Воспоминания века

Глава II. 1922—1929 гг. Москва, школа

В августе или в сентябре 1922 года мы, включая Марию Ивановну, перебрались из Суража в Москву, через короткое время приехали все Луговские (дядя Давид, дядя Моисей с четырьмя сыновьями) и Роднянские, и Пальчики. Как проходили сборы, как ехали – никаких воспоминаний. Мне это кажется странным, я ведь уже не был малышом – 8 лет.

Очень радушно нас разместили в своей большой квартире Этингеры на пятом этаже дома, расположенного рядом с Художественным театром. Глава семьи Этингер Моисей Альбертович, его тетя Фаня, сестра жены тетя Маня, сын дяди Моисея Сима, ему тогда было лет 11—12, маленькая дочка Инночка и две дочери тети Мани – Женя лет 11 и Эся лет 8—9. В доме был газ, вода, нормальный туалет, ванная комната. Впервые узнал, что такое душ и купание в ванне.

Могу предположить, что квартиру в Брюсовском переулке нам как-то (купили?) оформил дядя Моисей, может быть там шел ремонт, но в свою квартиру мы перебрались через 1,5—2 месяца. К тому времени папа съездил в Ленинград и оттуда привез, роскошную по тем временам, мебель в виде комплектов спальни и столовой, остальное необходимое приобрели в Москве, что-то привезли из Суража. А кухонная длинная скамейка, преодолев огромный временной отрезок, превратности переездов и войны, до сих пор стоит в Кратово на даче.

Вот цифры, что врезались в память навсегда: Брюсовский переулок, д.4, кв.43 телефон первых лет Д1—81—41, ближе к сороковым годам К3—45—70.

Дом был старой постройки, двухэтажный, с жилым полуподвалом, благодаря которому первый этаж был фактически на уровне второго этажа, расположен фасадом с одним подъездом вдоль переулка. Через ворота можно было попасть в покрытый булыжником двор, где находились еще несколько небольших флигелей и сараи, где жильцы держали дрова. Отопление было печное, для кухни использовались примуса и керосинки, но холодная вода была подведена к дому. Поднимаясь по лестнице на наш этаж, попадаем на площадку, откуда вел налево длиннющий коридор с комнатами по обе стороны коридора, направо так же шел коридор, но покороче. Окна квартир выходили на переулок, как у нас, или во двор.

Из коридора дверь вела в переднюю, дальше прямо на кухню, из передней вправо – в большую комнату, влево – в две смежные комнаты столовую и нашу с Леной детскую комнату, правая комната с паркетным полом была спальней родителей. Там же находилась печка и в одном из углов раковина с краном для умывания. В других комнатах полы были крашенные, дощатые. Напротив входной двери в коридоре была еще одна комната, которую предполагали оборудовать под ванную и туалет, но что-то у папы не получилось, и ее быстро заняли под жилье для тети Марфуши с сыном. Марфуша на ночь запирала дверь входа в дом и ночевала обычно в каморке под лестницей, открывая дверь по звонку припозднившихся обитателей дома. К сожалению, такие «удобства» как туалеты, были в начале коридора при выходе через черный ход во двор, три кабинки на 10—12 семей. Кабинки запирались ключами, которые были розданы каждой семье.

Брюсовский переулок был очень тихим, если не считать колокольного звона от церкви, расположенной почти напротив дома. Звонили довольно рано по утрам, и сначала это будило нас. Мостовая, как и почти всюду в Москве, была покрыта булыжником. Первые годы мы с Осей катались в переулке с горки, что вела к Тверской улице на саночках, а по неочищенным от снега и льда тротуарам на коньках «Снегурочка». Автомобилей и повозок было мало. Совсем рядом с домом находился Чернышевский переулок с дровяным складом, и мужской и женской баней. Это все справа от дома, если стоять к нему спиной. Слева же от дома был огромный, с несколькими дворами и сквериком, дом, многоэтажный, с лифтами, который почему-то назывался «дом Правды». Там жили мой товарищ по классу Яша Мезивецкий и наша же одноклассница Наташа Васнецова. Против «дома Правды» расположены были одноэтажные длинные семейные бани, где в одном помещении могла мыться целая семья. В конце переулка находился шести или семиэтажный дом, в котором проживал еще один мальчик из моего класса Сережа Кабанов. А в Леоньевском переулке жил Витя Цейтлин, еще один одноклассник. В школу меня определили только осенью 1923 года, видимо время переезда в Москву и первая неустроенность повлияли на то, что был пропущен почти год. Наверное, тоже было и с Леной, но учиться мы стали в разных школах. Лена в девятилетке, а я в семилетке. После семи лет можно было продолжать образование еще два года, которые давали некоторые профессиональные навыки.

