Полная версия:
Громов: Хозяин теней
– По-моему, вам стоит…
– По-моему, – перебил Антон Петрович, – это вам стоит снять ваши чудесные очки. Мир – дерьмо. И люди тоже. И я лишь один из них. Из многих убогих, которым ваши красивые словеса о всеобщем равенстве… что… думаете, раз пью, так не вижу и не понимаю? Вижу и понимаю побольше вашего… наивная вы… и дура.
– Сами вы… недостойный человек. И пить вам, по-моему, уже хватит…
– Хватит. Только как остановиться… но я не о том. Вы, Евдокия Путятична, весьма идеалистичны. И странно даже, что этот идеализм не пооблез… мальчишку надо продать.
Что?
Тут что, людей продают?
– Я даже сейчас могу позвонить… его заберут. Вам заплатят… или, раз уж деньги не нужны, окажут услугу. Услуги вам нужны… скажем, тихое место для вашей типографии… или вот лаборатория. Ингредиенты особого свойства.
– Боюсь, вы меня с кем-то путаете.
– Ну да, ну да… что это я… ингредиенты… Вы ж у нас из числа гуманистов, которые против террора. Но вот Особому отделению, как мне сдаётся, плевать… у него своя отчётность. И вы со своими бумажками да проектами народных школ вполне в неё впишетесь.
Эта падла что, угрожает?
– Вы мне угрожаете?
– Предлагаю… мы же можем дружить, Евдокия Путятична… и вместе работать. Объединить усилия, как вы там писали, во имя всеобщего благоденствия и чего там ещё? От вас-то и потребуется лишь малость… бумаги там подписать… акты…
Он отошёл от нас с Савкой. И я заставил-таки Савку открыть глаза.
Туман. И серость. Она стала чуть более плотной, что ли. И в ней различимы два силуэта – мужской и женский. Причём женский яркий, и вправду будто светом объятый. А вот мужской будто пятнами побило, светящимися.
Сила так проявляется?
– До сих пор не смирились, что я прикрыла ваше маленькое дело? – женщина ниже. Но всё-таки она не отступает, хотя мужчина и навис над нею, перекрывая проход. – Вы продавали детей.
– Доказательств у вас нет…
– Если бы были, я бы обратилась в полицию.
– Ну да, несомненно… бросьте, Евдокиюшка… взгляните на это иначе… что их ждёт? Сироты. Многие подкидыши. Ни рода, ни имени. Ни малейшего шанса на нормальную жизнь. В шестнадцать их выставят за ворота и… что дальше? Они пойдут, пополнив число бродяг и ворья, мелких разбойников, попрошаек, всего того сброда, который лишь отравляет жизнь нормальным людям.
Это он про себя?
Себя нормальным считает? Руки сами сжались в кулаки.
– Я же даю им шанс… и работу. Да, тяжёлую. Но она неплохо оплачивается.
– Номинально. А реально? Что от этой оплаты остаётся после вычета за жильё, питание? За целителей, которые часто не работают как должно. За стабилизирующие артефакты? За… не мне вам рассказывать, что редко кто на этих фабриках выдерживает больше года. Вы их продаёте практически в рабство…
– Социально полезное! Ваши друзья ведь выступают за то, чтобы каждый человек был социально полезен. Вот я и действую, можно сказать, в парадигме…
– Нет.
– Что «нет»?
– Я не стану вам помогать. Хватит того, что на ваши делишки с выпускниками власти смотрят сквозь пальцы…
– Потому как согласны со мной… а вы, стало быть, не боитесь?
– Чего? Вас? Или ваших приятелей из жандармерии? Нет, не боюсь… да и чего стоят принципы, от которых так легко отказаться. Кстати, настоятельно рекомендую протрезветь. Синодники не любят пьяных.
– А эти-то тут зачем?
– Затем, что таковы правила…
Хлопнула дверь.
И Антон Петрович выругался.
