вдохнула полной грудью и вытянула шею, затем покрутила ею из стороны в сторону, разминая круговыми движениями. Напряжение в позвонках после побега ощущалось невидимой ношей.

Наклонила голову, слегка хрустнув шеей. Над почерневшими от копоти очагами Пам различила пять небесных жемчужин, питавших таверну. Они начинали угасать.

«Через два-три месяца придется их менять».

Пам выгребла золу, набрала в охапку дров и щепы и подбросила в камин, чтобы оживить пламя. Пропитала фитили ореховым маслом, зажгла факелы и укрепила их на стенах, чтобы кухня озарилась великолепным теплым светом.

На массивном центральном столе расставила чистую посуду, как велел Алдриг: железную утварь справа, глиняные кружки и миски слева, аккуратно сложенные стопками.

Подошла к колодцу и вернулась с двумя полными ведрами воды, наполнила котел для похлебки и подвесила его над пламенем, разожгла огонь, отогнала крыс, вытряхнула тряпки, вычистила ступки и проверила кувшины, готовя кухню к наступающему дню.

И вот так Пам, воровка, в очередной раз обошла закон.

Остальные работники не заставили себя долго ждать.

Она, как всегда, встретила их улыбкой и сердечным приветствием.

– Полагаю, одежда и свертки у нашего входа – твои, – тихо сказала Мария.

«Нашего входа». Служебного входа.

Хотя большую часть времени Мария раздражала Пам, она была ее лучшей подругой. В конце концов, именно эта женщина спасла ей жизнь, да и Джимбо тоже.

Это Мария обнаружила двух босоногих, истощенных детишек в темном переулке, когда они копались в мусорном баке втрое больше их самих. Это она прятала по карманам во время работы хлеб, сыр и фрукты, чтобы потом оставить еду на укромном сеновале, куда дети приходили каждый день, чтобы что-нибудь сунуть в рот.

Мария любила задавать девушке неудобные вопросы, пока натягивала льняные перчатки, а сверху – кольчужные, пока прикрывала свой выдающийся живот фартуком и убирала в тугой пучок непослушные седые кудри, – как того требовал Алдриг.

– Конечно, – кивнула фавна, – как всегда. Не понимаю, зачем ты спрашиваешь об этом, ты же знаешь ответ, Мария.

Женщина тихонько рассмеялась и подула, чтобы раздуть огонь, который уже начал лениться.

– Удачное было утречко, девочка? – спросила она.

– Я уже много лет как повзрослела, а ты все зовешь меня девочкой, – сказала Пам. – Когда ты перестанешь?

– Никогда не перестану, даже когда тебе стукнет восемьдесят, если доживешь. А теперь отстань со своими глупыми вопросами и расскажи, как все прошло.

Пам бросила в чугунный котел, что царил на кухне, гору очищенных и нашинкованных луковиц, над которыми изрядно провозилась. Добавила соль, травы, молотый черный перец, восемь гвоздичек, десять долек чеснока и две козьи ножки. Энергично перемешала деревянной ложкой и щедро плеснула в огонь медовухи. Туда же подкинула пару больших кусков угля, потому что была уверена, что подгорелые кусочки придают особый вкус всем ее творениям.

– Памьелина Норон!

Услышав это имя, Пам встревоженно вынырнула из транса своей механической работы. Бросила дела, небрежно вытерла руки, стряхнув кусочки овощей, специй и других ингредиентов, которые бросала в котел.

– Не зови меня так, – буркнула девушка, – мне не нравится. Ты же знаешь.

– Ну так соберись и ответь мне, девочка: как прошло сегодня?

– Хорошо, блин, Мария, вечно ты мне твердишь, что…

– Не выражайся при мне. Ты прекрасно знаешь, что мне не нравится, когда ты проявляешь неуважение. А ты этим злоупотребляешь.

– Извини, – ответила фавна.

– Ладно. Подай-ка мне сливочное масло, сладкое вино, миндальное масло, розмарин и дикий чеснок; этот цыпленок сам себя не замаринует.

Пам кивнула и подчинилась без возражений.

– А теперь, девочка, расскажи мне, как прошло утро.

