Свои камни

Сын и дочь Тамары Аркадьевны приехали минут через пятнадцать, и я передал им письма, язвительно напомнил про остаток денег. Пиджаки брезгливо поморщились.

Сын несколько раз переспрашивал меня о том, почему Тамара Аркадьевна обратилась ко мне. А я несколько раз терпеливо отвечал, что не знаю. Штатский опять пробовал надавить, но вынужден был заткнуться.

На записи с камеры было видно, что хозяйка сама меня остановила и сама выпроводила из своей квартиры. И все это время была жива и здорова.

Поняв, что ничего от меня им больше не добиться. Сын наконец решил прочесть письмо тетки Тамары, и принялся рвать конверт. Потом быстро стал читать.

Я с интересом смотрел, как этот человек меняется в лице. В его повадках исчезла резкость и надменность. Властность сменилась растерянностью. Он дочитал письмо, аккуратно передал его сестре.

Письмо от сестры Ольги он вскрывал с большой осторожностью. Читал его долго, по-моему, прочитал текст несколько раз. Потом положил его на стол и дал знак штатским убираться.

– Вы читали письма? – спросил он, глядя, как его сестра с мокрыми глазами перечитывает оба письма сразу.

– Конверты запечатаны, – ответил я.

– И вы, Иван, что, вот так просто собрались и поехали Бог знает куда?

– Так получилось, – задумчиво ответил я, – Наверное так было надо. Может быть, кроме меня никто бы туда не добрался

– Да, да. Именно, что было надо – кивнул он и встал из-за стола –. Огромное вам спасибо, Иван, пойдем Наташа. Извините Иван Сергеевич. До свидания.

– Да, спасибо вам, Ваня, – сказала, оторвавшись от писем дочь тетки Тамары. – Спасибо вам огромное. Вы даже не представляете какой узел вы разрубили.

Я проводил их до дверей и уже на пороге сын Тамары Аркадьевны, задержался и глядя на косяк моей двери вдруг сказал.

– Тетя Лариса, вернее сестра Ольга, это можно сказать наша фамильная легенда. «Железная маска». Я ведь и знал то про нее только понаслышке, а что тогда у них с матерью вышло… Извините, что-то я размяк. Еще раз спасибо и до свидания. И не волнуйтесь все, что вам причитается… Даже не сомневайтесь.

Они вышли, остался только участковый. Я подошел к окну посмотрел, как дорогие машины разъезжаются из двора. Потом вернулся к столу, где участковый собирал свои бумаги.

– Когда все случилось, – заговорил он, не глядя на меня. – Вся семья и чуть не вся их фирма раньше санитаров прилетела. Завещание искали.

– Нашли?

– Ничего не нашли. Все перерыли. А начальства сколько приехало. Покойница то при больших деньгах была.

– А меня чего дернули?

– Версии отрабатывали. Сам понимаешь ты же последний ее видел, все, как по учебнику. А что в письмах то было?

– Говорю же не знаю, – ответил я. – Но видно что-то важное, личное.

– Потемки, – кивнул участковый, закрывая планшет. – Но мое дело маленькое. Лишь бы состава преступления не было.

– Удивительная жизнь у молотка. – сказал я.

– У какого молотка, – переспросил участковый.

– Да у того, которым гвозди забивают, – пояснил я. – Всю жизнь им забивают гвозди, а он ведь не знает зачем, а все равно ему хорошо.

– От чего, это ему хорошо, – насторожился участковый.

– А просто так, – ответил я – От сознания своей полезности. Чаю хочешь?

– Да нет, – усмехнулся он, надевая фуражку и косясь на настенные часы. – Мне еще сына из школы встречать. До свидания.

Я запер дверь вошел в комнату и сел в кресло. Я все пытался вспомнить, где же я встречал эту фразу, про «время, когда нужно собирать камни». И про чьи камни там сказано. Или это без разницы? Может и без разницы, наверное, главное, чтоб все делалось от души.

Остров и островитяне

Главная мысль, наверное главная, которая то и дело возникала у меня в голове, «А какое там должно быть звездное небо». Все время, пока мы толкались в беспредельных пробках на бесконечно строящейся бетонке. Все то время, которое растерянная и на половину разряженная барышня – навигатор кружила нас по второстепенным дорогам. Все то время, когда вы ехали мимо бессвязных скоплений уличных фонарей, в которые по воле октябрьской ночи превратились города и поселки. Я думал о том, как будет несправедливо если где-то там, в ночном небе сгрудятся в кучу стада невидимых туч, и я ничего не увижу. Но я увидел.