Глава 7
«Трое неизвестных ворвались в нумера, где остановился новгородский купец первой гильдии Н., и, застреливши охранника, связали и самого купца, и двух его приказчиков. После чего изъяли двести тысяч рублей, а также золотые украшения в большом числе, сообщив, что совершают акт реквизиции в пользу нуждающихся, и скрылись в неизвестном направлении. Дознание ведётся…»
«Вести»Ленка сидела у кровати, на том креслице, которое обычно занимала медсестра. И покачивалась. Взад-вперед, взад-вперед…
А она старая.
Я и сам немолод. Сейчас и вовсе лучше в зеркало не смотреться. Но я-то ладно. Когда я пропустил момент, что Ленка постарела? Вон, морщины… она не колет всю это новомодную хренотень, за которой млеют, кажется, все. Мне одна подруга, из числа последних, твёрдо вознамерившаяся статус сменить, помнится, втирала, до чего это всё важно.
Ботокс.
Нити какие-то.
Массажи, хренажи… нет, расстались не по этому. Просто скучно стало.
– Ленка, а Ленка, – отвлекаю её от раздумий. – А у тебя морщины. Знаешь?
– Падла ты, Громов, – говорит она и улыбается.
И морщин становится больше.
Нет, Ленка, она… ухоженная. Вроде это так правильно говорить. Причёска вон. Костюмчик не из дешевых. Всяко лучше того, у китайцев отжатого, из скользкой типа шёлковой ткани, который я когда-то подарил. Последнюю мою очень злило, что я столько на Ленку трачу.
Вообще требовала уволить.
Дура.
– Какой есть… давно я?
– Спишь? Да уже часа два. Знаешь, врач сказал, что тебе вроде бы лучше… что…
И голос дрогнул. Значит, эти улучшение – не для порадоваться.
– Говори уже.
Вздох.
И взгляд на руки.
– Ноготь вот сломала, – и руку протягивает, показывая. Ногти у неё тоже короткие, потому как знает, до чего меня нынешняя мода с ведьмачьими когтями выбешивает. И лак нежненький, то ли розовый, то ли бежевый, то ли ещё какой. У баб этих цветов уйма. И каждый по-разному называется.
– Ты, – говорю, – не увиливай. И попить дай. Может, бульончику принесла?
Ленка покраснела.
– Извини… я посолить в прошлый раз забыла.
– Зато знаю, что варила сама…
– Ну да, – руку она убирает за спину и выдаёт. – Врач этот… вроде как улучшения часто происходят… перед…
– Смертью?
Ленка оборачивается, точно та, о ком я говорю, рядом.
И кивает.
– Хорошо тогда.
– Хорошо?!
– Не ори, а то сбегутся.
Я не хотел видеть ни докторов, ни медсестёр. Сделать ничего не сделают, а суеты наведут. Мне же и так неплохо. Я подумал и с немалым удивлением понял, что действительно неплохо.
Хорошо даже.
Боль отступила.
Тело вдруг легкое-легкое, будто пухом изнутри набитое. И кажется, если возникнет у меня желание встать и пойти, я встану и пойду.
Вот же…
– Извини, – Ленка тотчас усовестилась. – Тут… твоя… сестра приходила скандалить.
Дура.
Если Викуся хоть как-то соображал, то Янка вовсе безмозглою уродилась. Точнее в маменьку пошла, которая всю жизнь в торговле обреталась, сделавши карьеру от продавщицы до заведующей мясным местного универмага. И главное, раньше-то должность была хорошей.
Уважаемой.
Денежной.
Вот и привыкла папенькина супружница на людей сверху вниз поглядывать да и обращаться так же. Новые времена её не пощадили.
На хрен.
– Надеюсь, ты её послала, куда подальше?
Янка эту вот манеру от маменьки взяла, только уже без должности и возможностей. Хотя… как-то ж в прокуратуре обжилась. На это её хватило.
