Зимородок

Whether it’s me who is trying to write it.

I am not sure what it is about.

I think a wolf might live in it somewhere;

I saw her tracks in the grainy snow.

I nearly glimpsed her face in the shadows

Peering at me from behind the birches.

I hear the burbling of running water

Crisscrossing the silence,

The sudden clatter

Of a woodpecker's exuberant drum roll.

I smell wet bark.

The sap must be rising.

Decay and growth are fermenting together;

It's early spring in a faraway forest.

Do not torment me like this, I beg you!

I am worn out by the chase and the longing

For that spring in that watchful forest;

For that moment when words surrender.

Elephant Shrew

Use what talents you possess; the woods would be very silent if no birds sang there except those that sang best.

Henry Van Dyke

Let me not be abashed by the smallness of my gift.

Let me not be stricken mute by the delight

Of soaring on the wings of a song far greater than mine,

By the breathtaking majesty of the world

Seen from that height.

Should a carver of netsuke despair

After seeing Michelangelo’s David?

Should painting Easter eggs be abandoned as worthless craft

Because its materials are ephemeral,

Because its creations

Will never be displayed on velvet

Next to Faberge eggs?

An elephant shrew is needed by the savannah

As she is,

Just as worthy of life as an elephant.

There is no need to judge

What makes them different,

What makes them akin.

«At the first tingling of a poem…»

These are tricky poems to find; they are the subtle hum in your notebook….

Natalie Goldberg* * *

At the first tingling of a poem,

Pounce upon the sensation.

Scratch it hard,

Like a kid

Absorbed in the first mosquito bite of the season.

Scratch, tear, let it become a frenzy, a fury.

Draw blood.

Do not worry about whether anyone

Will ever read your words.

At this moment,

The universe tastes your salt.

Message

This message

Must cross a great distance,

Take an uncharted path

To reach you.

You and I live

Under different constellations,

My now will be

Your long time ago.

I must be brief.

A handful of lines

Has to encompass

Vast plains

Of smooth moonlit snow,

A river asleep under the ice;

Let you glimpse

The dark window,

The small flame of longing

That dances

With a tendril of its own smoke

For a partner.

And suddenly it is here,

That moment when our hands

Touch for a heartbeat.

The heat of your fingers

Lights a beacon

That will not go out.

My words in your palm

Melt into clear water.

Encounter

A muscular, thick-pelted woodchuck, created in yield, in abandon, lifts onto his haunches.

…

In Russian, the translator told me, there is no word for “thirsty”…

Jane Hirshfield

I watch the thick-pelted woodchuck

Waddle across the poem.

Alert, yet oblivious to the attention

Of both the poet and the reader,

He pauses, lifts onto his haunches

Then plunges into a thicket of ferns,

Vanishing into a space that opens

Beyond the boundaries of words.

The stream that flows across the line-breaks

Has its wellspring in that same landscape.

Mirrored in the rippling water

I glimpse a face that seems oddly familiar.

Perhaps it is my own reflection.

But it breaks up and disappears

Too quickly for me to know for sure.

How unreachable and alluring

Is that world of mysterious beings.

The woodchuck’s fur is stippled with starlight,

The unnamed translator’s face is serene.

Surely, she knows what I can utter

Only as a hesitant question:

“Is the difference between our worlds

In the direction of the gaze?”

Reading “A Day Comes”

A day comes

when the mouth grows tired

of saying “I”.

Yet it is occupied

still by a self that must speak

Jane Hirshfield

I wish it were I

Who wrote this poem:

Spare

Like a Japanese long sword.

Centered.

True to its reason for being.

But somebody else

Crafted and honed it.

Can I make it my own?

I would write a translation!

But try as I might,

I am unable

To reforge this poem

In another language.

I find that its strength

Cannot be extricated

From the words it is made of,

From their multiple meanings

Folding and melding

Across the lines.

I will seize this poem,

I will learn it by heart,

Enlighten my listeners

As I recite it,

Cut through the ignorance

Of my opponents.

But what really happens

Is that the poem,

True to its purpose,

Slices deeply

Into my own

Self.

I gasp,

Laugh ruefully,

Watch the blood

Well up and run freely.

The Keeper of the Keys

I am the Keeper of the Keys. I am the one who unlocks and locks the portals of all the worlds, greets everyone who enters, and wishes good fortune to everyone who leaves.

Yes, you have been here; you have met me before, and more than once. That’s how I know your name and remember that you like lemon balm tea with a touch of clover honey. You yourself are the one who told me your story – the story of your city, Naori-Laaren – the reason why you are looking for the fugitive Alalli. If you survive your next journey, if you are able to come back, we will see each other again, and I will be glad.