Машина, пронесшись, по пустынной, но очень ухоженной дороге вынырнула из-за очередного поворота и въехала в свет одинокого фонаря. Пока ждавший нас местный житель Иван, искал, где нас поселить, я все время смотрел вверх. Такой черноты я не видел никогда.

Не бывает сегодня у нас такой черноты. Вместо убогих, мелких, голубоватых, подмосковных звездочек, из темноты прямо на меня смотрели мириады светил. От края до края безбрежной, безлунной черноты протянулся млечный путь. Никогда в жизни я не видел в живую млечный путь. Даже не верил, что его можно увидеть. И был посрамлен в своем неверии этим бездонно черным, в сказочной россыпи небом.

После недолгих поисков подходящего ночлега решили спать в машине. За восемь часов пути, она практически стала для нас домом, и мы решили, что менять ее будет непорядочно. Когда я выключил уличный фонарь, ночь поглотила нас целиком.

Утром, когда небо погасило дальние светила, но еще не зажгло ближнее, я вылез их машины и пошел вдоль дороги осмотреться. Свернув за дом Ивана, бывший медпункт, обсаженный рядками сосен и елочек, я пошел вниз, по заросшей дороге. Я смотрел вокруг и пытался увидеть следы прежних домов, одичавшие яблоньки и или хотя бы остатки электрических столбов. Но здесь не было ничего. Дорога упиралась в одинокий ухоженный домик, за которым виднелся огород. И все больше ничего. От села, где было пятьсот дворов, двухэтажная, больница пекарня три столетия истории и люди, не осталось никаких следов. Невозможно было даже понять, как могло выглядеть это поселение. Несколько последних покосившихся домиков стоят в беспорядке словно никогда и не были частью большого села. Словно выброшенные на пустынный берег обломки кораблекрушения. Остров посреди суши. Население, четыре человека.

Я вернулся назад и направился к цели нашего приезда. На противоположной стороне дороги. чуть поодаль от заросшего деревенского кладбища стоит церковь Архангела Михаила. Храм выглядит совершенно не реально если сопоставить его размеры с окружающей действительностью. Как корабль, севший на мель и разбитый волнами шторма, имя которому «двадцатый век». Но храм стоит. от него остались стены. Почти полностью сохранилась зимняя часть с барабаном и алтарем.

Свод летней части обрушен, но стены толщиной больше метра со стрельчатыми окнами выстояли. Нет колокольни, от нее остался только нижний ярус. С массивными бревнами, на которых были ворота. В сохранившихся сводах есть пробоины. В стенах проделано несколько дверных проемов, частично заложены окна, где еще видны остатки ажурных решеток, есть даже несколько выбоин от снарядов. Но среди россыпи битого кирпича и извести есть жизнь.

Перед входом в алтарь из досок сколочен престол, проломы в окнах алтаря заделаны и стоят уже несколько окон. Заложен кирпичом полутораметровый пролом в алтарном своде. Сверху своды прикрыты рубероидом. В том числе и свод барабана, где раньше стоял купол. А теперь там стоит деревянный крест, который лично поставил отец Александр.

На крышу ведут самодельные лестницы, батюшка строил их сам из стволов осин и обрезков досок. По виду эти лестницы совершенно ненадежны и при этом совершенно неподъемны.

– Так и строили, – рассказал батюшка. – Поставили по одному осиновые хлысты и стали прибивать ступеньки по мере того, как поднимались. Потом привязали лестницу к куполу. Так и лазаем, с Божьей помощью.

До середины семидесятых годов храм использовался как ремонтная база для колхозной техники. Это нам рассказал Иван, всю жизнь проживший на против храма. А также все, кто в первый день останавливался посмотреть, что это мы такое собираем на площадке перед храмом. Перед храмом и сегодня лежат остатки бетонных оснований, на которых стояли станки.

– Решили их пока не выбрасывать, – пояснил Алексей, помощник отца Александра. – Будем с их помощью закладывать проломы в стенах, а то кирпича не напасешься. Стены то в метр толщиной.

Хотя обратный путь нам предстоял не близкий, мы задержались чтобы поднять в проем третье окно для алтаря.

– Вы главное мне его в проем поднимите, а там я сам закреплю, – объяснил Игорь. – Главное подержите пока я два гвоздя вобью.

