Громов: Хозяин теней

Вот только не хватало. Сам-то Михаил Иванович в наших краях задержится ненадолго, а нам вот с отцом Афанасием жить и жить. И сомневаюсь крепко, что хватит у него христианского смирения, чтоб принять, простить и не отыгрываться на Савке.

– Н-не надо, – Савка и сам сложил два и два. – Он… так-то хороший. И молится крепко. Все вон иконы… светятся…

– Видишь?

– Вижу.

И я вижу, что теперь мужик сбросил маску расслабленности.

– И хорошо… тогда он и вправду молодец. Ты, Савелий, пойми, что и священники – они тоже люди. А у людей случаются и слабости, и заблуждения. И с мнением, что Охотники – суть порождение скверны, ты ещё столкнёшься не раз и не два.

– А если… и вправду? Тень ведь меня не видела, пока я не… не уставился на неё.

Савку передёрнуло от воспоминаний. И сердце его заколотилось быстро-быстро, но тяжёлая рука легла на плечо, успокаивая.

– Это свойство дара. И не только твоего. Отец рассказывал тебе, что есть тени?

– Нет. Он… он говорил, что я мал ещё. И не готов. Я знаю, что они есть… ну, все говорили, что они есть.

– Есть, – согласился Михаил Иванович.

А то.

После увиденного даже у меня сомнений не осталось, что тени есть.

– Наш мир лежит меж миром Вышним, где обретаются ангелы Господни и души праведников, а также миром, более известным, как Навь, куда попадают души грешников, – Михаил Иванович рассказывал спокойно. – Из мира Вышнего люди получают благодать, которая у иных становится Даром.

– Дарники?

– Именно. Они волею Божьей обретают силу повелевать огнём ли, водою ли. Исцелять, как ваша Евдокия Путятична… хорошая женщина?

– Хорошая, – согласился Савка.

– Вот и мне так подумалось, – кивнул Михаил Иванович. – Ты от кушай, кушай… кушай и слушай. От мира Нави тоже поднимается сила. Одни говорят, что происходит это из природного равновесия, дабы Вышний мир не поглотил наш всецело, а потому прорывы сии есть в какой-то мере благо. Другие, что происходит сие вследствие древней катастрофы, нарушившей целостность миров, что так-то они подобны яйцам куриным, каждый в своей скорлупе.

Савка хихикнул.

И окончательно расслабился. Ну да, человек, который говорит так забавно, не может быть плохим. А ещё вот чаёк имеется, сладкий, и плюшки, и варенья, и многое иное к беседе располагающее.

Не уверен, существует ли в этом мире наука психология, но Михаил Иванович точно знал, что делать.

– И когда скорлупа эта треснула, то и содержимое миров начало перемешиваться. И ладно бы только Вышнего. От него-то зла людям нет.

Одна сплошная польза. Ага. А я взял и поверил. Точнее не поверил, потому как нечто неуловимое изменилось в голосе дознавателя. Такое вот… будто сам он в сказанном сомневается.

И боится этим сомнениям верить.

– А вот от мира Нави исходит сила, которая, просачиваясь в наш, обретает форму.

– Тени.

– Верно. Тени. Существа оные сперва слабы и бесплотны. И оказываясь в местах безлюдных, они сами собой гибнут.

– А если людных?

– Правильно мыслишь. Ты сообразителен для своих лет.

От похвалы Савка расцвёл. И вторую плюшку цапнул, уже нисколько не смущаясь высочайшего присутствия.

– Тени не могут видеть людей сами. На сей счёт многие изыскания проводились. Иные были весьма… нехороши, – дознаватель явно собирался употребить иное слово. – Однако и узнать получилось многое. Не суть… важно, что тени питаются жизненной силой, а после – самой душой.

Савка замер.

