Свои камни

Вот, собственно, и все, что было в доме, ну кроме завезенной нами из города и застрявшей в сенях кучи коробок и узлов, ждущих своей участи.

Я сел на сетчатую кровать, покачался на пружинах, кровать натужно скрипнула и звук вязко прокатился по комнате. От угла по стенам и потолку расползалась проводка из перекрученного провода на керамических бочонках изоляторов. С потолка свисала простая лампочка без абажура, выключатель был поворотный.

Я повернул барашек, но свет не загорелся, а потому я не сразу заметил лючок над печкой. В комнату выходила тыльная часть огромной печи, над которой по самому потолку проходила бечевка с когда-то пестрой занавеской

Я приставил стул и заглянул на печь. В лицо пахнуло затхлостью и пылью. Бесцеремонно отодвинув и едва не сорвав занавеску, я пустил свет в спертый полумрак между потолком и печью.

Место оказалось достаточно, чтобы лежать, протянув ноги или стоять на коленях пригнув голову. На печи лежал лоскутный коврик и подушка. Но меня больше интересовал люк.

Я влез на печь и стукнул по люку раскрытой ладонью. И тут же пожалел об этом, облако пыли напрочь забило мне нос и глаза. С минуту я чихал и протирал глаза. Потом собрался с силами и надавил на люк плечом.

Он оказался просто пробкой без петель и, когда я сдвинул люк, он, перекосился и упал на меня. Пришлось постараться, чтобы в пыльной тесноте сбросить его сначала с себя, а потом и с печи.

На чердаке был сумрак, два запыленных оконца едва пропускали дневной свет под двухскатную крышу. Высунувшись из люка по пояс, я включил карманный фонарик. Круг света скользя по чердаку, отбрасывал причудливые тени и скорее мешал, чем помогал, но со временем взгляд привык и я, оттолкнувшись руками, вылез на дощатый настил потолка.

Ничего примечательного на чердаке при беглом рассмотрении я не обнаружил. Какие-то корзины щетинились прутьями. На веревках сухие травяные веники. Ведро с намертво всохшим в него мастерком. Когда-то давно хозяева обмазывали печную трубу и оставили раствор в ведре. Несколько ящиков, некогда сложенные друг на друга свалились на бок и перемешались.

Обойдя печную трубу, я запнулся о мятое жестяное корыто и неловко растянулся на полу чуть не вверх ногами. Под корытом казался небольшой чемоданчик старой работы. Фанерный ящичек, перехваченный кожаными ремешками с окованными уголками. Я посветил фонариком и заметил, что чемоданчик не валяется и именно аккуратно лежит прикрытый старым корытом. Сочтя его достойной внимание находкой я решил рассмотреть его внизу. Подхватил его под мышку и стал пробираться к люку.

Вечер выдался сырой и холодный. Николай вернулся поздно, весь продрогший и разбитый. Зная, что муж будет в поле допоздна, Аглая еще до обеда велела сыну натопить баню.

Стянув с себя сырую рубаху, Николай долго сидел в предбаннике пододвинувшись к печке, то и дело поглядывая сквозь низкое окошко, словно кого-то ждал. Потом отогрелся, осунулся, будто размяк духом и пошел в баню.

Начерпал из котла кипятку, разбавил водой из пузатой скользкой бочки. Вылил на себя, ухнул, потом начерпал еще и снова вылил и так еще раза три-четыре. Плеснул на воды на камни. Отшатнулся от метнувшегося к нему разъяренного облака пара и растянулся на лавке глубоко вдыхая горячий воздух.

Потом словно вдоволь надышавшись принялся тщательно мылится и тереться мочалом. Минут десять он мылился, пока не перестал чувствовать тело как свое. Вокруг скопилась огромная лужа мыльной пены, которая брызнула во все стороны от обрушившейся на нее воды. Николай несколько раз облился горячей водой и замер, откинувшись затылком на стену. Вода стекала сквозь щели в полу, причудливо закручивая мыльные клочья.

На столе дымилась жареная картошка с лисичками и зеленым луком. Но Николай ел сбивчиво, делал паузы, по долгу замирал с пустой вилкой в руке. Из бани он пришел розовый, горячий, словно только что родившийся. В доме пахло печкой и сушеным зверобоем, Сергей зубрил что-то из учебника, Аглая сидела напротив. Было уже очень поздно. Хотелось лечь.

– Глаша, – Николай легко толкнул жену локтем.