– А то… потом ещё этот… такой… твой племянничек…
– Скандалил?
– Цветочки принёс. Конфеты. Кстати, на приличную кондитерскую раскошелился. Песню пел, как страдает…
Даже знаю, кто именно.
– И что очень хотел бы сблизиться. И что его сын тебя полюбил. Смешной мальчонка.
– Ага, – говорю. – Тимоха звать…
– Громов…
У Ленки усталые глаза. И возраст в них читается яснее, чем в морщинах. Все те года, когда пришлось голодать или жрать дерьмо, или же его творить. Это ведь не прошло даром.
Этот взгляд, его золотыми нитями не ушьёшь и чудо-зельем не закапаешь.
– Чего?
– Ты только не ругайся…
Времени у меня не осталось ругаться. Но Викушин сыночек удивил. Раньше других понял, что с Ленкою дружить стоит.
– Продай, – сказала она и выдохнула. – Фирму… заводы… всё… от Антоненко до сих пор ждут согласия. И цену дают нормальную.
– Лен…
– Я понимаю, что тебе жаль. Но… ты тоже пойми. Я не справлюсь.
– Справишься.
– Нет, Громов… это не тебя штопать. И не… в овражке покойников закапывать, – она отвернулась, но слёзы не скрыть. – Это другое…
– Всё равно справишься. Ты же вела последние сделки. Ты… управляющие толковые. Тебя знают. Поставщики… связи…
– Держатся на тебе, Громов. А тебя не станет, кто я?
– Моя жена…
– Это да, но… – она мотнула головой. – Я не хочу… просто не хочу. Я тоже устала, Громов. Ты бы знал, как я устала… даже тогда, когда… ну…
Вслух она некоторые вещи говорить боится.
– Тогда я так не уставала. А теперь… звонят-звонят. Встречаются. Уже интриги плетут… твои хорошие управляющие готовы в горло друг другу вцепиться, чтоб кусок пожирнее урвать. Со мной считаются, но как бы невсерьёз. Приятели твои из муниципалитета… ты же сам понимаешь, отвалятся, как только выпадет случай. Про тех, кто повыше, вовсе молчу. Те нас уже списали. И другие тоже… и Антоненко пойдёт в наступление. И да, может, поднатужившись, я и удержу. Застрою тех и других, и третьих… – она снова посмотрела на ногти. – Но я больше не хочу поднатуживаться. Я… я хочу уехать. К морю. Куплю себе дом с садом. Буду сидеть и пялится на волны. Лошадь заведу…
– Я тебе конезавод купил.
– В этом ты весь, Громов… на кой ляд мне этот конезавод нужен был? Я хотела лошадку выгуливать. Яблоками угощать. Морковкой. Может, сесть бы верхом решилась… а конезавод – одна морока. То корма, то падёж, то ещё что…
Да уж.
Об этом я как-то не подумал.
И Ленка понимает.
Улыбается, как когда-то давно. Улыбка у моей Ленки крышесносная. И я снова чувствую себя молодым, безбашенным и готовым мир на части порвать. Не ради неё, но… и ради неё тоже.
Тогда я не слишком задумывался, почему.
– Готовь, – выдавливаю из себя. – Документы. И поскорее…
– Готовы уже…
– Ты могла бы и сама. Объявить меня, скажем, недееспособным…
Качает головой.
Не могла.
Нет, технически – вполне. В чьих руках бабки, тот и рулит. Это я давно уже понял. Но Ленка не из таких.
– Деньги хоть нормальные дает?
– Хватило бы и праправнукам… если б они у нас были, – улыбка тускнеет. – Но так-то да… норм. Подумай… может, фонд какой… имени Громова…
Я ржу и от смеха там, в груди, что-то смещается, подталкивая к горлу. И булькает. И я захожусь кашлем, на который машины отзываются писком.
Фонд имени Громова…
Придумала же.