Проезжавший мимо человек остановился, подошел, помог с окном поговорил с отцом Александром, оставил телефон. Пока мы с батюшкой карабкались по лесенкам, приехал, еще один местный житель, договорились по поводу досок для пола. Остров оживал на глазах. А за неделю до нашего приезда мимо дома Ивана дорогу переходил медведь. Кстати Иван, благодаря наставления отца Александра перестал сквернословить. Причем он не ругается даже когда батюшки нет рядом, вообще у употребляет.

В барабане храма, когда-то оборудовали класс для подготовки механизаторов. Перекрыли его с помощью толстенных бревен, провели лестницу по внешней стене, поставили печку. потом от этого остались только бревна.

– А я их решил пока не убирать, – говорит отец Александр. – Свод то расписывать будем леса на них поставим.

На внутренних стенах барабана до сих пор сохранились изображения архангелов, хотя их лики не сохранились, фигуры по- прежнему видны. Роспись сохранилась еще в нескольких местах. В центральной части в сторону алтаря смотри кто-то из евангелистов.

Когда мастерские перевили в соседнее село, храм не бросили. Стали присылать команды за кирпичом, для новых мастерских. Трудами этих команд храм и лишился свода над летней частью. Когда сняли железо, стены стали размываться и порастать деревьями.

– Я мимо него часто а Оптину ездил, и все сетовал, что местная епархия его не восстанавливает, – рассказал отец Александр, – А потом однажды сижу дома и у меня вдруг голос внутри. Ты, что монах?! Ездишь тут, всех осуждаешь!? Бери да сам начинай восстанавливать. Взял я у сына аккумуляторную сабельную пилу и приехал спиливать с храма березы. Так раз в неделю третий год сюда и езжу. Все с Божьей помощью.

Оказалось, батюшка ездит в Берестну, из Брянска восемьдесят километров автостопом. Туда и обратно. Вечером первого дня мы отвезли его до киевского шоссе, там он велел нам возвращаться, а сам пошел ловить попутку до Брянска. Обещал быть к полудню, просил дождаться.

Свод будущей кровли собирали на земле, сделать это на рассыпающейся семиметровой стене алтаря было невозможно. Решили, что пока нужно будет расчистить верх стены. Разобрать слабый кирпич и выложить несколько площадок из нового кирпича. И только потом, когда кровельщики на земле накроют свод железом, установить его на верх краном. С Божьей помощью. А как иначе, иначе никак. Если Господь не построит дома, напрасно трудятся строители, если Господь не сохранит города, напрасно бодрствует стража.

Лазерная рулетка показала высоту свода в двадцать один с половиной метр. Потому я прикинул что подняться придется метров на девятнадцать. Отец Александр поставил меня перед собой, перекрестил, благословил и велел, поднимаясь, держаться руками сразу за две ступени, а на куполе держаться за веревку.

Здесь на верху на круглом, разъеденном непогодой своде стоит деревянный крест. По кругу из кладки торчат массивные железные пластины, остатки старинного крепления. Каркас купола был деревянным и теперь наверху остались кованные гвозди с квадратными шляпками и скобы. Изнутри барабан мы промеряли вместе с батюшкой. Внутренний диаметр восемь метров, плюс толщина стен. И того десять метров и не меньше трех метров в высоту.

– До весны то управитесь? – спросил отец Александр

– С Божьей помощью.

Стоя почти на самой вершине возрождающегося храма, я смотрел вокруг и насколько хватало глаз не видел ничего кроме осеннего леса. Берестна действительно похожа сегодня на остров.

Пока мы работали, брату несколько раз звонила его жена, живо интересующаяся нашим приключением. Например, ее (да и многих) интересовало почему именно это место, где сегодня почти никто не живет и почему именно этот храм?

Не знаю! А зачем вообще все?

Не хочу я тут говорить каких-то высоких слов, это не скромно. И ни о ком кроме встреченных мною в Берестне островитян упоминать не буду.

Господь прибывает всегда и везде. А Дух дышит, где хочет. Вот, наверное, и все, что стоит узнать о жизни. Может жизнь и сложнее и многограннее? Наверное. Но мне, сегодня, достаточно этого.

Впрочем, позволю себе изложить еще пару мыслей, которые возникли пока отец Александр делился соображениями по будущему восстановлению

В ветхом завете, описано много историй о том, как люди строили свою жизнь с Богом. И вот что интересно? Всякий раз, когда они отступали от Бога, они попадали в какой-нибудь плен. Потом люди возвращались к Богу, и он выводил их из плена.

А еще я слышал, что апостол Павел сделал великое открытие. Он открыл, что Иисус Христос вчера, сегодня и во веки веков – тот же. Но тогда напрашивается вывод, что евангельская история не кончилась, а продолжается по сей день.