– Началось все хорошо, но потом меня заметили, и пришлось валить…

– Тебя заметили?! – испугалась Мария.

– Только со спины, – успокоила ее Пам, – и с копытами. Побежали за мной, но не догнали. Когда стража герцогини меня…

– Герцогини Сильбеннии Мирден?

– Да.

– Ради синей луны, Пам, ты чем думала? Как тебе в голову пришло туда пойти? У этой женщины тысяча стражников, а теперь, когда она овдовела, их станет еще больше – она хоть и обожает мужчин да веселье, но осторожна! Крайне осторожна!

– Знаю.

– Залезть в ее дом – самое глупое, что можно было совершить. Особенно если тебя видели.

– Дай договорить, Мария. Если не замолчишь – не дослушаешь.

– Говори, да побыстрее. Не хочу заразить тревогой этого цыпленка, готовлю ведь. Давай, давай! Алдриг скоро придет.

– Говорю же, меня видели только со спины и с копытами. Потом я скрылась. По крышам. Все шло нормально, но за мной бежали по улице, и я испугалась, что меня найдут. Спрыгнула неудачно, и сумка лопнула. Я потеряла почти всю добычу.

– То есть в лицо тебя не видели?

– Нет, – сказала Пам. – Ну то есть да. Но когда я уже вернула себе ноги. Прикинулась дурочкой – это я умею. Стражник поверил, ни на секунду не усомнился в моих словах. В этом я уверена.

– Он сюда приходил?

– Да, нарисовался у черного хода. Заметил меня, когда я выносила мусор, который ты оставила вчера. Спрашивал меня про одну опасную воровку, я заверила, что никого не видела, он отвесил поклон, зарумянился (видимо, я ему приглянулась), попросил сообщить страже, если увижу что-нибудь странное, и ушел своей дорогой.

– Ладно, – кивнула Мария. Она толкла чеснок в массивной каменной ступке. – Все?

– Да. Это все.

Остальные работники были крайне поглощены своей кропотливой кулинарной работой; дел было невпроворот. Беседу Пам и Марии они игнорировали в той же манере, в какой пропускали мимо ушей утренние разговоры поставщиков, которые заворачивали в «Форхавелу», чтобы предложить свои продукты «высочайшего качества», если верить продавцам.

Ограниченный персонал таверны оставался глух ко всякой внешней суете, и все, что не имело отношения к искусству приготовления блюд, совершенно их не интересовало.

На кухне «Форхавелы» царил тот самый гармоничный, деловой порядок, который объединял всех, кто наслаждался созиданием, любил играть с ингредиентами. Переносить жаркое с одного огня на другой, добиваясь идеальной текстуры карамелизированных овощей и маринованного для нежности в алкоголе мяса – как танец, выверенный, благоухающий танец, в котором участвовали все кухонные работники.

«Тут славно работать, – думала Пам. Но без особой уверенности. – По крайней мере, когда его нет».

«Терпи и старайся задобрить старикашку. Если разыграешь карты с умом, скоро сможешь выдвинуть свои предложения. Когда станет ясно, на что ты способна, появятся и деньги, и возможности. Дело времени. Стисни зубы, работай примерно, а когда достигнешь цели, тебе хватит сил, чтобы отплатить ему за все мерзости».

Пам почувствовала пронизывающий холод в затылке – верный вестник дурных предчувствий.

Благостная и деловая атмосфера кухни разлетелась вдребезги. Разговоры оборвались на полуслове, люди окаменели, воздух застыл.

Алдриг пожаловал.

Они столкнулись лицом к лицу; Пам пришлось изо всех сил вцепиться в миску, чтобы не вывалить муку на мужчину.

Он лишь лениво скользнул по ней взглядом. Надменно, с тем же видом оценил остальных слуг и снова уставился на нее. С тем же выражением разочарования, что дарил ей каждое утро.

– Сеньорита Норон, – произнес Алдриг.

Его черные волосы были залихватски зачесаны назад, жирнее и грязнее обычного, а несколько седых прядей дерзко выбивались по бокам, насмехаясь над попытками придать им порядок. Глубокие морщины, оформляющие его вечно сердитое лицо, стали еще резче, выражая гнев и брезгливость.