– Сама… решишь… звони этой сволочи… пусть приходит, пока я в сознании. И мозгоправов захватит, чтоб потом оспорить не мог. Да ты лучше меня знаешь…
Знает.
И выдыхает с облегчением. Неужели и вправду думала, что откажусь? Хотя… год или два тому отказался бы. Она же предлагала. Раньше. Когда только стало ясно, что мне не жить, что срок отмерен невеликий, аккурат с делами разобраться. Я тогда обматерил её, потому что показалось Ленкино предложение предательством.
Как так…
Я всю жизнь положил на фирму, которая давно уже концерн и чего-то там ещё, и по сути даже маленькая империя. Моя. Личная. И обладание ею грело душу. Самолюбие опять же тешило, потому как выходило, что я, Савка Громов, не шушера детдомовская, не бомж и даже не бандос, а уважаемый человек и бизнесмен.
Олигарх. Ну или почти.
Хрена.
– Ты… – просить я не привык, но тут иначе не выйдет. – Того паренька… если захочет, то привези. Ладно? Только нормально… без этих вон.
А то явятся мордовороты. Напугают.
– Можешь с мамкой, чтоб глянула, что тут никто обижать не станет.
– А ты меняешься, Громов, – Ленка смотрит внимательно. – Возможно…
Запнулась.
Не сказала, что к лучшему это. Или к худшему. Или потому, что мозги плавятся. А они плавятся. И когда Ленка берет телефон – с Антоненко договаривается, не иначе – я закрываю глаза. И уже почти без усилий оказываюсь там.
Лазарет.
Запахи знакомые. Да и где мне ещё быть? Но не один. Мы с Савкой лежим в кровати, а над нею нависает фигура.
От фигуры пахнет спиртным.
И она покачивается. Будто человек этот всё никак не может решение принять. Или принял, но в голове, а взять и сделать то, чего он там в голове надумал, оказалось сложнее. В руках он мнёт что-то…
Подушку?
Серьёзно?
Савка. Дёргаю мальца, пытаюсь во всяком случае, но не выходит. Савка прячется где-то там, в глубинах то ли разума, то ли души. Главное, что спрятавшемуся там, ему выглядывать не хочется. Как ребенок, который при пожаре под кровать забивается, надеясь спастись.
Нет.
Не выйдет.
И раз уж так, я занимаю тело. Приоткрываю глаза. Осматриваюсь, отмечая, что очертания предметов становятся чётче. И мужика узнаю – тот, свежеявившийся, который нас продать кому-то собирался.
А теперь, когда не вышло, прибить?
Ни хрена это не логично.
И главное, видно, что трусит, что прям весь на дерьмо исходит, до того ему страшно и непривычно. Ну да, убивать людей непросто. Особенно в первый раз. А тут ребёнок.
Дети…
Спокойно убивают детей лишь конченные психи. Этот же…
– Дяденька, – я решил рискнуть и глаза открыл. – Дяденька, а что вы делаете… мне страшно, дяденька!
И сказал это громко. А ну как тут ещё кто есть поблизости.
– Я? – он стушевался и от кровати отскочил, убирая подушку за спину. – Я тут…
Как есть трус.
И из тех, кто до последнего будет отступать. А потому самое главное – не загонять в угол.
– Вы… меня лечите, да? – и глазками хлопнуть. Не знаю, видит он там что или нет, но хлопаю старательно и голосок вымучиваю жалостливый. – А что со мною было, дяденька? И попить бы…
– Попить… да, попить…
Внимание его переключается, а я выдыхаю. Если он не решился убить меня спящего, то бодрствующего тем паче не рискнёт.
– Сейчас. А ты что, не помнишь?
– Помню… плохо помню… вот как бегал… и вернулся…
– Куда бегал?
– Так, вокруг. Для здоровья. У меня здоровье слабое. Я решил, что если бегать буду, стану сильным… вот как вы.
