Свои камни

Отец Илларион покосился на сахарницу, потом поднял глаза на фотографию на стене, довольно погладил бороду.

– А я ведь от Владимира Константиновича письмо получил, – улыбнулся матушке, отец Иларион. – Машенька, ты помнишь Владимира Константиновича? Он тебе велел кланяться.

– Конечно помню, – ответила Мария Семеновна и перекрестилась – Как не помнить, когда я вас обоих в лазарете два месяца выхаживала? Сейчас он, наверное, уже полковник. А ведь только милостью Божьей вы и живы то остались. Аника ты воин.

Отец Иларион усадил жену рядом и обнял за плечи.

– А все-таки мы тогда, на сопках-то удержались, не посрамили Отечества, – сказал священник и снова покосился на фотографию, вздохнул и продолжил. – Так вот он пишет, что, не ровен час, опять враг на наше Отечество собирается.

– Спаси. Господи, – перепугалась Мария Семеновна. – Что им всем по домам не сидится?

– На все, Машенька, Божья воля, – сказал отец Иларион, наливая жене чай. – А нам ничего не должно боятся. Меня-то уж в действующую армию владыка не отпустит.

– И слава Богу. Хватит с тебя самурайских пуль и маньчжурских сопок. У нас вон и Глаша подросла, и Лена учиться собралась.

– А вот про Елену-то Владимир Константинович тоже не забыл. Говорит, что в Москве у него старый друг в университете преподает. Хорошо бы ей туда. И не далеко.

– Не спокойно мне её отпускать, – посетовала Мария Семеновна.

– А что же беспокоится? Москва рядом, – успокоил жену Отец Иларион. – И на каникулы к нам приезжать станет. А я отцу Луке напишу, они с матушкой приглядят за крестницей. Их то богатыри разлетелись, Антон-то аж «кругом света» пошел. А с нами и Аглая останется. Веселая она у нас. Добрая.

– А мы-то как же?

– А мы тут, – утвердил отец Иларион. – С Богом.

По началу, когда мы только обживались, до сада у нас руки не доходили. Конечно, мы выкосили весь бурьян. Проредили разросшуюся и одичавшую вишню. И только потом, когда дело дошло до устройства въезда, решили разобраться с деревьями. И в этот момент-то и осознали какое тут все громадное.

Липа перед домом в два обхвата. С такой густой кроной, что в ее тени даже холодно. А яблони за годы разрослись так, что намертво сплелись узловатыми ветвями. Но самым необычным деревом, была совершенно не характерная для этого места высоченная туя. Она свечей пробивала яблоневые заросли и, казалось, презрительно смотрит на устроенный вокруг нее беспорядок.

Сегодня эти забавные вечнозеленые свечки многие сажают на дачах, но эта судя по размеру была посажена очень давно. И как она попала в эту глухомань?

Расчистка сада работа сама по себе не простая, а такого запущенного особенно. И вскоре мы поняли почему так долго за нее не принимались. Видимо протестовало подсознание горожан.

Начав с самого утра, к обеду мы завалили спиленными сучьями и сухими ветками пости все свободное место на участке. Громадные кучи древесного мусора возвышались выше человеческого роста. И конца им не было. И не было конца работе.

К вечеру окончательно встал вопрос, что делать со всем этим мусором. Сжигать его мы не решились, стояло очень знойное лето. Вывозить было некуда и не на чем. В конце концов решили изрубить ветки как можно мельче и просто рассыпать на месте будущего огорода, чтобы следующей весной просто запахать их плугом.

Труд вышел поистине Сизифов. С раннего утра мы на двух колодах «в лапшу» рубили ветки, потом грузили их в тачку и свозили на огород перед домом. Часть ссыпали в яму позади сарая,

Сучья потолще откладывали в сторону, а хворост со звонким треском летел в разные стороны. Я так намахался, что и во сне видел, как из-под топора летят щепки. С утра мышцы у меня гудели, а отец лежал в шезлонге с намазанной пчелиным ядом поясницей. Только брат на заре укатил на рыбалку, оно и понятно ему приходилось только возить тачку.

Но наш трудовой подвиг не прошел зря. Осталась только маленькая кучка сучьев и пости чистый яблоневый сад. Сад оказался обширным и как нам сразу показалось когда-то прекрасно организованным. Во всяком случае стал просматриваться порядок рассадки деревьев. Нашлось несколько камней, совершенно не случайно лежащих на своем месте. Пустующие пространства между деревьями тоже сохраняли остатки какого-то прежнего порядка. Это скорее был регулярный парк нежели деревенский сад. Это стало для нас совершенно удивительным открытием.