– Они чувствуют… неладное. Смятения душевные, неустройство. Дурные пожелания или мысли. Эмоции. Ненависть вот, зависть, всё то, что случается в жизни любого человека. Всё это подобно крови, что разливается и манит дикого зверя.

Образно он. Савка вот съёжился и ясно, о чём думает. О том, что это его, Савки, дурные мысли тварь призвали.

– Я не о тебе сейчас, – Михаил Иванович тоже заметил, а стало быть, за Савкой он наблюдает очень пристально. – Я в целом о людях. И теперь понимаешь, что чем больше людей собирается, чем хуже устроена их жизнь, тем больший интерес представляют они для теней.

Савка кивнул.

– А… такие… как я? Мой дар ведь… не вышний?

– Не вышний. Твой дар от того же мира, к которому принадлежат и тени. Как и у всех охотников. И нет, не вы притягиваете скверну. Напротив, только вы и способны её одолеть. Поглотить. Очистить силой своей души.

Звучало слишком хорошо, чтобы не ждать подвоха.

– А…

– Моё благословение изгнало бы тень, если бы она спряталась в тебя. Тени… тоже бывают разные. Малые и слабые сгорают, а те, кто посильнее, те могут пробираться внутрь человека и даже, случается, подчиняют его себе. Причём так, что порою человек и сам о том не подозревает. Слышал про сумеречников?

Охренеть у них тут весело.

– Н-нет.

– Ещё услышишь. И да, благословение изгнало бы, но я не могу благословить каждого даже в этом приюте, не говоря уже о городе или Империи. Да и ни одно благословение не держится вечно… – теперь в голосе мне слышалась искренняя печаль. – А вот Охотник способен поглотить тень и изничтожить её. И зачистить от теней дом или даже улицу. А главное, что Охотник может видеть не только тени, но и Полыньи.

А это что за…

– Знаешь, что это такое?

Савка помотал головой.

– Когда два мира соприкасаются, возникает место… размытия границ. Полынья. Именно её используют тени, чтобы проникнуть в наш мир. Охотник способен отыскать такую вот Полынью.

– И закрыть её?

– Если сил хватит. Но чаще он сообщает об открытии Синоду. И тогда к месту отправляются мои братья. Недостаточно просто закрыть Полынью. Надобно наложить на место благословение… особое благословение, которое не позволит Полынье открыться вновь. Тут же или рядом… это уже сложно. После научишься.

Савка в очередной раз кивнул, соглашаясь, что хватит с него откровений.

– Охотники нужны… очень нужны. А что до мнения иного… в позапрошлом году случилось мне отправиться в Сибирь. На скит, в котором обретали староверы из тех, которые мнят себя истинно верующими.

Савка слушал и плюшку жевал.

Я тоже слушал, пусть и без плюшки.

– Запрос пришёл из Кедрового… такое небольшое поселение. В основном заготовками занимаются. Староверы там и сдавали своё… разное. Так вот, сообщили, что перестали на связь выходить. А когда местный урядник к скиту направился, так собака завыла. Собаки и в целом зверьё куда острее человека неладное чуют. Хотя как раз им-то тени и не опасны. У них-то души нет.

Михаил Иванович взял плюшку со стола и разломил пополам.

– Никого-то в том скиту не осталось живого. Скотина от голоду померла, да и волки там погуляли. Места всё ж дикие. Нет, частокол там стоял, чин чином, согласно Уложению. Но что толку, когда ворота настежь. Полынья там открылась. В овине. Хотя ни одного Охотника на сотни вёрст окрест.

– А вы…

– А я, когда увидел, сколько теней там роится, сбежал, – спокойно отозвался Михаил Иванович. – Моего благословения только и хватило, что не позволить им приблизиться. Это вовсе счастье, что скит тот наособицу стоял и они чужаков не привечали, сами предпочитая в Кедровое являться. А будь там Охотник толковый, может, и сообразил бы… почуял… вы, говорят, способны чуять, когда ткань мироздания истончается крепко.