Он что-то там пыхтит. И уходит недалеко, к столу, на котором графин с водой стоит. Наполняет стакан. Возвращается. Пить страшно, а ну как плеснул чего. С другой стороны, что ему мешало это и сделать? А он с подушкой припёрся. Значит, или нечего плеснуть, или опасается, что отравление обнаружат.
Сказать определённо сложно. Я слишком мало знаю про мир.
Пью.
Вода местная имеет своеобразный привкус, но его я уже знаю.
– Ты… мальчик… отдыхай, – велит Антон Павлович. – Тебе надо восстанавливать силы…
– Антон Павлович? – дверь открывается без стука, и в комнату входит Евдокия Путятична. – Что вы тут делаете?
– То, что и должен.
Он чуть дёргается, но вспоминает, что треклятая подушка лежит на табурете, у стола с графином, и успокаивается этим.
– Наблюдаю за пациентом.
– Что ж. Очень рада, что вы снизошли до исполнения непосредственных обязанностей, – голос Евдокии Путятичны сочится ядом. – Но теперь я вас сменю. Вам стоит… подготовиться.
– К чему?
– Ко встрече с дознавателем.
– Синод? – обречённо поинтересовался Антон Павлович.
– Он самый… завтра с утра и прибудет.
– С чего вдруг так скоренько зашевелились?
– Понятия не имею, – она подвигает стул и садится подле кровати. – Возможно, рядом оказался. А возможно… разные слухи ходят, Антон Павлович.
– Вам ли слухам верить…
Эти двое за время моего отсутствия то ли договорились, то ли примирились. Во всяком случае прежнего раздражения я не ощущал.
– Порой только им и остаётся… цензура в последние годы стала куда как жёстче. И многое до людей просто-напросто не доходит. Впрочем, не стоит пугать юношу. Давно очнулся?
– Только что. Воды вот попросил. Я и налил.
Антон Павлович явно не спешил уходить.
– Как твоё самочувствие? – обратилась ко мне Евдокия Путятична.
– Голова болит, – честно ответил я, хотя и не был уверен, что болела она после стычки с тварью. Может, Савкино тело так на меня реагирует. – И есть хочется. Очень.
– Это нормально. Энергетическое истощение…
– Чай поможет, – согласилась с ним Евдокия Путятична. – С вареньем. И сушки есть.
– Я печенье привёз. Шоколадное. Будете?
Отказываться она не стала. Я тем более. Не настолько я вежливый, да и не положено сироте. Так мы и пили чай с сушками, вареньем крыжовенным, которое Евдокия Путятична намазывала на ломти белого хлеба, и шоколадным печеньем.
Просто пили.
Молча.
И так же молча, допив, они разошлись, а я остался. Разве что Евдокия Путятична в дверях сказала:
– Завтра прибудет дознаватель от Священного Синода. Он хочет поговорить с тобой. Не следует его бояться…
И тут соврала. Мы это поняли.
– Главное, – добавил Антон Павлович. – Не пытайся от него что-то утаить…
Интересное, однако, напутствие.
Глава 8
«Предохранить ребенка от заболеваний может каждая мать. Медицинские авторитеты подтвердили, что молочная мука от завода Михеева действует самым благотворным образом на развитие детского организма…»
ОбъявлениеО прибытии дознавателя возвестила суета. Сперва, стоило чуть придремать, нагрянула Зорянка с ведром и веником. И громко охая, причитая и молясь – причём получалось у неё как-то одновременно – принялась наводить порядки.
– Господи, что ж это деется, что деется… – повторяла она, натирая дежурные иконы. Время от времени Зорянка поплёвывала на тряпку, а потом тёрла с особым остервенением.
Затем поменяла бельё.
И даже без ворчания почти выдала новую одежду.
Заглянула и Евдокия Путятична.
Антон Павлович, от которого тянуло свежим перегаром, пощупал лоб и рекомендовал лечение отдыхом. А батюшка Афанасий, вошедши в лазарет, щедро облил святою водой. Подозреваю, больше досталось мне, нежели стенам, но на том всё и затихло в ожидании.