– Что, Коля? – оказалось она не спала, а просто тихо лежала, слушая как муж ворочается и сопит.

– Да вот что-то не спится…

– Что-то случилось? – Алая села и подтянула к себе ноги. – Что-то на работе?

– Представляешь, сегодня пришли и забрали Толю Смирнова, ветеринара.

– Как это забрали?

– Вот так, – Николай закинул руки за голову и уставился в потолок. – Пришли трое милиционеров. Прямо в правление и забрали. Посадили на телегу и увезли.

– А что он натворил?

– Говорят устроил падеж скота на Алешкинской ферме. Там три дня назад четыре коровы издохли и телята трехмесячные. Кто-то сказал, что их Толя отравил.

– Как можно?

– Вот и я говорю, как можно, – ответил Николай, поворачиваясь к жене. – Я его давно знаю, он очень хороший парень и работник хороший. За коровками как за детьми ходит. А вдруг такое. Не могу я этого понять.

– А кто же сказал, что это он?

– Кто-то из Алешкинских. Больше не кому. Но я не могу понять зачем. Глупость какая-то, председатель говорит, что органы разберутся. Но ведь он его тоже хорошо знает. А вчера, сам не свой стал. Когда Толю увезли, весь вечер про вредительство разглагольствовал словно сам себя в чем-то убеждал.

– Это страх, Коля, – совершенно неожиданным голосом сказала Аглая. – Страх, а от него сомнения, а от них все злое и происходит. Когда человек остается один у него появляется страх. Так папа говорил.

– Как же человек сегодня может быть один, – взмутился Николай. – У нас же коллектив, колхоз. Мы же за это воевали. Мы всю жизнь переиначили. Мы реки перегораживаем…

– Человек устроен гораздо сложнее, – ответила Аглая ложась напротив. – Человек не хлебом единым питается. Вернее одного хлеба ему для жизни мало. Когда человек в коллективе, это хорошо о нем заботятся. Он общим делом занят. Но когда он оказывается один, ему нужно иметь свет. Не может человек без света.

– Мудрено ты Глаша говоришь. Я и не знал, что ты у меня философ.

– Никакой я не философ, – ответила она. – Просто верую.

– Как же ты можешь верить, когда решено, что Бога нет, – стал раздражаться муж. – Все есть наука и техника. Научные знания. А Бог нам теперь вообще не нужен. Нет в нем никакого смысла.

– Бог, Коленька, никуда не девается, – улыбнулась Аглая. – Просто не все понимают каков он. И от того думают, что он нужен, чтобы свечки ставить. А он нужен чтобы сердцем к нему стремиться. Чтобы злобу, зависть, темноту в себе преодолевать, а тьмы в человеке много. А Бог есть свет. Он хочет, чтобы мы жили так, как он заповедал. К свету тянулись.

– Странные ты слова говоришь, Глашенька, – Николай потер подбородок и снова откинулся на руки. – Не верю я в это. Человек сам свободен в своей жизни, сам управляет. Сам все делает.

– Так Господь человеку и не мешает. Просто, когда человек живет с любовью к ближнему у него всегда есть возможность получить Божью помощь. А когда без любви, то ему везде враги мерещатся. Не на что ему в трудную минуту опереться.

– Тогда почему хорошие люди умирают? Вот и твой отец, говорят хорошим человеком был хоть и старорежимным, а Бог вот его не сохранил.

– Господь каждого призывает к себе в свой срок. – совершенно спокойно ответила Аглая. – У него все живы. У него мертвых нету, но ему важно каким человек при жизни был. Ему все мы важны.

– Это я знаю, – Николай потянулся и обнял жену за плечи. – Согрешил, покаялся, Бог простил и взятки гладки.

– Нет, Коля, – Аглая прижалась к его плечу. – Главное покаяние не в словах, оно в отказе от самого зла. А так жить, как ты говоришь, все равно, что воду в ступе толочь.

Николай ничего не ответил. Всю ночь он спал необычно спокойно, а утром задержался, украдкой послушать, как Аглая читает за занавеской утреннее правило, вслушивался в слова и чесал то подбородок, то затылок. А она специально старалась читать громче обычного и четче выговаривать слова. Сережка уже убежал в школу и в доме они были одни.

Следующим днем, вернувшись после обеда с поля, Аглая застала на крылечке странного гостя.

Завидев хозяйку, гость встал и поклонился. Это был сутулый человек неопределенного возраста, очень худой. В потертом полупальто без воротника и помятой клетчатой кепке. При себе он имел только самодельный заплечный мешок.