– Не знаю. Я пока только вижу… и то слабо, – честно ответил Савка.

А я задумался.

То, что твари – не плод чужого воображения, понятно. И что опасность они представляют реальную, тоже. При том, что, чую, обычное оружие их не возьмёт, иначе решили бы проблему просто, снарядивши пару рот особым оружием, с теми же серебряными пулями.

Значит…

Не знаю пока, что это значит.

– Это пока. Любой дар нуждается в освоении. И тренировке. Чем старше ты будешь становиться, чем старательней заниматься, тем более сильным ты станешь.

И говорит же, гад такой, со всею серьёзностью, без тени снисходительности или вот этой плохо скрытой насмешечки, которую взрослые часто за маской серьёзности скрывают. И Савка преисполняется уверенности, что он будет стараться.

Очень.

И станет великим Охотником.

Я привычно молчу.

– Так что, отрок, всё в твоих руках, – произнёс Михаил Иванович.

– Я… я… – Савку распирало от желания сделать что-нибудь такое, героическое, чтобы поразить нового друга. А ведь он в самом деле полагал этого дознавателя другом.

Или почти.

Кажется, жизнь у парня была не только тихой, но и очень одинокой, если он от пары ласковых слов растаять готов.

– Ты поправишься, – Михаил Иванович говорил это с убеждённостью. – И вернёшься в класс. Будешь учиться…

– Я останусь тут?

– Тут плохо?

Савка замолчал, не зная, что сказать. Врать не хотелось. А говорить правду ему казалось на диво неудобным. Но дознаватель и сам всё понял.

– Понимаю… тут и близко не дом. И по матушке скучаешь?

Савка мотнул головой.

– Это нормально. И правильно. И даже хорошо. Раз болит душа, значит, живая она. И в натуре человеческой желать… всякого. Ты вот семьи желаешь.

– Я им не нужен.

– Им – нет, но кому другому и сгодишься. Охотников немного. Куда меньше, чем надобно.

– Я слепой.

– Вот… лукавство – тоже грех, – он погрозил пальцем. – Ты-то видишь. Пусть иначе, чем обычные люди, но и вовсе слепым тебя назвать не выйдет.

Савка опять подавил вздох и, преодолевши робость, поинтересовался:

– А могу я с вами?

– В монастырь?

– А хоть бы и в монастырь! Я… я тоже буду служить Священному Синоду!

Бестолочь.

Хотя… ребёнок же.

– Не выйдет, – Михаил Иванович отозвался, считай, сразу. – И не потому, что у Синода желания нет… нам бы свои Охотники крепко облегчили бы жизнь. Но… во-первых, душа твоя, как бы выразиться понятнее… пребывает опричь. И принадлежит не Господу.

Он перекрестился, а после указал на кругляшь.

– Отринешь её – утратишь дар… да и жизнь, скорее всего, тоже.

Вот-вот. Перебежчиков никто не любит.

– Во-вторых, указ государев прямо сие запрещает. И это правильно, ибо Церковь велика и люди в ней всякие бывают. Иные могут решить, что раз уж в их руках такая власть, то им и управлять не только путем в мир вышний, но и земным бытием, устраивая его по своему разумению. А ведь даже если по благому, но силой, добра от этого не будет. В Европах вон как заведено?

– Как? – спрашивает Савка.

И мне вот тоже до страсти хочется узнать, как там, в здешних Европах заведено. В наших-то не особо интересно. Бывать доводилось. Иные и вовсе жить переехали, решивши, что так оно безопасней. Хотя как по мне, если надо тебя достать, то и там достанут.

А так-то…

Нет, я подумывал одно время. Примерялся, представлял, как прикуплю себе замок да заживу там, средь истории и позолоты, важным человеком стану. А потом понял – хрена с два.

Не стану.

Один замок, десяток, да даже сотня, пусть бы самых древних и помпезных, набитых историческим барахлом по самую маковку, не сделают из Савки Грома аристократа.

