Громов: Хозяин теней

Скрип.

Протяжный скрип открывающегося окна. И шипение, раздражённое такое, на самой грани слышимости. А может, и за гранью, потому что не раз и не два я убеждался, что Савкин слух куда острее обычного человеческого.

Дыхание сбивается.

– Тихо, – шепчу я. Вот никто-то до сих пор меня не слышал, а всё одно шепчу. – Давай… поворачивайся на другой бок. Так вот, будто сон плохой.

Потому что сейчас Савка лежал спиной к окну.

Он всхлипнул.

Но подчинился.

– Глаза не раскрывай полностью. Прищурься и сквозь ресницы…

Всему его учить надо. Но справляется.

Окно приоткрыто.

Странно.

Неправильно.

Окна в приюте, те, которые не были заколочены изначально, запирались. И массивная щеколда уж точно не сама собой сдвинулась. Она тугая. И Фёдор, запирая окна на ночь, всегда матерится на эту тугость. Но ведь сдвинулась. И ветер жадно то засасывал белую тряпку занавески, то выплевывал её, заставляя вспучиваться пузырём.

Как такое пропустили?

Щеколды проверялись перед сном и дважды. Мне это ещё казалось такой от начальственной блажью, но…

Черное пятно протянулось по подоконнику, превращаясь в тощую длинную конечность. Савка даже моргнул, но тут же опомнился и поспешно задышал, изображая сон. Актёр из него был так себе, но…

– Что за хрень? – спросил я, поскольку тощая лапа с подоконника не убралась. Она становилась то короче и толще, то вытягивалась в нить, постоянно меняя местоположение, точно пытаясь нащупать что-то на этой вот белесой глади.

– Тень, – шепотом ответил Савка. – Отец… рассказывал.

– А чего ей надо?

– Н-не знаю… – он вдруг вспомнил, что очень боится этих теней и поспешно зарылся в подушку лицом. Э нет, так не пойдёт.

Если эта тварь опасна, то выпускать её из виду нельзя.

На помощь звать?

Кричать?

Кому?

Фёдору? А он поможет?

Меж тем шипение раздалось снова, заставив Савку слегка повернуть голову.

– Она… нашла ход.

Тень протянулась сквозь подоконник, такой длинной чернильной нитью, на конце которой набухла капля. Да что оно вообще такое?

Капля сорвалась и беззвучно шмякнулась на пол, чтобы вспучиться существом…

Созданием?

Тварью?

Как назвать это вот… неестественно-тонкие конечности кое-как удерживали тело, плоское, покрытое чешуйчатым панцирем. Из передней части высовывался пучок то ли щупалец, то ли брызг тьмы, которые шарили, пытаясь нащупать что-то, одной Тени понятное. Но вот нащупали. И издав тонкий скрежещущий звук, в котором мне почудилась радость, Тень сделала неуверенный шажок. Один.

Второй.

– Как их убить? – поинтересовался я, уже сообразив, куда она направляется.

К кому.

Очень уж характерной была траектория.

– Т-тени? Обычный человек… если только молитвой… чтоб только с верой читать.

А я-то удивлялся тому, как здесь все верят.

Если молитва от подобной херни защищает, то поневоле уверуешь.

– Только мы молиться не можем… мы же ж не крещеные…

– Ещё как?

Не может такого быть, чтобы способов не было. Люди, они всегда способы находят. А Тень приближалась. Причём шла она, словно перетекая с одного места в другое.

– С-серебро ещё… особенно, намоленное или освящённое… мощи… иконы…

Иконы имелись. Над дверью.

Над каждым окном.

Проклятье… дверь близко, но не настолько. Да и как знать, не повлияет ли на чудотворную мощь иконы прикосновение некрещёного Савки. А шанс у нас будет лишь один.

Я это задницей чуял.

Ну и всем накопленным жизненным опытом.

– А Охотники как?

– С-силой… у них сила… скверны… они силу у теней забирают. Пьют…

А вот это больше подходит. Если Савка потенциальный Охотник, то… то как-то должен тварь одолеть.