Завтрак и тот отложили.
Я даже начал было подумывать, не попросить ли ещё еды, потому как шоколадным печеньем с сушками долго сыт не будешь, но услышал рокот мотора. Затем раздались голоса. Хлопнула дверь.
И другая.
Пол заскрипел под тяжестью тела. И, наконец, явился дознаватель Священного Синода.
От него пахло мятой и ещё клубничным вареньем. Сдобой. Ванилью. И главное, запахи эти не перемешивались, существуя каждый по себе. Они окутывали массивную фигуру дознавателя облаком, словно бы желая сгладить и очертания ее, и в целом страх, который люди испытывали пред Священным Синодом. В глазах же Савки, который только-только выполз из убежища души или разума, дознаватель вовсе был огромен. Он заслонил собой не только дверь и отца Афанасия, увязавшегося следом, но и весь мир.
– Доброго дня, – произнес дознаватель неожиданно мягким голосом. – Как себя чувствуете, молодой человек?
И улыбнулся. Вот хоть мы не могли видеть, но я остатки души поставить готов был, что он улыбнулся.
– Д-доброго дня, – слегка заикаясь, выдавил Савка. И попытался сползти с кровати.
– Лежи, лежи, – дознаватель замахал руками. – Тебе вставать ещё рановато.
– Лежи, – буркнул и я.
Вот не понравился мне этот тип. Категорически.
– Ну, давай, что ли знакомиться, герой, – произнес он вроде бы с насмешкой, но не обидной. – Меня вот кличут брат Михаил. Но можешь звать Михаил Иванович. А ты у нас Савелий. Верно?
– Д-да.
– От и славно. Хорошее имя. Сильное. И ты у нас не слабый. Брат Афанасий, а сообрази-ка нам чайку. Под чаёк всяко беседовать сподручней. И чтобы не пустого, с плюшками там, с баранками. С пирожками вот ещё можно. Любишь пирожки?
Спрашивает ласково. И Савка от голоса этого, от разговора, столь разительно расходящегося с ожиданиями, успокаивается.
– Люблю, – отвечает.
– А с чем? Я вот с яблоками…
И знак делает рукой, чтоб батюшка Афанасий вышел да не мешал беседе. Тот и выходит.
– Сладкие. Мама с вишней пекла. И с черникой, – сказал Савка и посмурнел.
– С черникой не обещаю… А матушку твою жаль. Помолюсь за неё.
И крестом себя осенил. И в том ни толики притворства. Ну или я не почуял. Хотя… Крепкий мужик. И дело свое знает хорошо. Савка вон почти уже доверием проникся, а если и дальше так пойдет, то и вовсе наизнанку вывернуться рад будет, лишь бы новому приятелю угодить.
– Тяжела доля сиротская… – выдал дознаватель. – Я вот своих родителей и не ведаю… Подкидыш.
Савка на него и глянул иначе.
Не врёт?
Не врёт. Хрен его знает, откуда это понимание, но точно знаю, что не врёт. И вновь же на доверие работает. А Савка ещё мелкий и на манипуляции ведётся. На такое вот, тщательно отмеренное доверие, которое ему представляется полным.
– К монастырю святого Георгия, – продолжил Михаил Иванович. – Господь так пожелал. И стезю мне с малых лет определил. Как и тебе её определили.
– Я, – Савкина рука потянулась к медальону. – Не хочу…
– Страшно было?
Савка кивнул.
– Очень, – выдавил он тихо. – Я… Я не хочу снова… не хочу такое видеть!
Но дознаватель головой покачал и промолвил:
– У каждого из нас свое испытание… Позволь?
И тяжёлая рука легла на макушку, показалось, что того и гляди придавит, а то и вовсе раздавит.
А потом от неё потянуло… Силой? Светом? Теплом? Всем и сразу. И свет этот с теплом пробились сквозь кожу. И дальше. И в самую глубь Савки ухнули, разом выдернув всё то, что люди прячут от посторонних глаз.