Так это же замечательно.

Это же все меняет.

Значит ничего еще ни кончилось и на остров обязательно придут новые островитяне.

С Божьей помощью.

Гвозди

Про жизнь можно рассуждать и думать по-разному. Спорить тоже можно, спорить, даже предпочтительнее. Сегодня все спорят про жизнь, про настоящее, а особенно про прошлое.

Но для меня, потомственного горожанина, почти всю жизнь прожившего в деревне, в этих спорах нет ничего, кроме суеты. И вот ведь пропасть, понимаешь, что все это суета, а отрешиться от нее не можешь. Отовсюду наваливается этот «белый шум». Иной раз не совладаешь с собой, решишь в него вслушаться и ничего ведь хорошего не выходит. Весь день потом голова забита пустотой. Вот ведь какой оксюморон выходит. «Голова, заполненная пустотой».

Может быть, я неправильно живу? И на самом деле надо с головой окунаться в это море слов, понятий и новых смыслов. Но вот что-то не хочется. Заполняющая голову пустота мешает собираться со своими собственными мыслями, пусть они даже и касаются наболевших в чужих головах тем.

Только выстроишь связную цепочку мыслей… Так на тебе. Кто-то убедительно ляпнет какой-нибудь аргументированный вздор. И все, опять путаница.

Как с устройством вселенной. Одни говорят, что между галактиками пусто другие утверждают, что там темная материя. Ни те, ни другие точно ничего не знают, а шуму от них, как от экологов. У этих, вообще, то новый ледниковый период, то глобальное потепление. Кстати, они не разу еще не угадали. В небесной канцелярии над ними, наверное, смеются до коликов.

А в этом месте, куда меня привела судьба, этого шума не было. Ни политики, ни экономики, ни исторической правды…

Хотя нет, исторической правды здесь было в избытке. Расстилалась она здесь передо мной, как схема разделки туши на стене в мясном отделе. Сравнение так себе, но уж как есть. Ничего иного в голову не приходит. А вот мыслей рождается много и ведь как они тут в тишине аккуратно складываются. Узора не выходит, но все ровно одна к одной.

Если бы не проплывающие изредка автомобили, можно было бы подумать, что время здесь застыло. Шло, шло время, дошло до этого места и остановилось. И теперь вся история этого места, и вообще всего моего народа, лежит на этой проплешине под серым небом, как отпечаток древнего ящера в куске древнего песчаника.

Я стою под небом, окруженный кирпичными стенами. Сквозь высокие провалы окон внутрь заглядывает октябрьская пустота. Сейчас в этот каменный круг можно войти через любое окно, но я вошел через избитый кирками воротный проем. Не побоялся нависшего под низким сводом кирпичного обломка, и не оступился на известковой осыпи.

Позади по дороге проехала одинокая легковушка, чуть притормозила и покатилась дальше. А я остался. Отвернулся от дороги и смотрю на уцелевшие, пока своды, держащие огромный барабан. Кровельное железо давно сорвано, остались лишь контуры кровли, обозначенные пунктиром гвоздей.

Наружная штукатурка осыпалась и стала «почвой», на которой угнездились березки. Хорошо угнездились, корни расползлись по стенам, как змеи. Уцепились за каждую щель. Их нельзя просто скинуть, их приходится отдирать, вытягивать из трещин, вырубать топором. А сбросив вниз, смотришь на них словно на отрубленные щупальца невиданного кракена.

Наверх ведет деревянная приставная лестница, привязанная вверху за какой-то проржавевший штырь. На своде сплошная россыпь кирпичной крошки. Под ней притаились пасти невидимых до времени провалов. Я иду по краю, стараясь не наступать на свод, если свод рухнет лететь придется долго, может даже всю жизнь, впрочем, на этом своде есть на кого уповать. На том я и стою. Больше не на чем.

Очень хорошо вот так сидеть на краю разрушенного свода в тишине и размышлять о том, что же случилось с этой землей с ее жителями.

Их ведь было много. Очень много. Почему сейчас вокруг два жилых и с десяток брошенных домов, поедаемых лесом и временем. А раньше их были сотни. Зачем-то же они стояли вот здесь посреди Жиздринских лесов, пересеченных реками полей, дочерна распаханных в мае и щетинящихся стерней в сентябре?