Хотя и родословную мне приобресть предлагали. Под стать замку.

Да…

– А вот так, что и во Французском королевстве, и в Британском, и в Испанском, да и в Австрийском правят не короли, но Святая Инквизиция, которая за спиной стоит да указывает, как оно жить. И подмяла под себя, что дарников, что Охотников. Про Сумеречный орден слыхал?

– Нет.

– Подрастёшь, – Михаил Иванович, кажется, притомился от душевной это беседы. – Тогда и узнаешь… хотя… они вот тоже горазды людишек собирать. Ищут молодых одарённых, сманивают, обещая силу и блага многие… впрочем, мал ты ещё.

Он осёкся, сообразив, что говорит не о том. И встал.

– Отдыхай.

– А… вы?

– А меня в храме вон ждут. На службу. Обещался помочь вашему отцу Афанасию… заодно и с благословлением, – он покачал головой и добавил: – На всех не хватит, чтоб вот как тебя, но понемногу каждому достанется. У каждого свой крест.

– Вам… больно?

– Больно? Нет, скорее уж… неприятно. Вот как… касторовое масло пробовал?

– Гадость! – Савку аж скривило.

– Вот! А теперь представь, что оно у тебя и на завтрак, и на обед, и на ужин… это если по ощущениям. Так-то я не Исповедник, а потому ни видеть грехи, ни забрать их сил не имею.

То есть, кто-то тут ещё способен грехи видеть?

Ладно, момент с забрать меня пока не волнует, но видеть… вот так, как есть?

Почему-то опять вспомнил того парнишку, который стоял на краю ямы, глотая сопли и приговаривая, что он никогда и никому, что…

Дерьмо.

И вот это кто-то здесь сможет увидеть? А остальное?

– Но вот саму тьму – это да… тяжёлая она. И не всякая душа желает с ней расставаться. Порой человек привыкает к тому, что внутри него. Срастается со своей тьмой, не понимая, что с нею душа открывает путь теням… это сложно, пожалуй, для тебя. Да и для меня. Бывай, Савелий… думаю, мы ещё встретимся.

А я вот в этом не сомневаюсь почти.

Глава 9

«Выступление советника Его императорского Величества и главы попечительского комитета князя Н. В. Метельского пред студентами было прервано самым чудовищным образом. Дождавшись начала приветственной речи, студенты Л. Лозовский и Д. Квитко вскочили с мест своих, выкрикивая дурные слова и неуместные призывы. После чего Л. Лозовский выхватил револьвер и сделал три выстрела, а Д. Квитко, видя, что усилия товарища не принесли должного эффекту, решился швырнуть теневую бомбу. Однако силой князя и его охраны удалось не только предотвратить взрыв, но и…»

«Вести Екатеринбурга»

Тимоха сидит на кровати и мотает ногой. Левой. На кроссовке развязались шнурки и теперь при движении они взлетают и падают.

Смешно.

А главное, в палате опять пусто.

Вот интересно, за что я медсёстрам-то плачу? Ладно, хрен на них.

– Привет, – говорю.

– Привет, – Тимоха оборачивается и губы его растягиваются в улыбке. – Ты проснулся? Сказали, что ты спишь. И будить нельзя. Сидеть надо тихо. Я сидел. Честно. Просто…

– Скучно?

– Ага.

На часах четверть третьего. За окном светло. Окно и приоткрыто. Тянет дымом и улицей, и слышен шелест пролетающих мимо клиники машин. Их не так много, да и место само отдалённое, почти санаторий.

– А папа где?

– Не знаю. Наверное, к Динке ушёл… он постоянно у неё сидит. И раньше тоже. Меня брал, но она меня не любит. А я её, – Тимоха скорчил рожу.

– А мамка твоя где?

– Так… дежурит.

Ленка узнавала.