– Глашенька, принеси еще дров, – сказала Мария Семеновна, отставляя в сторону кочергу. – Только в сарай не ходи, возьми в сенях, под лавкой.

– Хорошо, мама, -ответила Аглая, засовывая босые ноги в обрезанные валенки и накидывая платок.

В сенях было свежо, за окном уже стемнело и сквозь расступившиеся тучи виднелись звезды. Месяц сидел в курчавом облаке игриво выставив свой верхний рожок. Ночь была синяя, от окон шел желтый свет уютный свет и золотил верхушки сугробов.

Старый пес из дома напротив высунулся из будки издал протяжное «гав!» и снова уполз обратно. Послышался скрип снега под сапогами.

Отец Иларион вернулся домой позже обычного, ему заметно не здоровилось. Испросив у матушки чаю, он удалился к себе в комнату.

– Батюшка, что с тобой? – спросила с порога комнаты Мария Семеновна.

– Ой, Машенька, что-то у меня все тело ломит. Не иначе как в трапезной сквозняком протянуло. Вы уж там без меня ужинайте, а то, чего доброго, и вас заражу.

– Может доктора?

– Да какой же теперь доктор? Что зря людей в ночь беспокоить? Утро вечера мудренее. Ты мне подай еще чайку с малиной. Да и ложись сама. Я тут у печи погреюсь. Завтра службы нету, отдохну.

Отец Иларион сел к кресло спиной к печке и вытянул ноги, прихлебывая чай из своей обширной кружки. От тепла, мысли его снова потекли размеренно, но спокойствия не прибавили. Последний год дался ему не легко. Война, поначалу победоносная обернулась чем-то совершенно небывалым. Города наводнили какие-то болтуны, смущающие народ. Появились дезертиры, которых никто не уличал. Для него, как бывшего полкового священника, было совершенно дико, как это можно в столь тяжкий для отечества час раскачивать его изнутри.

Тревожили его и письма от Елены. И последний приезд, и ее разговоры. Тяжело было слушать все эти мудрствования из уст молодой девушки.

Отец Иларион перебирал пальцами по скатерти, думая, где он дал маху. Все ли что должен, все ли что мог, вложил в душу своих дочерей? Да и в души своих прихожан. Этих совершенно искренних русских людей. Живущих простой жизнью. Людей, которых он совершенно искренне любил и в горе, и в радости. Любил, отпевая солдат в окопах и крестя младенцев в деревянной сельской церковке. Причащая на избитом пулями бруствере и исповедуя в тишине, где огонек лампады дрожит перед иконой Богородицы. Слышат ли они его? Каждый раз выходя на проповедь он внимательно вглядывался в лица прихожан. Слышат, понимают ли? Достаточно ли он убедителен? Так он и уснул в кресле. Ворочаясь и покашливая во сне.

За стеной Глаша лежала в своей постели и прислушиваясь к тому, как отец ворочается в своей комнате, а мать то и дело встает его проведать.

Ей вдруг вспомнилось как они плыли по Волге из Астрахани в Нижний Новгород. Лето выдалось теплым, и отец почти все время сидел в кресле на самом носу пузатого пароходика.

Они с Леной бегали с борта на борт смотреть как огромные колеса с шипением и грохотом вспенивают воду и за ними тянется радуга.

Потом Глаша прибежала на переднюю палубу и уселась к отцу на колени.

– Папа, а зачем в мире вода и жидкая, и лед, и в облаках?

– Нам вода нужна чтобы жить, – ответил отец, щурясь из-под соломенной шляпы.

Он никогда не давал коротких или простых ответов, он всегда старался получить еще вопросов.

– Нет, – сказала Глаша принимая игру. – Зачем вода нужна такая разная?

– Чтобы мы, глядя на воду помнили о Божьей любви,

– Это как же?

– Ну смотри, милая, – отец покрепче обнял дочку и надел на нее свою шляпу. Вот лежит лед, а погреет его солнышко он оживает и бежит ручьем. Погреет солнышко еще и вода паром к небу поднимется. Соберется в облако, а потом прольется на мир дождем. И оживет трава и грибы, и ягоды.

– А мы?