Of course not! I practice no dark magic, no magic of any kind. But when you are not here, when you are in one of the worlds where your fate unfolds, I do not exist in your time and space, so there is no one to remember. Then, I am merely an image from a dream, a nameless feeling that arises within you when you smell lemon balm and clover honey.

I am sorry to deny your plea. But no, I will not do this. The Keeper of the Keys may not detain or mislead anyone, may not pass any message from one traveler to another.

Now you speak in frustration, in anger. But deep inside yourself you know that your words are unjust. I do believe you, and I do understand what will befall your city, if you fail in your errand. Pain and destruction, no matter where they strike, do grieve me. But the one who is entrusted with the keys may not cross the threshold in word or deed without breaking the laws that make it possible to unlock and to lock. The Keeper of the Keys must open each door when the time comes. It is my duty to greet equally everyone who enters and with the same blessing bid farewell to everyone when they go. I must leave each traveler, each world to their own fate.

Indeed. So it is.

No, no; not all alone. My predecessors and their predecessors are all here. Some are memories preserved in the words that I read, in the shapes of the stone arches, the layout of the gardens. Some are living presences who still teach me and care for me, and who need my care. The ones who will be the Keepers after me, they are also here – growing and learning. And, of course, there are the travelers. Some, like you, pause in this space between the closing of one door and the opening of another; notice me, stay to have a cup of tea. They tell me what they have seen and done, what drives them to travel, what torments them or gives them joy.

You are welcome to stay as long as you wish. Outside the portals, the time you spend here is not marked on any calendars, not measured by any clocks.

Yes, certainly. Follow me.

I am glad you think so. Perhaps you feel that way here because a little bit of this garden is in your cup each time we have tea together. The beehives are on that hill. The white clover in the grass is like a dusting of snow. There, by the brook, is the lemon balm. Lemon balm loves moist soil; clover thrives in bright sunlight.

Ah, yes. This is the peak season for peonies. These wine-colored ones are my favorites. That windchime was made by my late great-grand predecessor. She was a true master. This one I am still working on: I feel some tone is missing when it harmonizes with a soft rain. But on a sunny day like today, it does sound quite complete, doesn’t it?

You are right: in my realms, no keys are necessary. All the doors open freely at any time.

But we are not dressed for the weather that is likely to greet us behind the next door. So, let us just peek in.

Good, the snow storm passed at last. You know, one traveler taught me an expression in his language for this kind of darkness and silence: “You can hear every constellation.”

Well, that is a different realm, so why should it have the same time of day, or season of the year as this one?

Depends on what you mean by real. You have told me that the flavor of the honey that the bees gather in the garden here is as intense, as the honey that is brought to the River Market from the upland farms.

Take care, do not wade in too deeply: the bite of the frost you feel on your face is a warning that you should take seriously. If we were to go out there and let the winter embrace us, we really would freeze to death. At dawn, real ravens would feast upon our carcasses. We would become part of the forest. Then you would not return to the bell towers and the hanging bridges of Naori-Laaren, that you have told me so much about. No Keeper of the Keys has ever allowed such a thing to happen to a traveler. So let us shut the door and turn our faces to the sunlight on this side.

No, these realms are not a world, but a crossroads between worlds.

The difference is in the meaning of the line that is the horizon. A world has no end, it is round, and its orbit is round. The horizon is an illusion in a world. You can keep going cycle after cycle, you can believe that after each death there is a rebirth. But no matter where I go here, even when I do not see the boundaries, the walls, I know they exist. Even when my hearing is filled with the roar of a storm, with the clamor of birds, with the music of windchimes, I am still on duty. I must be able to hear the footsteps approaching one of the portals. I can never be far away from the key rack. I must turn the key in time for the traveler’s arrival.

I know that you offer out of kindness, so I am grateful. But this is my post, and I must stay here.

I see no reason to debate whether love is the price of freedom, freedom the price of love, or the two are one and the same. Some would tell you that there is just one answer to this question. Some say that existence cradles myriads of worlds, so that every answer gets lived out in full. It is not for me to choose one belief or another. I must turn the key and open the door to each seeker, each traveler on their path.

Am I happy? Content? Longing? Afraid? Angry? Grateful? Well, I can ask you the same about your own life.

Yours is a wise reply. In my life, too, there is a time and a reason for each of these feelings. Being the Keeper of the Keys is a path. It is distinct from all other paths, yet bound up with each of them. In that sense, it is not different from any other.