– Как?

– Н-не знаю.

А теперь мы ощутили и запах. Такой вот… кладбища. Сырой земли. Разрытой могилы. Смерти во всём её многообразии, в том, где и дым, и смрад, и боль, и слёзы. Тоска, которую не передать словами. Она нахлынула следом, вдавливая в кровать.

Выбивая остатки воздуха.

И желания жить.

Тихо заскулил Савка, давясь слезами.

Нет уж.

Нельзя поддаваться. И даже могила – это ещё не повод. Я знаю. Случалось стоять на краю. Но ничего, живой.

Так что дышать.

И Савку я потеснил. Во второй раз получилось даже легче. А потому заставил его сесть. Тень была рядом. Она нависала над кроватью, растянувшись облаком дыма, в котором смутно угадывался силуэт твари… что-то омерзительное.

Паучье.

И столкнувшись с ней взглядом, я ощутил, что она тоже смотрит.

Нет, не так.

Смотрит.

На меня.

В меня.

И видит.

Всего видит, каков я есть. Со всем дерьмом. С землёй, что жирными комьями вываливалась сквозь пальцы, с темной жижей, стекающей в рукава. Со вкусом крови во рту и выбитыми зубами. С яростью, что накрывает с головой, заставляя сжимать чьё-то горло…

Да.

Знаю.

Без тебя знаю, тварь. Никогда не обманывался. Царствие небесное – не для таких, как я, но мальчишку не отдам. И как когда-то давно тянусь, понимая, что ни хрена не получится, только… плевать. Главное – добраться.

До горла.

Шеи…

И пальцы сводит судорогой от холода. На горле. На призрачном горле твари, которая вполне себе материальна. Осознав это, я улыбаюсь. Гляжу в выпуклые её фасеточные глаза и улыбаюсь.

Сдохнем.

Вдвоём.

И она, осознав это, визжит. Громко. Надрывно. Пытаясь вырваться. За спиной её раскрываются полупрозрачные крылья, которые колотят по рукам, по лицу. Вполне себе ощутимо. Только мы с Савкой крепче сжимаем руки.

Мир вокруг выцветает, становится серым, что карандашный набросок.

И тут, в нём, мы снова получаем возможность видеть.

Вот только разглядывать некого.

Ну, кроме твари.

Я стискиваю руку, жалея, что детские слабы. Но и они сминают панцирь. Внутри твари что-то хрустит, и влажный этот звук заставляет Савку содрогнуться. Он сжимает зубы.

И тянем тварь.

Она вязкая. И слабо подёргивается ещё. Когти на лапах вспарывают кожу. Кровь в этом карандашном мире чёрная. Она выползает, обвивая запястье тонкими нитями, и собирается в капли.

Летит, чтобы разбиться о пол.

Кто-то кричит.

Там, вовне.

Громко так, что крик этот заглушает предсмертный вопль твари. И та, уже ослабевшая, вялая, вдруг дергается, желая добраться до Савкиного лица. И над тварью поднимается облако дыма, который Савка вдыхает.

Горький.

Какой, мать вашу, горький.

От этой горечи язык присыхает к нёбу. И сам рот внутри идёт трещинами. Горло – что раскалённая труба, втягивающая то ли прах, то ли песок от твари, тело которой стремительно рассыпается. А сила, мешаясь с нашей кровью, пробирается внутрь.

И…

Горечь отступает.

Зато по крови растекается тепло. Как будто спиртяги стакан хлопнул. Сперва не отдышаться, зато потом хорошо… как хорошо… из кулака сыплется пепел. А крики бьют по нервам. Мир дрожит. И серость, четкость сползают с него, словно старая шкура.

Савка оборачивается…

Дети.

Другие.

Сбились в кучу в углу. Над ними, точнее между ними и Савкой, встал Фёдор с иконой в руках. И слабое свечение её оборачивается сиянием, ярким таким. Слепящим. И Фёдор что-то говорит.

Молитву?