Ленка не спрашивала, на кой оно мне, но узнала. А я вот сейчас пытался сообразить, что с этим вот знанием делать. Расчувствоваться, пожалевши несчастную незнакомую мне женщину, которая вламывала на полторы ставки, чтобы хоть как-то оплачивать съемную квартиру и содержание Тимохи, или же забить?

В конце концов, это меня не касается.

Вот вообще.

А потому спрашиваю:

– Лего купил?

– Ага… только не настоящее. Но тоже хорошо.

– Набор хоть большой?

– Ну… – Тимоха смутился. – У него денег немного…

Ну-ну, только и хватает, что на Динку или как там её… про эту девицу Ленка тоже сказала и фыркнула, что та из молодых да хищных. И вообще, что девки теперь всякий стыд потеряли, вот раньше никто себе такого не позволял и Ленка тем более.

Мы потом вдвоём посмеялись.

Вчера?

Или позавчера? Спросить что ли, какой день? А с другой стороны, разница-то? Я вот жив. И боль… боль есть, но тихая, присмиревшая.

– Охранника кликни, – велел я Тимохе.

– Обедать будем? – тот оживился.

– А хочешь?

– Ага… папка сказал, что тут покормят. Что тут всё равно уплочено, а вы не едите. Только…

Не покормили.

Скорее всего не со зла, может, внимания не обратили, может, решили, что ребенок с папенькой ушёл, что взрослый адекватный с виду человек не бросит малолетку в палате умирающего.

А может, ещё по какой причине.

– Мудак твой папка, – сказал я искренне, хотя детям, кажется, такое говорить нельзя. Психологическая травма случится. Но Тимоха кивнул:

– Мама его так и называет. Ну, когда думает, что я не слышу. Звать?

– Зови.

Охранник появлению Тимохи не удивился, а вот моё пробуждение его обрадовало.

– Савелий Иванович, Елена Петровна просила сообщить, если вы вдруг придёте в себя, – сказал он.

– Сообщай. И поесть мальцу сообрази. Да и я бы не отказался… и это… «Лего» ему купить. Только оригинал. И чтоб нормальный. Спроси, может, чего конкретно хочет?

Тимоха явно обрадовался.

Ну а что, любой труд должен быть вознаграждён, а Тимоха тут со мной сидеть не обязанный.

Ленка появилась, когда мы с Тимохой доедали. Он – картошку-фри с курицей, я – зеленовато-бурую и наверняка сверхполезную дрянь, которую приходилось тянуть через трубочку.

Ленка явилась не одна.

– Здравствуйте, – в палату заглянула бледная женщина с тёмными глазами. – Извините… мне сказали, что Тимофей здесь, что… он его опять бросил! Извините.

– Мам, а мы тут вот… кушаем! – Тимоха показал картофелину, измазанную в кетчупе. Капля сорвалась, чтобы плюхнуться на кипенно-белый пододеяльник.

– Ой…

– Поменяют, – успокоил я его. А вот женщина не успокоилась, женщина усилием воли подавила ярость.

Ленка посторонилась и женщину эту в спину подтолкнула. А потом сказала:

– Ты как? Часик-другой продержишься? Я позвонила. Антоненко прибудет, чтоб уж всё и сразу. Извини, только он на своих медиках настаивает. На оценке…

– Пускай, – даже не злюсь.

Мне почему-то совершенно не интересна грядущая сделка. Выгодная. Не выгодная… своего Ленка не упустит. Я тут не задержусь, хотя и так все врачебные планы поломал, но на чудесное выздоровление точно рассчитывать не стоит.

Так что…

С собой не заберу. Ни концерн, ни деньги.

А вот тут… разглядываю женщину, а она изо всех сил старается не смотреть на меня. Но смотрит. И хмурится. И не выдерживает-таки:

– Кто вам так капельницу поставил? Погодите.