You are not the first to ask why. I have no answer. I hear that the gods of each world would have the people believe that there is a ‘why’. They proclaim that there is a goal for every path they set, a benevolent reason for every fate they ordain, a justification for every curse and every blessing they bestow. But if they had to stand in front of someone who would weigh the reasons they give; if someone could judge the gods to be right or wrong, truthful or deceitful, mad or sane, then the gods would no longer be gods, would they?

Око и окно

Стихи на русском языке

Око и окно

Вячеславу Лейкину

Нет, не пробоина, а око и окно,

Распахнутые в тайный мир печали,

Где стаи звёзд гуляют в глубине

И даль любая – лишь преддверье дали.

Теперь спеши мгновение поймать —

На холст, на лист, на белизну экрана.

Прекрасна восходящая душа

В зиянии своей смертельной раны.

Зависть Сальери

Зависть Сальери – ноющая боль

В отрезанной конечности.

Всю ночь

Душа по дому бродит взад-вперёд,

Культяпки крыльев задевают мебель.

А ведь почти что повезло: ещё чуть-чуть —

И тоже был бы гением, как тот.

Как тот!

Или в другую сторону немного —

И был бы как все те, что спят ночами,

Рыгают кислым пивом.

Им плевать

На тонконогих психов-скрипачей.

Но нет!

Скребёт беспомощно перо, и полукрылья

Кончаются внезапной пустотой.

…А что касается отравы в чаше дружбы,

Так это помогает только раз —

Убийство гения, как всякую идею,

Вторичность превращает в плагиат.

Ненаписанные стихи

Словно рыбы в подземном потоке,

Настороженны, слепы, тихи,

Проплывают в моём подсознании

Ненаписанные стихи.

Ощущают чутьём незрячим,

Где быстрины, где острова,

Жадно ловят круглыми ртами

Затерявшиеся слова.

Берегут полужизнь в надежде

Выплыть в жизнь и не знают, что течь

Будут воды подспудно до устья,

Где вливается в Лету речь.

«Слова, слова, слова…»

* * *

Слова, слова, слова —

Основа и канва,

Слоны и черепахи,

Свод арки над водой,

Клокочущей во мраке…

Невидимой руки

К руке прикосновенье,

Надежда стать собой

Хотя бы на мгновенье.

Антология

Лепрозорий, кунсткамера, оранжерея,

Где цветут напоказ наши язвы печали.

Здесь храним мы в слепых зеркалах отраженья

Тех, кем стать не смогли, тех, кем быть перестали.

Планетарий, музей, где мы все – экспонаты,

Каждый полон значением собственной тайны,

И тоской по разгадке, и надеждой напрасной,

Что вот-вот забредёт посетитель случайный.

Птица

Как птица в клетке начинает петь?

Вначале кажется —

Не выжить ей в неволе:

Кричит, и мечется, и разбивает в кровь

О прутья грудь, не замечая боли.

Но перьями железо не возьмёшь,

И птица, осознав своё бессилье,

Сдаётся, замолкает наконец

И складывает встрёпанные крылья.

Забившись в угол, много дней сидит,

Нахохлившись, в немом оцепененье,

И только голос иногда подаст во сне —

Так, жалкое чириканье, не пенье.

Чирикнет – вслушается.

Свистнет – и замрёт.

А всё же как-то легче плен терпеть,

Когда хоть свой живой услышишь голос…

Так птица в клетке начинает петь.

И постепенно громче и сильней,

Закрыв глаза, забыв про всё на свете,

Она поёт… и песнею своей

Свободных птиц заманивает в сети.

Стекло

Тате Гаенко

Я не верю в Бога твоего.

Я не слышу голоса Его.

Но глядит стихов твоих окно

В мир, где всё Ему посвящено.

И прижавшись к светлому стеклу,

Я шепчу Ему твою хвалу.

Зеркало

Просить у музы дельного совета —

Вершина безрассудства. Засмеёт,

Умчится, не дослушав, наградит

Потоком чепухи косноязычной.

Она таких, как ты, гуртом пасёт.

Тебе, как мелкой сошке, неприлично

К ней приставать с вопросами.

К тому же,

Сама ведь знаешь,

Может выйти хуже:

Возьмёт и вспомнит.

Через десять лет,

Когда всё безвозвратно решено

И сделано, вдруг даст прямой ответ

И в пропасть настежь распахнёт окно.