– Добрый день, – неожиданно знакомым голосом произнес человек. – Вы меня, наверное, не узнаете, Аглая?

– Нет, – нерешительно ответила женщина, всматриваясь в незнакомца.

– Я отец Фома, – ответил человек.

Он еще что-то попытался пояснить, но Аглая решительно взяла его за рукав и почти втащила на крыльцо, а дальше в сени. Там она усадила его на лавку и прикрыла дверь.

– Вы уж простите, если я вас напугал, своим видом – продолжал отец Фома. – Вид подобает моему нынешнему положению вольно освобожденного.

– Господи, батюшка, – сказала Аглая, присаживаясь напротив Фомы. – Да как же вы так? Откуда? Как сюда попали?

– Да вот отсидел свое, как неблагонадежный элемент, – отец Фома потупился и уставился на свои руки. – Выпустили. Пробовал пристроится в епархию, так нет ее больше. На работу никуда не берут…

– А сюда-то вы как попали? Куда идете?

– Да, честно говоря, сам не знаю. Три месяца мыкаюсь, вижу и люди косо посматривать начали. Вот и решил, пойду в Смоленск, а оттуда может еще дальше. Может в Прибалтику, как Бог даст. Во всяком случае, тут я точно пропаду. А к вам я попал, вроде как, проездом. Дальше на запад я уже никого из прежних знакомцев не встречу.

– Полно, батюшка, – Аглая прервала его заметив, как он голодно тянет носом в сторону кухни. – Мужа сегодня не будет, с дальних полей не успеет. А сын с друзьями на ночную рыбалку отпросился. Давайте я вас покормлю.

– Буду признателен, – прослезился Фома.

Он ел молча с трудом проглатывая толченую картошку тощим горлом. Откусывал хлеб маленькими кусками и по долгу пережевывал. От молока отказался, а чаю выпил две кружки.

– Где же вы были, отец Фома? – спросила Аглая, когда он поставил чашку и сыто выдохнул. – Мама рассказывала, что вас прямо со службы забрали. Мы уж думали и нет вас на свете.

– Слава Богу за все, – ответил Фома. – По началу в Можайске, в тюрьме держали. А потом приговорили к трудовому лагерю. Я еще в семинарии о Соловках помышлял, вот там и побывал. Потом в ссылке в Уфе. А потом, как стали Уфу чистить, у меня как раз срок и вышел. А то, не ровен час, еще дальше бы загнали. Начальник даже зубами заскрежетал, говорит мол «свезло тебе контра»

– За что же так? Как же вы там жили-то?

– Да вот и я думаю «за что»? – посетовал Фома. – Много я там думал. А потом решил, что все в жизни Господь употребляет к нашему спасению и беды, и радости. И как принял это, так и стало мне сразу легче. Что мне мирская несправедливость? Мне по Христу жить надо.

– И как это можно сделать, когда тюрьма, лагерь, несправедливость?

– А Бог он к гонимым ближе всех стоит, – задумчиво ответил Фома. – Его ведь и самого гнали и поносили. А он все стерпел и жизнь вечную нам даровал. А в нее ведь, Аглаюшка, мирной поступью видно не войдешь.

– Отец Фома, – Аглая стала очень серьезной. Она поняла, что может это последняя для нее возможность поговорить с настоящим священником. – А как, по-вашему, почему так все у нас вышло?

– Все по нераденью нашему, – задумчиво сказал отец Фома. – Успокоились, умиротворились. А когда, скажут вам, мир и покой, тогда и придет на вас пагуба. Ты же знаешь, что в каждом человеке, частица Господня, как семя с рождения заложена. Но его взращивать надо, живой водой полить, добрым словом удобрить, а если так не сделать, то оно не вырастет. Или вырастет во что-то совсем несуразное.

Отец Фома поморщился, как морщатся если вспоминают что-то особенно неприятное, но потом снова осветился и продолжил. В его глазах вдруг засиял первозданный свет. Он почувствовал, что эта женщина возможно последний человек, к которому ему суждено обратится с проповедью. Он разволновался и стал сбивчивым, но потом выправился и стал говорить жарко и яростно.

– Церковь состоит из живых людей, а мы к камням прикипели.

– А теперь, совсем без церкви.