На подоконник бахнулась сумка, не дизайнерская, как у Ленки, но тоже огромная. А я подумал, что давно в моей палате такой движухи не было.

Из сумки появились влажные салфетки.

Флакон, из которого женщина попрыскала на руки. Потом тщательно потёрла их. И салфетками…

– Может, лучше позвать кого? – Ленка наблюдала за ней с интересом, не делая попыток помешать.

– Не стоит, тут быстро… меняли недавно, но видите, поставили неудачно. Или сдвинули, возможно. Лекарство в вену не попадает.

Рука выглядела какой-то… набрякшей? Опухшей? Главное, боли я не ощущал.

– Я их… – Ленкины глаза потемнели.

– Угомонись, – говорю тихо.

Даже если эта дрянь мимо вены льется, мне от этого ни хуже, ни лучше. А вот Тимохина мамаша как-то быстро всё исправляет. Главное, даже не успеваю понять, как именно. Тут потёрла, там подвинула… согнула-разогнула руку. Надавила то тут, то там.

Ну да, вены у меня есть.

Где-то несомненно есть.

Нахмурилась.

– У вас сосуды очень хрупкие, вам надо…

– Что здесь происходит? – в палату заглядывает медсестра – всегда удивляло, как они умеют приходить-то не вовремя. – Что вы делаете…

Дальнейшую перебранку наблюдаем мы втроем. Я, Ленка, обнимающая баул, и Тимоха с картошкой. Картошка в него явно больше не лезла, но и оставить такое богатство он не мог.

– Ты меня ещё учить будешь… что вообще посторонние делают… – нервный голос медсестры заставил поморщиться.

– Хватит, – сказал я.

И Ленка повторила чуть громче. А Ленка умела говорить так, что её и нынешние директора, что обычные, что коммерческие, в пару с эффективными менеджерами слушали. Куда там медсестре.

– Капельницу заменить, – Ленкин взгляд не предвещает ничего хорошего. – И с рукой сделайте что…

– У него вены…

– Вены. И не только вены, – вот не любила Ленка, когда ей возражают. И теперь ткнула в мамашу Тимохи. – Ты. Сможешь поставить нормально?

– Смогу.

– Тогда и ставь.

– Это… это не положено.

Да-да, не покладено и не зарыто. Слышали.

Вопрос решается быстро. А вот новую капельничку Тимохина мамка ставит на раз. Пальцы у неё ловкие, а я почти ничего и не ощущаю.

– Почему вообще не катетер? – спрашивает она, закрепляя иглу.

– Да чего-то там у них не заладилось, – отвечаю. – Я в этом не смыслю ни хрена.

Тимоха хихикает. И картошка вываливается изо рта.

– Ой…

– Извините, пожалуйста, – Тимохина мать убирает картофелину и сына за ухо с кровати стаскивает. – Я прослежу. Больше он вас не побеспокоит. Я не знала… отец вдруг решил, что хочет общаться…

– А так не хотел?

– Не особо, – она отводит взгляд, будто стыдясь. – Я думала, они в парк ходят или… Тимофей в прошлый раз игрушку принёс. И врал, что на горках катался.

– Врать своим – западло, – говорю.

И Тимоха обижается.

Надувается.

Да, с детьми сложно, особенно с мелкими.

– Иди, – указываю на дверь палаты. – И подумай…

– Папа… сказал, что так лучше, – он шмыгает носом. – Чтоб мама не нервничала… хорошо же.

Ну да. Папе – определенно. Привести малого, бросить… хорошо. Очень.

– Папа говорить может чего угодно. А у тебя своя голова на плечах должна быть. Думать надо. Ясно.

Кивает.

И руку протягивает робко так.

– Мир? Я… я так… лего оставить могу! Я ж так…

– Какое лего? – вспыхивает мать?

Понятия не имею, но коробка здоровая. Надеюсь, понравится.