Ну да. Молитвы помогают.

– Я… – голос Савки срывается на шёпот, а мир всё так же стремительно блекнет. Размываются контуры, возвращая нас в привычную полуслепоту. – Я её…

Выпитая сила катится теплом.

– Убил…

…и вышибает меня вовне.

Глава 6

«Освящение нового храма Великомученицы Марфы в Никитской слободе состоится 9 сентября сего года в третьем часу пополудни…»

«Вестник Синода».

Я открываю глаза. Резко так. И закрываю, не способный вынести ни яркий свет, ни белизну потолка. Проклятье… снова здесь.

А Савка там.

Как бы не вышло чего. С их-то суевериями. Хотя… какой хрен, там не суеверия, там реально не понять, что творится.

Лежу.

Слушаю, как мерно пикают приборы. Никто ко мне не спешит, стало быть, просто спал, а не в кому провалился. Хорошо. Наверное.

Позвать кого…

Зачем?

Толку-то от них. Раздражение ворочается в груди. Тяжёлое. И злость иррациональная на них, которые живы и здоровы. Которые будут жить, когда я сдохну.

Жить и радоваться.

Делить наследство.

– Дядь, а дядь… – детский голос пробивается сквозь эмоции. И они отступают. – А ты живой, да?

Мальчишка сидит у стеночки, на стульчике.

Мелкий.

Сколько ему? Пять? Шесть? Меньше? Или наоборот? Я в детях не разбираюсь вот совершенно.

– Живой, – отвечаю, поворачивая голову. – А ты кто?

– Тимоха…

Тимоха.

Тимофей… знакомое имя. Да. Это от Викусиного… среднего? Память подводит. Память у меня хорошая, но вот подводит. Среднего вроде. Или младшего? Он там ещё развёлся… надо будет спросить у Ленки, она точно знает.

Она собирала папочки на всех их.

Тимоха.

– Что ты тут делаешь, Тимоха? – интересуюсь.

В том, что охрана его пропустила, ничего удивительного нет. Я разрешил, точнее приказал, что если вдруг найдутся желающие, то пускай себе. И охране приказал. И докторам. Не мне сейчас бояться покушений или чего там. И сама охрана больше по привычке, чем и вправду нужна. Так что… пусть ходят.

Один хрен, кроме Ленки некому.

Я так думал.

– Сижу, – сказал мальчишка и ногой дёрнул.

Светленький. Волосы отросли, завиваются колечками. Нос конопатый. Глаза яркие, голубые. Славный мальчонка… коленки вот содраны.

– Это где ты так? – интересуюсь.

А ещё понимаю, что такие мелкие дети не могут находиться где-то сами по себе.

– А… это упал, с велика, – Тимоха потёр коленку. – Мне Колька дал прокатиться. Но у него большой. Тяжело.

Он вздохнул. И тут же добавил.

– Но классно! Мама сказала, что если папа алименты заплатит, то она и мне велик купит. По размеру.

– А он не платит?

Тимоха пожал плечами и ответил:

– Теперь обещался, если я тут посижу.

– Зачем?

– Ну… папка сказал, что ты – ещё тот старый упырь…

Вот за что люблю детей, так это за их искренность.

– Но я прикольный и могу понравится. А ты вправду упырь?

– А что, похож?

– Ну… так-то… я кино смотрел одно. Там такой же в гробу лежал. Страшный.

Смеяться, когда сил нет, тяжело. Но папаня его прав, Тимоха действительно прикольный. И нравится мне.

– А у тебя клыки есть? – поинтересовался он серьёзно.

– Как у всех…

Я бы оскалился. Зубы у меня красивые. Отличного качества импланты. В Швейцарии ставил. Да… испугать пацана не хотелось.

– Тогда не упырь… мама сказала, что ты просто болеешь. И скоро умрёшь. И что папа зря на что-то надеется.

Умная мама.

– Что папе раньше надо было суетиться…

Тимоха ковырнул тёмную корку спёкшейся крови.

– Не раздирай.