В доме №2 нашлась старенькая учительница, настоящая француженка, мы с Леной стали брать у нее уроки. В последствии Лене это пригодилось, к тому же два или три года летом с нами выезжала на дачу пожилая, очень приятная женщина Марья Михайловна, бывшая дворянка, генеральская дочь, прекрасно знавшая французский язык, и Лена могла продолжать занятия. А я французский бросил, т. к. в школе изучали немецкий язык. Но и теперь, спустя столько лет, я помню, наверное, с полусотни слов, два отрывка в стихах из басни Лафонтена «Стрекоза и муравей» и маленькое стихотворение Альфреда Мюссе, начинающееся в переводе словами: «Мой милый друг, когда я умру…»

Что касается Марии Ивановны, то она была с нами только первую зиму, потом она уехала вроде на родину в Белоруссию, вышла замуж, через несколько лет оказалась проездом в Москве, заходила к нам, кажется, жаловалась на не сложившуюся жизнь.

Дядя Давид первые годы жил у нас, он спал на диване в столовой. Луговские – в довольно жалких двух комнатах в бывшей церкви в Трехсвятском переулке в районе Покровских ворот.

Так как девочки Этингер были мне неинтересны, а Сима был все-таки старше и был занят в школе, то фактически единственным другом у меня был Лася. Роднянские жили на Сретенке, в Колокольном переулке, и мы часто встречались, конечно, возили нас на извозчике или на трамвае «А» (Аннушка, что упомянута Булгаковым в «Мастере и Маргарите»). Вместе с Ласей в первый раз ходили в цирк на Цветном бульваре, тогда единственном в Москве, впечатления были потрясающие.

Но прежде, чем писать о школе, несколько событий первого московского года.

Запомнилось удивление – как много мужчин и женщин стоят в больших окнах за стеклом на улицах, где меня и Лену выводят на первые прогулки по городу, и нам объясняют, что такое витрины и манекены.

Однажды во время прогулки – мама, Мария Ивановна и мы с Леной идем по Тверской вниз (к теперешнему Охотному ряду). Около забора, закрывающего стройку нынешнего Центрального телеграфа, толпа торговок семечками, все останавливаются для покупки, и я один иду дальше и когда обнаруживаю, что остался один, начинаю плакать и кричать, потому что дорогу домой, как следует, еще не помню. Какие-то женщины меня окружают и расспрашивают в чем дело, и тут появляются встревоженные моим исчезновением наши, и кончается все благополучно.

К этому можно добавить, что еще может быть несколько лет в самом центре Москвы на Тверском бульваре и других местах тротуары и дорожки были буквально усыпаны шелухой семечек, чистота и урны появились не сразу.

Лена, я и Мария Ивановна ходили к храму Христа Спасителя, внутрь, кажется, не заходили, но нас поразили огромные каменные ступени и площадки возле храма.

Запомнились игры дома у Ласи Роднянского. Квартира у них была из двух комнат – столовой и спальни, и кухни с подсобной комнатой – кладовкой и умывальником. Отопление, как в большинстве московских домов – печное. Из длинного коридора был вход в большую прихожую. Туалеты, как и у нас, находились в одной из комнат коридора. Всего вдоль коридора располагалось, наверное, 5 или 6 квартир. У Ласи был довольно большой для нас трехколесный велосипед. Мы очень любили по очереди или вместе (один стоит на поперечной рамке крепления задних колес) кататься и делать разные пируэты в прихожей. Но еще лучше было, конечно, катание в коридоре, больший простор, можно дать скорость. Еще мы выбегали в коридор для игры с мячиком или попрыгать в классики, которые рисовали мелом, а домработница Катя потом нас за это ругала и смывала наши художества. Впрочем, игры в коридоре закончились, вероятно, довольно скоро и довольно плачевно. Один из жильцов, рассерженный нашим шумом и топотом, выскочил из своих дверей и т. к. Лася оказался ближе к нему, слегка надавил ему на щеки, Лася ревел, родители категорически запретили нам пользоваться коридором, как местом для игр.

Когда мы немного подросли, и уже ходили в одну школу, несколько лет наша семья и семья Роднянских снимали близкие дачи на лето, так что с Ласей мы были все время вместе. Эта крепкая дружба продолжалась до конца 1929 года, когда я в начале сентября пошел работать, а Лася еще один год учился в школе.