– А как же, – усмехнулся отец. – Так и мы. Погреет нас Господь, мы оживем. С Богом поднимемся и оживим мир своими трудами во славу его.

– А если не оживим? – задумалась девочка.

– Как же это, не оживим? – возразил отец. – Обязательно оживим. От света Божьего мы как семя прорастаем. И к небу тянемся и других за собой поднимает.

– Это как?

– А как дождь поливает поле, чтобы зерно взошло. Так и мы добрым словом и делом должны пробуждать к росту своих ближних.

– А как быть, если вода в болото стечет? – спросил невысокий молодой человек сидящий рябом и слушавший разговор священника с дочерью.

– Знаете так бывает, соберется вода в яме под кустами и начнет там тухнуть. Одна грязь и зловоние, – молодой человек продолжил, не дожидаясь ответа. – Как тогда подняться? Так и останется одна грязь.

– А вы, любезнейший, кусты-то раздвиньте, солнце воду из грязи и изымет, – совершенно невозмутимо ответил отец, улыбаясь нежданному собеседнику.

– Эх батюшка, – отмахнулся собеседник. – Как над человеком такие кусты раздвинуть?

– Так это любезнейший совсем просто. На то нам и даны разум, любовь, покаяние, прощение, и жизнь вечная. Как у воды.

– Нет! – ответил собеседник, и погладил подлокотник своего кресла. – Все это философия. Нет ничего этого. Если уж попал в грязь, то, видно, все конец. Какая уж там Божья любовь… Один страх, и бессмысленность, и смерть.

– Нет, любезнейший, – решительно, но совершенно спокойно ответил отец Иларион. – Для Бога все живы. Он ведь для нас и ад разрушил, и воскресение установил. Так все устроил, чтобы ни одно зерно не пропало. Так что вы не унывайте.

– Да что уж мне? До меня вашему Богу точно никакого дела нет. И семя это ваше просто красивый образ. Все высохло.

– А вы, все равно попробуйте, – отец Иларион встал, по-отечески похлопал молодого человека по плечу, и взял Глашу за руку. – Не унывайте. Вижу у вас пока тяжело на душе. Но это пройдет. Бог и вас всегда согреет, как солнце воду. И нет никакого страха. Бог есть любовь. А любовь никогда не перестает. И семя Божье оно не иссыхает. Не имеет оно такого свойства. Это уж я вам с полным ручательством говорю, вы только дайте ему света.

Глаша не знала, почему именно тот разговор ее отца с незнакомым человеком на пароходе, так врезался в ее память. Отец всегда говорил пространно и образно обращаясь к жене, к дочерям и вообще ко всем. Но почему-то именно этот воспоминание осталось у нее особенно четко. В ту ночь, когда отец ворочался и кашлял за стеной. Именно эти слова.

«Зерно не иссыхает, но не имеет такого свойства, только дайте ему света»

Утром мать отправила Глашу к соседям попросить заложить сани, чтобы везти отца в земскую больницу. Отца Илариона укутали в несколько тулупов и серая лошадка резво повлекла сани по накатанной снежной колее.

Мама вернулась вечером. Сказала, что отца положили в хорошую палату, и доктор уже назначил лечение. Она хотела остаться, но доктор велел ехать домой.

Перед сном они обе долго молились Богородице о скорейшем исцелении отца семейства. Глаша и после, когда просыпалась ночью, опять просила о том же. Так в полудреме и пробыли они с матушкой до самого рассвета.

Утром порешив все дела и передав ключи старосте, матушка с Глашей поехали проведать батюшку.

Давешняя лошадка резво тянула сани по заснеженной дороге, а возница, соседский парень, то и дело оглядывался на пассажиров и весело им кивал. Мимо проносились елки в белых шапках. С высоких голых крон то и дело слетали черные птицы, описывали круг над дорогой и снова скрывались в лесу позади саней. Несколько раз на перерез саням бросался встревоженный ездой шальной заяц.

Доктор Сергей Денисович был искренне расстроен. И сетовал, что отца Илариона не привезли раньше. Потому как заболел он, видимо, ещё с неделю назад. Весь первый день его бросало то в жар, то в озноб, а к вечеру вдруг отпустило.

Да так, что он даже поужинал и поговорил с соседом по палате, и даже почитал вечернее правило. А под утро мирно отошел ко Господу.