В гостях

Л. В. Зубовой

Мне ночь была дарована под кровом,

Где дымный воздух пропитался словом

И книги вверх уходят этажами.

Я угадала там, за стеллажами,

Проёмы, своды, дверцы, тайники.

Всю ночь по дому шелестели шепотки,

В мой сон вплетая нити сновидений.

Мои ресницы задевали тени

Свечи, сокрытой ширмою руки.

Была я гостьей поздней и случайной,

А потому квартиры этой тайны —

Не мой удел. Я ни единый миг

Из ночи той не посягну присвоить,

Ни строчки, там услышанной, раздвоить

Переложением на мой дневной язык.

Зодиак

Под словами, под немотой —

Пласт иной, безымянный и тайный.

В нём пространства и времени нет.

В нём лишь россыпь созвучий случайных

Вдруг слагается в зодиак,

В звёздный рой негасимого света,

В хоровод, что струится вокруг

Погружённой в сумрак планеты.

«Как это редко – свист незримых крыльев…»

* * *

Как это редко – свист незримых крыльев,

Неотвратимо нарастает гул копыт,

Над чёрной пропастью безумствует стихия,

Метель созвездий хлещет и слепит.

Неудержимо, страшно, безоглядно,

Вцепившись в гриву, наугад, лицом прижат…

И как потом опять желаешь жадно.

И руки, как у пьяницы, дрожат.

Слово

Соль моря, пересохшего давно,

Слияния солёный, жаркий пот,

Кровь, проступающая грозно сквозь бинты,

Июльский мёд, сочащийся из сот,

Вершины горной осиянный снег,

Провала чёрного неведомое дно —

Всё в мире создано из слова, всё в него

Вливается, всё в нём заключено.

Форель

Теперь уж не успеть ни то, ни это.

С фантазий тайных о судьбе поэта,

Провидца – лавры на челе, стило в руке —

Стекают, тая, радужные краски,

Как с пойманной форели на песке.

Без помыслов о будущем на волю

Пускай богатства скудные свои:

Пригоршню слов,

Щепотку звёздной соли,

Серебряную россыпь чешуи.

Учебное пособие

1. Ямб и верлибр

Мой резвый стих свалился в ямб,

И с тех пор бедняга стал неисправимым верлибром.

2. Хорей

Хорь в курятнике! Скорее

Вон гони его хореем!

3. Дактиль

Дактили, дактили, дактили —

Дятел стучит по стволу.

Дактили, дактили, дактили —

Маюсь мигренью в углу.

4. Амфибрахий

Ты что в покаянной рубахе

Ползёшь, завывая, во прахе?

Я слышал ужасные слухи —

К нам грозный грядёт амфибрахий!

Оставь неразумные страхи.

Не так уж он плох, амфибрахий.

5. Анапест

Наш бульдог по прозванью Анапест

Неказист, невелик, но нахрапист.

Пса любого завидев, стремглав

Мчится в бой: «Гав, гав, ГАВ! Гав, гав, ГАВ!»

Полнолунье

Вот каковы бывают наши сны —

причудливы, как роспись на эмали,

они всегда, с какой бы стороны

от полнолунья мы ни задремали…

Нина Савушкина

В полнолунье берегись зеркал.

В них – луны запретная изнанка,

Колдовская, ртутная приманка,

Бесноватой красоты оскал.

В полнолунье не гляди на тень

Гномона. Ползёт она, подвластна

Демонам. И, разуму опасна,

Призрачный отсчитывает день.

В полнолунье лист бумаги – ложь.

К белизне коварного покрова

Прикоснись лишь, и такое слово

Вспыхнет вдруг – вовек не зачеркнёшь!

«Трава полегла безвольно…»

* * *

Трава полегла безвольно,

Ей мёрзнуть теперь не больно.

Желание жить усмиряет

Прозрачный осенний эфир.

Как капля на паутине,

В гранёной безоблачной сини

Душа на ниточке слова

Дрожит, отражая мир.

Сон

Язычки свечей жадно лакают темноту, но она не убывает, а лишь колышется, бежит волнами теней. Я не знаю, что за существо сидит у стола, склонившись над белым свитком: то ли согбенная седая женщина в чёрном плаще, то ли огромная птица с чёрными крыльями, сложенными за спиной, с головой, покрытой серебристыми перьями. Но ведь во сне такая неопределённость не вызывает никакого удивления, не мешает видеть главное.