Здесь в калужский губернии на полпути от Козельска до Брянска, людей было столько, что им понадобился храм такого размера. Да и в размере ли дело? Дело даже не в самой потребности, а в образе людского мышления. Без этого храма им было нельзя. Не получалось у них без него. А потом…

А потом что-то стало происходить. Пришли новые люди и новые истины. И они доказали, что те прежние были наивны глупы и преступно неправильны. Раньше был мрак, а сегодня новые, понятные потребности, а ведь все что понятно и легко всегда так соблазнительно.

Так прекрасно жить в мире, который весь для тебя, а не наоборот. В таком мире можно обходится без очень многого «сложного и непонятного», которое было важно когда-то давно, для кого-то другого. Мир потребностей невероятно удобен тем, что он мягкий как пластилин. Его можно лепить под свой образ и подобие, и только под свой, ни чей больше. Можно искать богатства ради богатства, власти ради власти, знания ради знания, любви ради физического наслаждения. И всегда можно начать заново, бросить и снова начать. Все равно, все кроме тебя и пластилина, не имеет значения.

Можно, вообще, никогда ничего не начинать, просто плыть по течению.

Интересный процесс плавание по течению. Течение реки само несет нас, оно может делать элегантные повороты, распадаться на несколько рукавов, а потом снова сходится в одно русло. Этой реке даже не обязательно впадать в море. Она существует сама по себе. Можно просто лежать и слушать шелест волн – «белый шум». При этом справедливо чувствовать себя частью большого созидательного процесса движения…

Под рукой в груде известковой крошке нащупываю что-то твердое. Гвоздь.

Старый кровельный гвоздь. Он выпал из размытой дождями кладки и бессмысленно лежал в куче известковой крошки. Солдат, павший в битве со временем.

Гвоздь был старинный, кованный, длинной в ладонь, с граненой квадратной шляпкой, сохранившей следы кровельного молотка. Такие гвозди делались руками деревенского кузнеца. Каждый отдельно, каждый словно заново, от начала и до конца. Потому и смотрится этот гвоздь гордо и достойно рядом со своим современным потомком, червем торчащим из обломка доски.

В тот миг этот старый гвоздь вдруг стал для меня чем -то совершенно иным. Каким-то символом, или знаком. Он выпал, но его собратья продолжали твердо торчать в стене.

Выходит, их не смогли вырвать «работники», снимавшие железо, а потом разбиравшие кладку свода и валившие колокольню.

Все они смогли. Смогли выковырять людей из их домов, прогнать людей с их земли, соблазнить их иным, большим, светлым и сиюминутным. Забрать у них потребность в этих сводах.

Другие «работники» смогли расколоть и самих этих людей на своих и чужих, наших и не наших, правильных и неправильных, нужных и ненужных. Им даже удалось поменять их житейскую мудрость, перезагрузить душу, очистить память.

Потом пришли третьи «работники», сделавшие так, чтобы среди этих очищенных и просветленных людей стали появляться такие, кто может оправдать что угодно, до предательства и убийства включительно. Они смогла научить людей любить жвачку вместо еды и болтовню вместо мудрости.

Всякий раз, новое поколение «работников» пожирает предыдущее поколение. Объявляет их работу неправильной, топчет ее или растаскивает и неизбежно принимается за свою. Наверное, так будет еще долго, может даже всегда.

А вот с этими гвоздями ни один из этих «работников» справится не смог.

Так вот, что этот гвоздь в тот миг сказал мне. В этот миг я понял, что в мире есть вещи, с которыми ничего сделать нельзя. Глубоко в душе я верил, что такие вещи есть, но по духовной слабости подсознательно искал материального подтверждения. И вот его вложили мне в руку.

Эти вечные вещи, можно загнать в темный угол, их можно запретить, забыть к ним дорогу, перестроить под хозяйственные нужды, даже поломать. Но их невозможно победить. Эти вещи, как гвозди с гранеными шляпками, раз за радом появляются из-под груды известковой крошки.

Эти гвозди, вечные истины, которые всегда остаются на своих местах. Наверное также, как земная ось. Если ее вдруг взять и переставить планета все равно будет вращаться вокруг этой оси.

В одном фильме видел такой диалог двух героев.

– Подумай, – грозно предостерегает отрицательный. – Земля круглая, неизвестно, как она может повернуться.

– Дурак ты, – отвечает ему положительный. – Она всегда в одну сторону вертится.

Я подошел к стене выбрал просвет в линии вбитых гвоздей, приставил и забил свой гвоздь обратно в стену обухом топора. Шляпка правда чуть покривилась, но верю, что гвоздь не обиделся.

Я погладил шляпку перехватил топорик и пошел дальше по краю свода. Туда, где очередной пенек осьминогом вцепился в кладку.