Отца Илариона отпевали в его же сельской церковке. Отпевал специально присланный архиереем иеромонах Фома. Молодой еще иеромонах, но пел он очень вдумчиво, читал размеренно, стараясь понятно произносить все слова. Было заметно, что Фома искренне сокрушается об отце Иларионе. Этим он крайне расположил к себе всех присутствовавших в храме.

Отъезжая он тепло попрощался с Марией Семеновной, благословил Аглаю, и рассказал, что несколько лет назад встречался с отцом Иларионом, и сохранил очень трепетные воспоминания об этой их встрече.

Снег медленно опадал на свежий могильный холм. Но все же в природе живо чувствовалась близость грядущей весны, ведь февраль 1917 года уже перешагнул свою середину.

Июль, в который мы взялись за вырубку яблонь, выдался странным. По ночам шумели дожди, а летом парило знойное удушье. Грибы, как сумасшедшие, лезли сквозь опавшую сосновую хвою, а рыба вся ушла на дно и не было силы способной соблазнить ее крючком.

А срубленные сучья никак не заканчивались. Засыпав щепой все что можно, мы стали понемногу сжигать их в банной печи. Но по недоразумению мы не налили в бак воду, и он прогрел, да так что мы, как тараканы кинулись на улицу гонимые удушливым дымом. К счастью, пожара не случилось, но отец решил все же нанять трактор на вывоз мусора.

А вот с парком было совершенно другое дело. Чем больше беспорядка мы убирали, тем яснее проступала тень неведомого садовника.

– Вы, москвичи, тут, с умом расчищайте, – сказал нам угрюмого вида пожилой тракторист, спрыгивая на землю с не менее пожилого «Белоруса». – Тут яблони и груши очень редких сортов посажены. Ни у кого таких нет. Пробовали рассадить не получается.

– А кто тут раньше жил? – спросила мама.

– Тетка Аглая здесь жила, – потер подбородок тракторист. – У нее муж был агроном, с разных выставок саженцы привозил. И кусты сажал, и цветы, и ягоды. А потом на фронте пропал. Вот только этот сад от него и остался. А как она уехала дом правлению отошел. Их сын как-то раз приезжал, но ему не отдали.

– А что же так? А как же наследство?

– А дом на Аглаю не был оформлен. Он всегда колхозу принадлежал. – почесал затылок тракторист. – Да ему вроде и не сильно было нужно. Он где- то там в Сибири работал. Одним словом, ни себе, ни людям. Пропадай, лишь бы тихо.

– Обидно.

– Так у нас все так, – тракторист откинул задний борт прицепа. – Колхоз-миллионер – псу под хвост. Фабрика при карьере – бросили. Одни магазины и телевизор. Молодежь вся в городе. Да что там, грузите ваши сучья. Я тут пока покурю, если хозяйка не возражает.

Хозяйка не возражала, а мы споро навалили в прицеп отменную кучу веток. Тракторок затрещал пускачем, выстрелил в небо черным дымком, запустился и покатил по улице. А мы с отцом поставили на место снятую секцию забора. Мама приготовила ужин и по участку распространился запах жареной картошки.

Спал я беспокойно, под прерывистый шум дождичка и надсадное гудение комара. Ворочался, хотел пить и несколько раз выходил на терраску. Слушал, как прошедший дождик затихает редеющей капелью из-под стрехи темного дома, как снова оживают по округе сверчки. Я сидел без света, чтобы не отвлекать от дел ночных насекомых. Пусть живут своей жизнью, а не соблазняются, хоть и медовым, но пустым светом электролампочки.

Почему-то тогда я и подумал забраться в дом, он же все-таки теперь наш, и посмотреть, что там. С детства меня всегда пробирало любопытство и желание забраться на чердак дома нашей прабабушки. Пошарить под крышей родового гнезда в деревне Спасово. Так и не пошарил.

Бабушка страшно боялась за меня и всегда и по любому поводу все запрещала. Это конечно никак не повлияло на мою безопасность, но сформировало в душе какую-то странную апатию. Чувство, которое включается в тот момент, когда я достигаю некой заветной цели. Получаю желаемое и теряю к этому интерес. Наверно это и называется душевные метания. Не знаю.

Меня даже иногда упрекали за то, что я, якобы не имею никакой цели. Во всяком случае в ту пору, когда я был предоставлен сам себе или находился во власти некой глобальной для каждого моего возраста задачи. Школа, секция. Странная закономерность, общая цель мне безразлична, хотя я и всецело отдаюсь её достижению. А своей цели как бы и нет. Вернее, она есть, но, наверное, такая непостижимая, что я сам не, понимаю в чем она состоит.