– Не тревожься, милая. – улыбнулся отец Фома, погладил Аглаю по голове и деловито продолжил. – Господь, никогда не исчезнет и всегда будет прежним. А значит и все мы, неся в себе его частицу, не погибнем. Будет нам трудно, и будут нас гнать и травить, и пугать, но претерпевший до конца спасется. Это очень важно не прожить, не прижиться, не притерпеться ко злу, а именно спастись. Читай Евангелие, соблюдай заповеди, всегда обращайся к Спасителю и к Богородице. И не пропадешь. А если через тебя и другие верную дорогу отыщут, то еще лучше. Как батюшка Серафим сказывал, Стяжи дух мирен и тысячи спасутся рядом с тобой.

– А как его снискать, батюшка? – Аглая впилась в него глазами.

– Многие отвернутся от Бога, – словно не слыша ее вопроса продолжал отец Фома. – Отойдут, но Господь от них не отойдет. Станет им открываться в самых неожиданных ситуациях. Станет терпеливо ждать, когда люди разглядят во тьме его свет. Все, что происходит с человеком в земной жизни происходит по Божьему промышлению. Он гениальный промыслитель, для которого нет потерянных и не нужных людей. Конечно, будут люди, глубоко погрязшие в грехе. Иногда настолько, что кажется и дальше некуда, но и их Господь может очистить и воскресить.

У лукавого, нет над нами никакой власти, кроме той, которую мы сами ему попустим. Но стоит нам сокрушиться сердцем, покаяться, только лишь повернуться к Господу, и он сразу протянет нам руку. Как протянул ее Петру, когда тот стал тонуть. И тонул-то он потому, что усомнился. Сомнение, это первая ступень ведущая от Бога. Враг рода человеческого едва чувствует наше сомнение в Боге, сразу на нас кидается. Но не убивает, а начинает нас искушать. Искушать властью, силой, богатством, самонадеянностью, гордыней. А иногда просто леностью, пьянством и развратом. У него на каждого крюк заготовлен. Падший человек слаб, кому и миллиона мало, а кому и рюмки достаточно. Да результат-то всегда один. И многие поддавшись ему, отступят и даже буду жить хорошо и по-своему счастливо. Но не вечно. Все это он делает, не по щедрости, а для того, чтобы эти усомнившиеся стали распространять сомнение дальше. Через злобу, зависть, жадность, через горе брошенного ребенка, через плач жены пьяницы, через тяготы матери разбойника. Все чтобы отчаялся человек, ослаб. И тяжело такому человеку от лукавого избавится. Тяжело снова к Богу повернуться. Но Господь для каждого из нас имеет спасительную веревку. Любовь. Стоит начать любить ближнего, с начала по малу, не осуждать, радоваться ему, молиться за него и несомненно начнется возрождение павшего человека и твое собственное. А Господь, видя эти труды, пошлет свою помощь.

Отец Фома замолчал, и с удивлением обнаружил, что не сидит за столом, а стоит у печи сложа руки на груди, как стоял он много раз на амвоне перед людьми. Он раскраснелся и поспешил вернуться за стол.

– Отец Фома, – тихо спросила Аглая. – А вот мне самой, что делать чтобы частицу Божью в себе сохранить. И как в людях ее взращивать?

– Только через себя, – устало проговорил отец Фома. – Человек может явить силу Божью людям своим примером. Как старец Амвросий Оптинский сказывал: «Никого не обсуждать, никому не досаждать и всем мое почтение». И дело, доброе дело ко ближнему. К каждому без исключения. У тебя я знаю получится. Вижу, что есть в тебе и сердечное сокрушение и страх Божий, и любовь. Без нее никакого дело до конца не довести. И веруй, веруй что Господь рядом. Молись и уповай.

Аглая положила отца Фому в дальней комнате, а встав затемно собрала ему в заплечный мешок всего, что нашла. Оказалось, у Фомы при себе не было даже ложки. Вот уж истинно апостол, подумала Аглая. Снабдила странника кружкой, ложкой, парой вязаных носок, с отчаянием посмотрела на его разбитые ботинки, но уж тут ничем помочь не смогла. Потом порылась в нижнем ящике шкафа и положила в мешок оставшийся от отца шерстяной шарф.

Ранним утром она вывела отца Фому, как он и просил, через огороды. Тепло простилась с ним и долго глядела, как Отец Фома шаткой походкой уходит по полевой дороге становясь все меньше и меньше. Только когда он совсем исчез она поправила платок и пошла домой.

Медные пряжки на кожаных ремешках чемодана давно не открывались, покрылись зеленью и намертво присохли к старой коже. Я подергал, но они не поддались. Тогда я сходил за ножом и совершенно бесцеремонно и разрезал ремешки.