– Да нет, это подарок, – руку поднять тяжело, пусть и не ту, которая капельницами сегодня обвита, но вот вторая с трудом отрывается от одеяла. И касаюсь теплых Тимохиных пальцев со страхом… нет, я ж не заразный. И вообще тут стерильно до охренения.

Но вдруг да…

Вдруг что-то случится от этого прикосновения.

– Мир, – отвечаю. И Тимоха убирает руку. – А теперь подожди там за дверью. С мамой твоей переговорим.

– Идём, – Ленка протягивает руку. – Слушай, знаешь, где тут воды взять можно? Пить хочется…

– Там кулер есть…

Ленка наверняка знает. Да и есть у неё, кому за водой сходить. Но уходят. И дверь она прикрывает. А я смотрю на женщину. Обычная. Может, когда-то была красавицей, но красота уход любит. А ей некогда. Она пашет и давно. Устала вон.

– Я… мне жаль…

– За работу очень держишься? – интересуюсь. – Руки у тебя больно хорошие. Иди ко мне.

– Кем?

– Медсестрой. Будешь вон иголки втыкать и за машинками этими следить. Не обижу.

Она вздыхает и качает головой:

– Извините, но… нет.

– Чего так?

Поджимает губы. Неприятно говорить людям, что они скоро сдохнуть. Но и врать она не станет. По лицу вижу. А ведь сынуля Викушин хорошую женщину нашёл. Только, как любой придурок, не понял. Я вот тоже мало что понимал.

– Вам… недолго осталось. А мне… увольняться. И потом куда? Здесь не оставят. Здесь… место для своих.

А этих своих она ткнула носом в грязь.

– Могу… подработкой… ночью, – она вцепляется в свою сумку. – Подежурить… когда своих нет.

– Подежурь, – соглашаюсь. – А малого куда денешь?

– Подруга присмотрит. Мы вместе квартиру снимаем. Они ладят. Да и Тимоха самостоятельный. А деньги мне нужны.

Я это вижу. Понимаю.

И она понимает.

– Что думаешь? – спрашиваю. – Про план твоего бывшего?

– Придурок он…

Ну это очевидно.

– Жаль, раньше не понимала. А так… не надо.

– Чего не надо?

– Если вдруг появится у вас мысль оставить Тимохе… деньги там… не надо.

– Почему?

– Потому что тогда он его отберёт, – и в глазах тоска. – Заявит, что у него жильё… и связи… у него тетка в прокуратуре.

Ну да, сестрица наша карьеру сделала весьма неожиданную. Оно-то секретарь при прокуратуре тоже, если разобраться, невеликая птица, но иные связи не в должностях.

– Ему ведь Тимоха и не нужен. Но как опекун…

Он будет иметь права на деньги.

– Молодец, – говорю. – Что понимаешь… и не бойся. Я не настолько мозгами размяк. Упыри… они устойчивые.

Ленке надо будет шепнуть.

Пусть придумает чего. Наверное, всё же мозгами размякать начинаю. А хорохорился-то… какой из меня упырь. Впрочем, приехавший Антоненко уверил, что самый настоящий. Нет, будет он мне тут бумажки пихать на подпись с надеждою, что читать не стану.

Стану.

И обсудить контракт сил хватит. И вообще… я ещё живой.

На этот раз возвращаюсь почти в момент. Раньше такого не было. Какой-то кусок нет-нет да выпадал. А тут вот если и ушло, то буквально пара секунд. Дверь за дознавателем закрывается.

А Савка сидит.

Жует плюшку и радуется, что всё так хорошо сложилось.

Ну да.

Хорошо.

Для кого-то.

Но мне всё это не нравится. Очень не нравится.

– Почему? – интересуется Савка, прихлёбывая остывший чаёк. Причём торопливо так, уже сообразил, что в любой момент отобрать могут, что не для его, Савкиной, персоны нынешняя благодать.

– Потому что он не спросил о том, что было ночью.