Так я несколько раз сидел той ночью на террасе, даже принес одеяло чтобы было удобней. Но удобней почему-то не становилось. Видимо на тот момент я достиг неких пределов собственного роста и несколько замешкался, раздумывая, расти мне дальше, или остаться так, или катиться вниз. Правда, как осуществить третье я не понимал, впрочем, как и второе. А с первым вообще было пока не ясно.

Когда достигаешь определенной величины и обязательно имеешь некий опыт, все яснее проступает желание в гарантированном предсказании будущего.

Так я и мыкался почти до самого рассвета. До самого момента, когда красноватый краешек солнышка едва выглянул из-за дальнего пригорка.

Николай отставил в сторону лопатку и присел чтобы снять мешковину с корневища. Сережка крутился вокруг и хватался то за одно, то за другое. Невиданное им до сели странное дерево не давало ему покоя.

– Неужели приживется? – спросила Аглая, ставя рядом жестяную лейку. – Отродясь в нашей деревне этих туй не было.

– Должна прижиться, – ответил через плечо Николай. – Яблоньки-то прижились. Даже груша принялась. Земля у нас здесь особенная. Очень у нее хорошие свойства.

Сад отцовского дома ничем не отличался от любого деревенского. В первые годы после смерти отца Илариона, семья кормилась с огорода, нескольких яблонь и узловатой старой сливы. Скромного содержания, которые овдовевшей матушке назначила епархия, хватило ровно до тех пор, пока в ходу были царские деньги. Потом приходилось выживать самим.

Мария Семеновна надеялась остаться при храме, но нового настоятеля не прислали, а потом всем стало не до храма.

Одно время их с Аглаей позвал к себе отец Лука, но вскоре ему самому пришлось съехать из Москвы как «тунеядцу» и «неблагонадежному» элементу. А после совсем стало понятно, что освобожденному крестьянству не по пути со старорежимным духовенством.

– Хорошо, что Батюшка наш до этого не дожил, – сказала, как-то вернувшись домой Мария Семеновна. – Велик Господь, призвал к себе моего Илариона, а тем и нас спас.

–Да как же так можно, мама, – возмутилась было Аглая. – Если бы папа был жив…

– Да вот так и выходит, – ответила мама. – Был бы наш батюшка жив, нас бы давно из дому выгнали. А так, как почил он при старом режиме, нам от новой власти вроде, как и милость. Отца Фому, оказывается, арестовали. Прямо из алтаря увели, даже службу закончить не дали.

– Да как же это, – не поверила Аглая. – Как же они без причастия?

– Говорят, что Бога нету.

– А куда же тогда можно жить?

– А вот куда хочешь, туда теперь и живи.

– Нет, – Аглая стиснула край скатерти. – Я так не согласная.

– Ничего дочка, – обняла ее Мария Семеновна. – Нам не в первой. Церковь и при старых «Ниронах» устояла и при новых устоит. Будем веру хранить. А если от нас отречения не потребуют, так и дальше при новой власти жить станем. За труды праведные Господь без попечения не оставит.

Отношение в деревне к бывшей попадье с приходом новой власти по началу переменилось. Воинствующие агитаторы и новоиспеченные красногвардейцы жаждали набрать авторитету в борьбе со старым режимом. И Мария Семеновна с Аглаей были для них удобной мишенью. Но женщины они были смиренные, своих воззрений не высказывали. И по всем статьям выходило, что красная гвардия борется со вдовой и сиротой. Поняв, что это дохлый номер, комиссары от них отступились, хотя при каждом удобном случае норовили напомнить Аглае про ее старорежимное происхождение.

Но после того, как гражданская война заметно проредила горячие головы, общий революционный пыл немного сошел на нет.

Началось экономическое преобразование и власти переключились на кулаков – мироедов. Под эту категорию мирные женщины опять же не попадали. Да тут еще в жизни Аглаи появился Николай.

Он был старше нее на три года, и прибыл в деревню на укрепление местных кадров. Человек он оказался очень мирный. На митингах глотку не драл, а если и говорил, то по существу дела. По профессии он был агроном, да еще с героическим военным прошлым, так что за ним Аглая оказалась, как за каменной стеной.