Страх.
Обиды пёстрым ворохом, от самых ранних детских, где разбитые коленки мешались с сахарным пряником, который родители не купили, до поздних, густых, тягучий, что дёготь. В них и боль. И стыд. И ненависть, пока слабая, зарождающаяся, но уже явная вполне. И так хорошо мне знакомая. К смешкам за спиной.
К прозвищу.
Барчук.
К тычкам исподволь и подножкам. К мокрой кровати, за которую Савка получил нагоняй, потому как решили, будто он ночью обмочился. И весь день заставили стоять в углу, в одном исподнем. Никто и слушать не захотел, что воды просто налили.
Всем было весело.
А его душило то непонятное, не имеющее словесного выражения чувство, когда горло перехватывает невидимая рука, в груди же то ли огонь кипит, то ли, наоборот, холод вымораживает всё. Того и гляди сердце осыплется горсткою пепла.
Оно не осыпается.
Оно запоминает. И ситуации. И имена.
Я… я своим обидчикам отомстил. Не сразу, конечно. И не всем. Некоторые не дождались. Вован, который меня в нужник головой макал, сдох от передоза. Да и… не хочу об этом думать. Не сейчас.
– Вот так, малыш, дыши… глубже дыши. И не держи в себе. Отдай.
Что?
Обиду? Ненависть? Слёзы. Чувство одиночества. Или понимание, что всё-то, что жизнь окончена? Завывания плакальщиц. Стылый ветер. И жалобы могильщиков, что весна ранняя и копать тяжко, а потому надо бы накинуть.
Дрожки.
Тряску. Голод и чувство беспомощности, потому как все-то вдруг позабыли про него, Савку. И соседка, которая и занялась похоронами, тоже.
Не забыла.
Просто… думаю, что не всего-то лишилась Савкина матушка. Или соседка так решила. Вот и схоронила несчастную, прибрав и сироту, и имущество его. А потом, после похорон, сирота, в отличие от имущества, сделался не нужен.
– Отдавай… все люди твари божьи, но некоторые – просто твари…
Как-то он не по-церковному говорит, этот дознаватель. Но становится легче. Там, внутри. Узел тугой развязывается. И снова можно дышать, хоть бы и светом.
– А от теперь чайку. Ты как?
– Что… это было?
– Так… благословение Господне.
Ага. А поподробней? Потому как там, дома, меня благословляли не единожды, но так никогда не штырило. То ли не так благословляли, то ли не те. Второе, чуется, вернее.
– У каждого из нас, Савелий… на от, держи кружечку. Крепко держи. Сладкий чаёк – самое оно, чтобы силы восстановить.
Надо же, уже и самовар принесли, и всё-то прочее, что к нему полагается. Когда успели только? Пальцы Савки цепляются за кружку. Самого его потряхивает.
– Так вот, у каждого из нас свой дар. И своя стезя. Ты вот Тень увидеть сподобился. И одолеть, что не каждому дано, а уж в твои-то годы – подавно…
– Я… язычник… проклятый… – выдавливает Савка, но чай берёт. И край кружки мелко стучит о зубы.
– Милостью Императора у нас свобода веры…
– Но…
– Господь велик. И мудр. Столь мудр, что не дано обыкновенному смертному постичь его замыслы. И если в мудрости своей он дозволяет существовать магометянам или иудеям… или детям Неназываемой, то не нам, слабым, тому препятствовать.
Неожиданно.
Реально.
– А… отец Афанасий говорит, что скверна… что от того, что я такой. Не только я, – Савка слегка путался. А вот я сидел тихо.
Очень тихо.
Что-то подсказывало, что если кто и способен почуять мое в теле Савки присутствие, так вот этот понимающий и добрый с виду мужик.
– Есть и такое мнение. Знаю. Я поговорю с отцом Афанасием.