Тимоха вздохнул.

– А папа твой где?

– Ушёл.

– Куда?

– Не знаю.

– А мама?

– На работе.

– То есть, ты тут один?

Такое даже в моей голове не укладывалось.

– Ага… папа сказал, чтоб я посидел. Ну и поговорил. Стакан воды принёс. Я принёс, – Тимоха указал на одноразовый стаканчик с водой, который он примостил на тумбочке. – Только я пил чутка. Очень хотелось.

– И давно сидишь?

– Не знаю… но я тихо!

– Верю. Выгляни… там дядька стоять должен. В костюме.

– Охрана?

– Да. Скажи, чтоб зашёл. Есть хочешь?

– Ага, – не стал отказываться Тимоха. – Папка обещал, что потом в парк пойдём. И он мне мороженое купит. И ещё «Лего».

Тимоха сполз со стула и, чуть прихрамывая, отправился выполнять поручение. Судя по тому, что отсутствовал он прилично, дядя в костюме за дверью не стоял.

Совсем страх потеряли.

И охранник что-то такое понял по взгляду.

– Прошу прощения, Савелий Иванович. Отлучился. Больше не повторится.

Ну да, а я взял и поверил. Уволил бы… но теперь почему-то лень. Потому говорю:

– Организуй тут обед… Тимоха, что ты ешь?

– Всё, – уверенно заявил Тимоха. И подумав, добавил: – Кроме кабачков. Кабачки не люблю. И перцы тоже. Особенно тушеные.

– Кто их любит… – согласился я. – Тушеные перцы – редкостная мерзость… и десерт чтоб обязательно. В общем, сам подумай, чем детей кормят.

Больничка дорогая.

Тут и кафе имеется, и из ресторана доставку организовать можно.

– Круто, – сказал Тимоха, когда охранник ушёл. – Папа сказал, что у вас денег – куры не клюют. И что это нечестно, что вы помрёте, а деньги из семьи уйдут. А ещё, что у вас с дедом моим война, но я-то ребёнок, меня жалеть надо… и всё такое.

Ребёнок.

Я и забыл, что порой дети слышат и понимают куда больше, чем взрослые.

И взгляд у Тимохи грустный.

Ничего.

Разберёмся.

Если времени хватит.

За Тимохой пришли через полтора часа. Что сказать… Викуся в молодости выглядел куда попроще. Этот, конечно, папенькина копия, за что мне вдруг стало несказанно обидно, будто братец украл у меня не только семью и счастливое детство, но что-то ещё, очень важное, отсутствие чего я лишь начал осознавать.

Захотелось вдруг, чтоб у меня тоже сын был, на меня похожий.

Как этот вот на Викусю.

Рожа, правда, покруглее и понаглее. Сам улыбается, а в глазах такое вот… характерное выражение, уверенность, что он-де самый умный, самый ловкий.

– Доброго дня, Савелий Иванович, – и говорит-то бодренько, радость от встречи изображая. – Не надоел вам тут Тимошка?

Тимоху по макушке гладит, играя доброго папочку.

– Шлялся где? – интересуюсь.

– Простите?

– Ты чем думал, придурок? Привести ребёнка в больничку и бросить на пару часов.

– Я… у меня дела были…

Ага. Были. Даже знаю, какие… вон, духами от него тянет, слабенько, но в стерильном воздухе палаты запах этот чёткий. И след от помады на шее так и не достёр. Помады ныне особо стойкие пошли. Хрен избавишься.

– Дела у него… – на меня накатывает усталость. – Вали отсюда, отец года… и обещание выполни. Проверю…

Он вспыхивает. И хочет что-то ответить, только под взглядом охранника, которому и пришлось развлекать Тимоху, сдувается быстро.

– Пока, – Тимоха машет рукой. – Не умирай ещё. Ты смешной.

– Ты тоже… заглядывай, если будет время.

И по глазам его папеньки вижу, что заглянет. Не раз и не два…

Скотина.