Прежде чем открыть крышку, я почему-то помедлил и даже хотел крикнуть отца, но он был занят, и я все сделал сам. Что меня по-настоящему поразило, когда я открыл крышку, была совершеннейшая чистота, посреди запыленной комнаты на пыльном столе лежал старый облупившийся чемодан, хранивший внутри небывалую чистоту. Казалось, что все его содержимое светилось. За годы ни пыль, ни сажа, ни тлен не проникли в чемодан и все предметы внутри него выглядели так, словно их только что протерли и заново покрыли лаком.

В чемодане было несколько старинных книг, в тканном переплете с «ятями». Несколько икон, заботливо завернутых в светлую ткань. Несколько фотографий. Одна очень странная, в застекленной деревянной рамке. На фото сидели и стояли несколько человек в военной форме с саблями и наградами, а среди них не весть откуда взявшийся поп. На попе была странная цилиндрическая шапка похожая на цилиндр без полей. Поп, как и положено, был с крестом на шее и почему-то несколькими крестами на своем черном балахоне.

Я перевернул фото и прочитал, Отцу Илариону (Инакиеву) от майора Астрецова Б.Ю. на долгую память, с благодарностью. Владивосток 1906 год.

На следующей фотографиях был этот же поп, видимо с женой и двумя маленькими девочками.

Я перевернул. Фотография была наклеена на плотный картон с выдавленным названием фотоателье и дата «7 мая 1907 года. Астрахань».

Под фотографиями лежала стопка писем, перехваченных зеленой лентой. Конверты были старые и марки на них по нынешним временам могли стоить больших денег.

– Смотри какое сокровище, – сказал я, ставя чемодан на стол перед родными. – Тут видно поп раньше жил.

– Интересно, – сказал отец, внимательно разглядывая как я выкладываю, предметы на скатерть. – Это ты на чердак что ли забрался?

–Ага, – гордо сказал я. – Смотри какие книги старые и все в идеальном порядке. Букинистическая редкость. А конверты с письмами, там марки еще дореволюционные.

– А еще там что-нибудь есть? – спросил брат.

– Всякий мусор, корзинки, корыта, ящики.

Но брат не поверил и ушел в дом.

– Да уж, – сказал отец, перебирая фотографии. – Целая жизнь. Смотри-ка, этот священник всю страну объехал. Два георгиевских креста имеет.

– А как поп может иметь военные награды?

– Наверное он был полковым священником, – ответил отец, рассматривая на письмах, адреса отправителей, – Уважаемый видно был человек, этот Иларион. Писали ему со всех концов.

– Да, – согласился я. – Марки такие сегодня больших денег стоят.

– Наверное, – согласился отец. – Только мы их продавать не будем. Не хорошо как-то. Люди их хранили. Вон как аккуратно все уложено.

– Зря, – ответил я. – Деньги все-таки.

– Да что у нас денег что ли нету, – ответил отец задумчиво. – Чужими вещами торговать, по-моему, не прилично.

Мой отец всегда умел сказать о важном так, что оно намертво врезалось в память. Потом, через много лет, когда его уже не было, я часто вспоминал этот, да и многие другие его разговоры. И очень много думал о его жизни.

Когда человек жив. мы чаще воспринимает его исключительно по ходу данного житейского момента. Никогда не задумываемся над тем, как тот или иной его поступок, которому мы стали свидетелями, оказывает влияние на нашу жизнь.

Настоящее настолько мимолетно, что мы не всегда успеваем понять, что на самом деле с нами происходит, до тех пор, пока оно не становится прошлым. И даже тогда мы не сразу придаем этому значение. Слишком уж быстро наше настоящее превращается в наше прошлое.

Однажды мы с пацанами «чистили» озеро от тины, забрасывали многозубый крюк на капроновой веревке и вытягивали. Очень наглядный пример смены настоящего прошлым. Настоящее, это момент, когда человек забрасывает крюк в пруд, в будущее. Он не знает, что вытянет, но все разно забрасывает, больше ему делать не чего. А когда крюк с травой оказывается на берегу, настоящее превращается в прошлое. Трава уже не занимает нашего внимания, его занимает только следующий бросок крюка в замутненную нами воду пруда. Некогда нам копаться в этой траве. Может когда-нибудь позже, но и то редко.