Хозяин «Форхавелы» прочистил горло.

– Как поживает тесто на пирожки? – продолжил он. – Начинка готова? Проверьте лук, я хочу, чтобы он был идеально карамелизирован. Моему рецепту нужно следовать неукоснительно. Сегодня мы обязаны предложить нашим клиентам не менее пятисот пирожков, и каждый – высшего качества. Мы удостоимся визита многих достойных господ. Сегодня зайдут важные персоны, сеньорита Норон, мои добрые знакомые, гости со званиями и поместьями. Так что шевелитесь, поднажмите и немедля организуйте заказы. Надеюсь, сегодня вы будете прилежнее, чем вчера. Советую быть предельно расторопной и, коль возникнут загвоздки или, луна упаси, проблемы, – решительной.

– Да, сеньор Алдриг, – отозвалась Пам, стоя со свежей луковицей в одной руке и пучком только что срезанного шалфея в другой.

«Тварь, – пронеслось у нее в голове. – Чтоб тебя сожрало неудержимое полчище тараканов, зараженных самыми жуткими хворями. Чтоб эти твари заползли в хлеб, что ты жрешь каждое утро, Алдриг. Старый мерзкий ублюдок, как же мне хочется тебя разорить. Как же хочется, чтобы ты сгнил заживо».

– Эти обноски вам не к лицу, – сказал Алдриг, – это неприлично. Просто позорно, что вы так выглядите, сеньорита Норон. Кой черт вам носить эти бело-розовые кудри, если вы не в силах подобрать должный наряд? Вы смахиваете на нищенку из Улья. Вам надлежит одеваться изысканно, в одеяния поблагороднее этих.

– У меня больше ничего нет, сеньор Алдриг. А волосы убраны, согласно вашему повелению.

– Сегодняшний вечер – особый случай, и от вас потребуется приличный внешний вид. Я оставил подобающий наряд в вашей комнате, сеньорита Норон. Наряд, который подчеркнет ваши достоинства.

Пам отложила лук, взбитое сливочное масло и тесто на пирожки, над которым билась часами. Уставилась на Алдрига.

– Мои достоинства? – переспросила она.

– Да, сеньорита Норон. – Мужчина оценивающе обвел свою работницу взглядом с ног до головы, даже не пряча своих намерений. К чему лукавить? Власть принадлежала ему.

– И в чем же заключаются мои достоинства, по вашему разумению, сеньор Алдриг? – спросила Пам.

– В том, что вы прячете под тряпьем. Когда пожалуют гости, вы облачитесь в предоставленный вам наряд и станете прислуживать за главным столом. Велю вас причесать, дабы господа узрели ваши волосы; они им понравятся. Вы будете выказывать радушие каждому гостю и станете отвечать на все их просьбы нежнейшей улыбкой. И, между прочим, спрячьте свои звериные ноги. Ваши собственные голые ножки пригляднее и потише. Незачем пугать людей дикарскими копытами.

Пам вздохнула, стиснула зубы, задерживая дыхание.

– Сеньорита Норон, имеются возражения? – спросил Алдриг. – Прежде чем ответить, рекомендую взвесить свои слова. – Он пригладил усы. – Не забудьте, что вы можете вести независимую жизнь, имея хлеб и лекарства, благодаря щедрому жалованью, что предоставляю вам я и только я.

– Да, сеньор Алдриг. Я признательна вам и исполню ваше пожелание.

«На жалкие гроши, что ты мне платишь, не прожить и не прокормиться. Я ворую, да, потому что мне нравится убегать и скакать по крышам. Я ощущаю себя живой и счастливой, наслаждаюсь этим. У всех свои пристрастия и вкусы. Свои дела. Но еще деньги, мне нужны деньги, потому что аренда сама не платится. А ты, проклятый неудачник, смеешь критиковать мою одежду, на которую я вкалываю! Смеешь критиковать мое тело, пытаешься заставить меня стыдиться моей природы. Мои копыта не позорят меня, я ими горжусь. Сколько удивительного я благодаря им пережила – такого, что тебе и не снилось!