А там мне холодно. И мутит. Тошнота подкатывает к горлу, упирается в стиснутые зубы и отступает, оставив характерный кислый вкус во рту.

Холод же пробивается мелкой дрожью.

И Савка сворачивается клубком, дышит на руки, пытаясь унять его. И моему появлению он не рад. Он… испуган? Обижен? И всё сразу?

Но сил вытолкать меня не хватает. А я… я молчу.

Что тут скажешь?

– Вот… так и лежит, Евдокия Путятична, – голос Фёдора полон беспокойства. – Ни живой, ни мёртвый. Я велел его перенесть. Ну, чтоб беды не вышло. Дети-то страсть до чего напужалися. Да и я, признаться… спаси Господи.

Я почти вижу, как он крестится, широко и размашисто.

– Давненько жути такой не видал. И не просто пиявка какая, нет, настоящий крухарь. Воплотившийся почти…

– Как он попал за периметр?

Вот и мне интересно – как.

А название твари запоминают. Крухарь. Ни о чём не говорит, но это пока.

– Так… окно открыли… открыли окошко… и иконка сдвинулась… чутка так, на малость самую.

– Сама?

– Так… кто ж его знает. Окошко-то я закрывал самолично, Евдокия Путятична. Вот вам крест, закрывал! И проверял! Я ж разумею, я ж не они…

И тут я Фёдору верю. К ежевечерним обходам он относился серьёзно, каждое окно проверял, створки дёргал, шпингалеты пальцем тёр. Я ещё думал, это чтоб подопечные не разбежались.

– Да и крухарь… откуда здесь такой твари взяться-то?

– Он ли?

– Уж поверьте, Евдокия Путятична… он… как есть он… я их навидался, когда служил-то… не ошибусь… но в том и дело, – Фёдор понизил голос. – Что и в местах скверных они не сразу заводятся. Сперва-то пиявки да шептуны, да прочая мелочь всяко-разная. А уж после, если обживаются, то и покрупней кто. Навроде крухарей. Но и те сперва жиденькие, слабенькие. Этот же не вчера границу пересёк, говорю же, почти воплотился. Так что…

Теплая рука легла на лоб и от неё потянуло силой.

Хорошо.

Теперь жар, исходивший от Евдокии Путятичны, согревал. И Савку перестало трясти.

– А малец-то одолел… – добавил Фёдор. – От же ж… хорошую кровь сразу видать. Вы… чего с ним делать будете?

– Не знаю… – Евдокия Путятична вздохнула. – Надеялась, что время ещё есть, а оно вот как повернулось.

– Тут ещё… – Фёдор замялся. Явно было, что ему есть что сказать, но он сомневается, надо ли. И всё же решился. – Извините… кому бы другому… смолчал… не моё это дело, в барские игрища… но вот.

– Это что?

– Метка…

Я бы посмотрел. Но Савка упрямо отказывался открывать глаза. Да и вовсе ощущался… нехорошо. Слабо.

– Ну, вроде метка. Или вот манок. Камень со скверного места. Не сказать, чтоб с самого… но тени такие от чуют. Я ещё тогда подумал, чего он к мальчонке попёрся? Кровать-то от окна далече, у двери самой. А это комнату надобно перейти…

Интересно.

У меня вот похожие мысли возникли.

– Тени ж… им же ж всё одно, кого жрать… а он тех, у окна, не тронул. Мимо прошёл. Чтоб крухарь да полез дальше, чем надобно? Только если вот…

– То есть, ты хочешь сказать…

– Позвали его. Я этот камушек под кроватью мальчишкиной нашёл. Кто-то кинул его. И окошко приоткрыл. И иконку сдвинул… не снял, а сдвинул. Может, даже проклятой водой и дорожку прочертил, батюшка ж наш крепок в вере… только, Евдокия Путятична… вы это… не говорите никому.

– Почему?

– А потому что скверну из камушка вытянули. И с окошком не докажешь. Но ежели так, то выйдет, что у вас тут чуть ли не смертоубийство затевается.

Разумно.

Очень даже.