Когда отца не стало и все собрались на поминки, я узнал очень много интересного. Особенно меня тронула история о том, как он помог человеку найдя его машине новую крышу взамен помятой. По тем советским временам царский подарок. Особенно рассказчика поразило то, что он просто обмолвился о своей проблеме, а отец не забыл и при первой же возможности помог. Просто увидев в гараже у приятеля не нужную тому крышу. Просто так не по корысти, не «за похвалу и не за пахлаву», а просто, по ходу жизни. Потому что это хорошо.

Отец обладал огромными знаниями в своей профессиональной области, но никогда не пытался извлечь из них выгоду, сделав карьеру и выбиться вперед.

Он очень тяжело переживал любые конфликты, никогда не становился их зачинщиком и всячески старался их прекратить, и неподдельно расстраивался, когда ему это не удавалось.

Он не боялся никакой работы, в плане решимости за нее браться, у мы с братом очень довольны, что унаследовали это его качество. Ну, а как уж мы им распорядились, вопрос не по теме.

А в тот день я почему-то согласился с решением отца и ни книги, ни марки, ни фотографии в торг не пошли.

К усталости наступавших прибавилась еще и ранняя дождливая осень. С ее глубоким бездорожьем и гнетущей серостью, которую на русских просторах иностранцы ощущают особенно мучительно.

Наступательный задор еще был, но выгорал быстро. Им еще хватало уверенности в успехе, но усталость нарастала, и они не задерживались, в маленьких деревнях. Как не останавливается изможденный боксер, когда ясно чувствует близость своей победы. Он перестает отвлекаться на тактику и сложные комбинации, а просто бьет соперника в надежде что тот выдохнется раньше, до того, как ударят в гонг.

Они вкатили в деревню, проехались по улице, наскоро проверили сараи и подвалы, напились у колодца и двинулись дальше на восток.

К Аглае в дом зашел только один, пошарил по комнатам, осмотрел висевшие в сенях вещи, и вышел. Второй шарил в сарае, потом взял прямо с насеста пеструю курицу, свернул ей голову и бросил в коляску своего мотоцикла.

С улицы закричали по-немецки и они уехали. Отступая, красная армия через деревню, стоящую в стороне, не проходила. Наши отходили по большаку, двигаясь быстро пока не захлопнулся котел. Скорее к Можайским рубежам,

Колхоз, где жила Аглая начали эвакуировать слишком поздно. И Она благодарила Бога, что Сережка, со своим ремесленным училищем при заводе уехал еще в сентябре. Завод перевели в Саратов, а всех, кто по году не попал под призыв поставили к станкам не дожидаясь экзаменов. Перед самым отъездом сын заехал домой, обнял мать, справился об отце, забрал зимнее пальто, и велел матери не задерживаться, а при первой возможности уезжать.

Николая призвали на следующий день. Прямо в сельсовете вручили повестку, и направили сначала в райцентр на формирование, а потом в действующую армию. Он тоже сумел заехать домой, но уже в форме с двумя кубиками в петлицах.

– Вот так, милая, – сказал он, усаживаясь рядом с женой. – Прут гады, уже Минск взяли.

– Куда тебя отправят?

– Пока в Гжатск, будем формироваться. А дальше не знаю. Война эта похоже на долго. Вчера на станции раненых принимали. Старшина летчик двадцать один год без обеих ног. У патрульного пистолет из кобуры хотел вытащить, на силу отбили. Жить не хочет.

– Боже мой, Господи, – сказала Аглая, каким-то отрешенным голосом.

– Ты Глаша, прости, что я в душе над твоими молитвами подсмеивался., – вдруг сказал Николай. – Может и правда нужен человеку Бог.

– Главное, Коля, что человек Богу нужен, – ответила жена. – У него про нас про всех свой промысел. Ты вот это всегда помни. И молись. А я тут за тебя тоже помолюсь.

– Так я и молиться то не умею, – ответил он и потом как-то робко добавил. – Да и не положено.

Аглая молча встала, подошла к письменному столу сына, вынула тетрадь и быстро начала писать по памяти. Писала долго, но Николай не посмел ее остановить или отвлечь. Потом она сложила листок в конверт и уверенно положила ему в нагрудный карман гимнастерки.

– Поможет? – неуверенно усмехнулся Николай.

– А ты не останавливайся, – твердо сказала она, потом обняла его и заплакала. – Там все по-русски. Заучи и всегда повторяй. Там только третье длинное. Всегда повторяй. Первое перед каждым делом. Второе по утром и вечером. А третье длинное, но ты его обязательно выучи.