В тишине я наблюдаю, как жёлтые пальцы иссохшей руки или, быть может, когтистой лапы выхватывают откуда-то из теней то одну, то другую кисточку и без колебаний окунают её в нужную краску. Матовый плотный шёлк свитка испещрён значками. Это, видимо, иероглифы какого-то неизвестного мне языка. Они перемежаются с картинками-миниатюрами. В то время как я рассматриваю манускрипт, на белой поверхности возникает новый абрис, его заполняют краски. Э-э-э, да ведь на этой картинке запечатлено то, что я вижу вот сейчас: стол, свечи, свиток, тёмная фигура, склонившая взъерошенную седую голову над своей работой.

Огоньки нарисованных свечек и локоны дымка над ними удлиняются, истончаются. Свиток начинает раскручиваться. Две паутинные линии – оранжево-жёлтая и сизая, – повинуясь лёгким движениям кисточек, появляются и бегут по испещрённому символами и картинками белому шёлку назад, назад, назад, то прямо и параллельно, а то свиваясь. Порой одна или другая нить высылает усики и, как гороховый стебель, цепляется за какой-то ранее нарисованный образ, находя в нём то сходный цвет, а то контрастный.

И вот свиток развёрнут почти до самого начала. Сизая линия обвивается вокруг очертаний сизых птиц, огненная находит отражение в их круглых оранжевых глазах. Я вижу стаю голубей. Птицы толпятся на булыжной мостовой, клюют крошки. Сценка становится трёхмерной, приходит в движение, заполняет не только моё зрение, но и все другие чувства. За ворот мне ползёт холодок, а лицу тепло от мартовского солнца. Слышно воркование и плеск крыльев. Некоторые птицы, насытившись, важно ходят, кланяются, заигрывают друг с другом в преддверии весны. Одни члены стаи улетают, а на их место приземляются новые, голодные. Среди неторопливых голубей шныряют воробьи, они ловко выхватывают крошки. Всё происходит на небольшой площадке у моста через канал. Внизу, на сияющей воде, качаются льдины.

Кормят птиц старушки. Впрочем, нет, не только старушки. Вот и совсем маленькая девочка в синем пальто. Её бабушка даёт ей кулёк с крошками, показывает, как бросать птицам корм, учит: «Ты им скажи: гуля-гуля. Голуби любят, когда их так подзывают: иди сюда, гуля-гуля, гуля-гуля. И воробушкам тоже кинь». Девочка разбрасывает крошки, повторяет: «Иди сюда, гуля-гуля». Потом вдруг добавляет: «Гуля-гуля… бабуля…» – и смеётся.

Я знаю, почему она смеётся, я помню эту радость, почти невыносимо щекочущую изнутри. Ведь девочка с кульком – я, это меня бабушка привела кормить птиц. В тот день я впервые прикоснулась к тайным нитям, связывающим мир в одно целое, почувствовала бегущие по ним сигналы. Воркование голубей созвучно и обращению к птицам – «гуля-гуля», и ласковому слову «бабуля». Голуби кажутся ожившими двойниками лоснящихся серых булыжников, отполированных бесчисленными шагами. В карих глазах бабушки играют отражения бликов, бегущих по тёмной воде канала. Седые волосы шевелит тот же ветерок, который колышет серо-белые льдины. Крошки мы несколько дней собирали из хлебницы, и я знаю, каков на вкус корм для птиц, я сама ела такой же хлеб: и белый, и чёрный, и самый вкусный – душистый бородинский.

Между тем краска на шёлке подсохла, и быстрые пальцы начинают сворачивать свиток. Теперь, вглядываясь в мелькающие символы и картинки, я узнаю запечатлённые в них события, я понимаю, что это летопись моей жизни.

Порой целый ключевой этап моей биографии умещается в одном образе. Вот картинка, обозначающая эмиграцию: молодое яблоневое деревце срублено почти под корень. Упругие ветки топорщатся, тщетно пытаясь приподнять с земли поверженный ствол. Оставшийся от дерева пенёк расщеплён, в него вживлён тоненький черенок новой судьбы. Холщовая повязка, прикрывающая стык между корнями подвоя и привитой верхушкой, окрашена алой киноварью.

Зато какой-то вроде бы незначительный, полузабытый момент из прошлого вдруг распахивается во всю ширь свитка. Вот давняя лыжная прогулка. Лыжня проложена вдоль замёрзшей, укрытой снегом реки. Она хорошо накатана и словно бы сама атласно стелется под ноги. Вечереет, нужно торопиться домой, но я замедляю бег. Синева неба быстро сгущается; индиго усыпано серебром. Одна звезда дрожит в чёрной воде последней полыньи, ещё не захваченной зимним сном.