– А сами ведаете, сколь многим вы не по нраву. И случая ведь не упустят подвинуть. Тот же Антошка спит и видит, как бы в креслице сесть. Одно дело, когда несчастный случай по служебному недосмотру… я уж тут покаюсь. Вы мне штрафу там или взыскания какого возложите, как оно положено… и на том всё притихнет.

Лежу.

Дышу. Впитываю силу, которая уходит куда-то внутрь. И чувствую слабое Савкино возмущение. А с чего возмущаться-то? Не я эту тварь привёл. А без меня хрен бы Савка справился.

Сожрала бы.

От этой мысли его трясёт. И тряска передаётся телу.

– Фёдор, тебя ведь и уволить могут… за окно… лучше будет сказать правду, что ты закрыл, но кто-то… возможно из шалости или по глупости… или бежать хотел.

– Ночью?

– Утром. Вечером… или вовсе отлучался, главное, что не ты открывал. Ясно?

– Да, княгинюшка.

– Не надо, не называй меня так, – а теперь в голосе слышится усталость. – К сожалению, про крухаря придётся сказать. Слишком многие тварь видели. И молчать не станут.

– Да чего они там поймут.

– Чего бы ни поняли, но до полиции точно дойдёт… в лучшем случае, до полиции.

Руку убрали.

– Разбирательство?

– И оно тоже. Поэтому сейчас мы сами обратимся с заявлением и потребуем, чтобы прислали кого из Синодников.

Федор матюкнулся.

– Может…

– Нет, – Евдокия Путятична и дослушивать не стала. – Да и… если тварь сюда притащили, как ты говоришь, то кто знает, не повториться ли. И с мальчиком надо что-то решать.

– Они ж тут всё… облазают.

– Не без того.

Вздох.

– Тогда… надобно будет коробочки те, из подвалу… убрать… вот, ежели позволите, я и займусь.

– Фёдор?

– И дружкам вашим скажите, чтоб забыли дорожку-то, коль не желают вас под монастырь… или в монастырь.

Это как?

– А лучше бы вам, княгинюшка, – голос Фёдора обрёл силу и уверенность, и заговорил он быстро, словно опасаясь, что уверенности этой надолго не хватит. – Бросить дурное это дело, пока беды не случилось. Оно же ж опасно… оно же ж вон как… и другим разом батюшки вашего власти не хватит, чтоб беду отвести. Да и его б пожалели.

– Жалею, Фёдор. Жалею. Но… кто-то ведь должен.

– Вы?

– Отчего нет. Да и не беспокойся. Я не делаю ничего такого…

Фёдор сопит, явно не согласный.

– Порой мне кажется, что я не делаю вовсе ничего… что все эти листовки и воззвания… это пустое, ничтожное… и что надобно иным путём идти.

– Бонбы кидать?

– Нет. Террор – это… это отвратительно, – сказала Евдокия Путятична и я с ней согласился. – А ещё совершенно бессмысленно. Террор лишь озлобляет власти и мешает диалогу. Он противен самой идее гуманизма и…

– Что тут происходит? – раздался незнакомый голос и Евдокия Путятична осеклась. И руку убрала. Жаль. Сила её изрядно согрела. Вон, и оцепенение у Савки почти прошло-то.

– Всё, Фёдор. Идите, – Евдокия Путятична тоже поднялась. – Наведите порядок. И воспитанников надо убрать, чтобы следы не затоптали. Вовсе комнату заприте, тех, кто был в первом дортуаре, переведите в другие, временно.

Голос стал прежним, равнодушно-спокойным.

– А вам – доброй ночи, Антон Петрович. Рада, что вы, наконец, вспомнили о своих должностных обязанностях и вернулись. Кажется, ваш отпуск должен был завершиться дня три тому?

– Я болел, – голос мне не понравился.

Такой вот капризный, ноющий. И раздражения своего тип не скрывает.

– В таком случае счастлива, что вам стало легче.

– Мне сообщили, что здесь случилось… к слову, что случилось?