Вскоре Мария Семеновна получила письмо от Елены и перебралась к ней в Харьков. И Аглая осталась с мужем Николаем в деревне. И до поры вся ее прошлая жизнь поместилась в обширном чемодане, убранном на чердак.

А новая жизнь началась с того, что Николай привез из города саженец яблони, как он сказал невиданного для этих широт сорта. А доктор сказал, что к ноябрю стоит ждать прибавления.

Жизнь в деревне понемногу выправилась, потекла по-новому. Сережку взяли в детский садик при правлении. И Матушка писала, что устроилась на новом месте хорошо, что комната у Елены просторная и от старой жизни у Аглаи остался только чемодан на чердаке.

Часть его содержимого забрала с собой Матушка. Но и того, что осталось хватало. Вечернее правило Аглая читала по старому молитвослову. Когда не удавалось уединится и почитать вслух, читала про себя, просто на память.

Выходила вечером в молодой садик, садилась на лавочку и читала про себя. И утром, собирая Сережку в садик, читала утреннее. А больше ничего и не было. Местные, кто старше, про храм уже и не говорили. Может кто-то и молился самочинно, но вида не показывал. А кто помоложе ходил на лекции, да на собрания.

Аглая тоже ходила, и слышала, что там говорят, но не во все ей верилось. Вроде все было правильно. Все верно, и с примерами, и с достижениями. И было куда приложить ум и к чему приложить руки, работы было много. Было и сердцу, куда прислонится и муж, и сын. А вот душа оставалась невостребованной. Отмененной. И по тому не куда стало ей стремится. И однажды поймав себя на этой мысли Аглая сама удивилась.

Самое ценное, что есть в мире, душа человеческая, оказалась не нужной и оттого становилась негодной. Она вдруг стала ясно видеть это процесс в других, а главное в себе и становилось ей горестно. И тогда поднималась она к своему чемодану и по долгу раздумывала о всех, кто жил рядом.

А потом жизнь снова вовлекала ее в свой водоворот. И надо было работать и заботится о муже и о сыне. Когда однажды Николай застал Аглаю за ее вечерним правилом, не высмеивать и не порицать не стал. Отнёсся с пониманием даже. Только Сергею запретил рассказывать о материнских разговорах в школе. И тут Господь уберег Аглаю и ее близких.

В самой деревне храма не было, а старый отцовский в соседнем селе будучи деревянным обветшал и сам собой скрылся в осиновом молодняке. Кирпича с деревянной церковки было не взять, так что власти просто вынесли внутреннее убранство, вынули решетки и сами окна. Да приспособили под колхозные нужды кованные двери. А стены оставили, мол сам рухнет.

Бывая в центральной усадьбе Аглая всякий раз украдкой смотрела на еще видный среди осиновых крон крест. Но за него она не переживала, а переживала за людей. Она вдруг поняла, что в них стало гаснуть. В лицах односельчан пропал свет. Люди искренне радовались достижениям новой жизни, но не было в их лицах прежнего, света. Какая-то настораживающая серость сменила этот свет. Оказалось, что без этого света вполне можно существовать.

День ото дня отсутствие света в лицах людей стало все больше тревожить Аглаю, потому что на место света не минуемо приходит тьма. И она твердо решила бороться, пока не знала как, но решила точно. Твердо зная, что Господь ее не оставит и направит.

Старый дом стоял на совершенно удивительном основании. Фундамент был кирпичный с осыпавшейся известковой штукатуркой. Его многократно белили и подмазывали, но так и не смогли скрыть добрую причудливость, с которой неведомый каменщик выкладывал углы и своды крошечных отдушин.

А вот плотники не были столь изощренными в своем деле. Венцы подогнали строго, с бескомпромиссной прямотой углов. Рука у них была твердая, глаз верный и каждый взмах топора был по делу. Изящества дому постарался придать столяр, который вырезал кружевные наличники и витиеватые притолоки над крыльцом.

А внутри все было просто. Просто, как бывает в доме, где много лет никого не было. Русская печь, в центре дома треснула и чуть заметно просела, потянув за собой половицы в кухне. А в другой комнате пол, наоборот, пошел волной и одна из дверей не закрывалась.

От прежних хозяев почти ничего не осталось, кроме нескольких тарелок и мелочи в кухонных ящиках. Еще осталось две кровати, покосившийся круглобокий комод с облупившимся лаком, три рассохшихся стула.