– Кто сообщил?

– Разве это так уж важно?

Не Фёдор. Тот топтался у двери, явно не желая оставлять Евдокию Путятичну наедине со мной и этим типом.

– Кто-то из старших… – директриса сделала свой вывод. – Ожидаемо… но да, кое-что произошло. В приют проникла тень и напала на воспитанника.

– Ужас какой! – воскликнул Антон Петрович, но как-то так, не сильно ужаснувшись. – Бедное дитя… сильно пострадал? Надо будет вызывать полицию…

– Фёдор займётся.

Шелест.

Шорохи какие-то…

– До утра дотянет? – Антон Петрович переместился. Всё-таки Савке бы глаза открыть или приоткрыть, потому как напрягает. – Позволите? Я, конечно, не столь силён и талантлив… но зато у меня имеется лицензия на врачебное вмешательство…

Это он на что сейчас намекает? Всё-таки мало информации. До отвращения мало.

– Моя лишь ограничена, – мягко произнесла Евдокия Путятична. – И допускает использование… способностей в ряде случаев. Вроде нынешнего…

Его сила иная.

Тоже ощущается горячей, но… такой вот, неровной, будто не поток кипятка, а редкие капли, внутрь попадающие. И Савка ворочается. Ему эта сила не по вкусу. Но чья-то рука прижимает мальчишку к кровати.

– Ишь ты… тень до него не добралась?

– Добралась.

– Тогда… да быть того не может!

– Именно, Антон Петрович… именно… мне весьма любопытно, почему в медицинской карте нет ни одной отметки о том, что мальчик – потенциальный дарник, – а вот теперь в голосе её был лёд. Такой, что и меня пробрало до печёнок.

Как-то сразу поверилось, что княгинюшка она.

Даже целая княгиня.

– Потому что никаких оснований полагать, что он дарник, не было… – раздражение прорывается. – Мальчишка был обычным…

– Или вы не удосужились обратить внимания на кое-какие признаки.

– Удосужился, дорогая Евдокия Путятична… ещё как удосужился… я, если хотите знать, каждого проверяю. И не по разу в год, как сие предписано. Нет… раз в квартал я прогоняю каждого щенка в надежде, что хоть кто-то выдаст реакцию… хоть какую-то. Ваше здоровье!

– Постыдились бы пить при ребёнке, раз уж при мне не стыдно.

– Да бросьте, Евдокиюшка… мы с вами в одной лодке… в одном дерьме варимся. И вариться будем до скончания времён. И пьянство – это не пьянство. Это способ принятия мира…

– Это вы себя так обманываете.

Шелест юбок.

Тонкий аромат духов.

– Это я обиду глушу… очень ведь обидно, когда впервые за пять лет отправляешься в отпуск, а тут вдруг средь подопечных дарник прорисовывается… и такой… тень, говорите, одолел.

– Поглотил.

– Стало быть, охотник… потенциально сильный охотник… и без рода-имени. Знаете, сколько за такого заплатят?

– И знать не хочу.

– Вам не понять… вы же княгиня… дочь воеводы Виленского… всю жизнь при папеньке да маменьке. На шелках спали, на фарфорах обедали…

Ну да, а он, несчастный, страдал в подворотне.

– Вы и ныне-то… вы свой оклад жертвуете приюту. Вон, книги для библиотеки закупили. Стулья новые. Матрацы. Одежонку… благородство на первый взгляд. Только вам на этот оклад жить не приходится. И семью содержать.

– Не знала, что у вас семья имеется, – ехидно произнесла Евдокия Путятична.

– Это так, к слову.

Его сила не спешила растворяться, так и болталась внутри Савки клочьями чего-то тусклого и неприятного.

– Вам с первых дней жизни везло. Вы из тех, кому всё от рождения… имя, положение. Сила. Красота… потому и тянет вас, ангелов, спуститься к убогим, поделиться светом небесным… – он наклонился и дыхнул. А ведь пьёт дяденька не первый день и даже не второй. Перегар стойкий, выдержанный.