Продолжу коротко о Ласе. После семилетки был авиационный техникум, потом МАИ, работа у Туполева, перед Отечественной войной. Планер «Орел», сконструированный им и еще двумя молодыми конструкторами, запускается было в производство, но с началом войны быстро снимается. Ласю с частью коллектива Туполева эвакуируют в Козловку (Чувашская АССР). Там его назначают главным инженером небольшого авиазавода. После долгого перерыва я встретился с ним в Козловке, но об этом позже. Возвращение к Туполеву, в первые послевоенные годы переход к Главному конструктору Владимиру Михайловичу Мясищеву (ОКБ в Филях. Около двух лет, до его ухода от Мясищева, мы снова встречается с ним, работая в одном почтовом ящике, как тогда назывались все закрытые организации и заводы). Он уже в должности заместителя Главного по вопросам шасси и, кажется, управления самолетом. После передачи ОКБ Генеральному Конструктору академику Владимиру Николаевичу Челомею и изменению тематики на ракеты, Лася снова вернулся к Туполеву, кажется, опять на должность зам. Генерального. У Мясищева получает Ленинскую премию. Женат, сын Андрей и младшая дочка, жену Иру знаю только по нескольким телефонным переговорам после ранней смерти Ласи примерно в 1970 году. Похоронен после кремации на кладбище Донского монастыря, могила с красивым памятником из черного гранита. Я был на прощании с Ласей, которое проходило в одном из залов на втором этаже музея Жуковского на ул. Радио, подходил со словами соболезнования к Ласиной маме, она плакала и меня не узнала. Было много народу, у нас с работы был большой автобус, выделенный для желающих проститься, кортеж машин, направляющийся с ул. Радио в крематорий, растянулся, наверное, на 200—300 метров, дорогу очищала милицейская машина. Видно Лася оставил о себе в тех коллективах, где работал, самую добрую память о себе. Его семья и теперь живет в высотном доме на площади Восстания. К этому добавлю, что когда я осенью 1960 года получал с большими трудностями квартиру на Кастанаевской, Лася как мог, помогал мне советами и хлопотал в мою пользу. А недавно, Сережа, который сталкивался с Ласей по работе в Жуковском, сказал, что сын Ласи Андрей, инженер на фирме Туполева в Москве, большой пьяница и ничем не похож на своего отца…

Прошли зима и весна, осенью 1923 года я иду в школу. Папа работает у дяди Моисея Этингера, одного из совладельцев процветающей частной фирмы «Бумага-Картон». Жалованье (тогда так говорили, потом стала «зарплата») видимо хорошее, где-то служит и Ласин отец. И вот Этингеры, Роднянские и мы отправляемся летом в Крым. Папа, дядя Моисей и дядя Давид остаются в Москве.

Довольно хорошо помню, что мама снимает небольшой домик в Алупке у самого Воронцовского парка. Вокруг домика груды больших и малых камней, это место носит название «Хаос». Мы с Леной и мамой ходим мимо знаменитого Воронцовского дворца на море, идти минут десять. Дворец, кажется, был тогда закрыт, но можно было походить и полюбоваться огромной беломраморной террасой, с лежащими по бокам на ступеньках спуска к самому морю изваяниями львов. Если не ошибаюсь, так называемая Ялтинская конференция военного 1944 года, где встречались Сталин, Рузвельт и Черчилль, обсуждая ход войны с Германией, проходила именно там. А само название парка и дворца идет от графа Воронцова, царского наместника в Крыму.

В киоске в парке мама покупала нам с Леной мороженое и чудесный прохладный кефир. Это было наше первое знакомство с этим напитком, в Москве его еще не было.

Все было бы неплохо, но очень скоро мы поняли, что надо куда-то срочно переезжать. Днем солнце страшно нагревало камни «Хаоса», ночью они остывали, но в доме уже было невозможно жарко и душно, а в открытые окна налетали москиты, которые нас бешено кусали. Через несколько дней мы переехали в расположенное поблизости местечко Симеиз, хозяйка большого двухэтажного дома сдала нам просторную комнату на втором этаже с балконом. Внизу помещалась вся большая семья Этингеров: сестры тетя Фаня, тетя Маня, Сима и маленькая Инна, Женя и Эся.

В Симеизе было чудесно. К морю дорога шла через тянущийся вдоль побережья парк, купались мы рядом со знаменитыми двумя скалами «Диво» и «Монах». У нас сохранились фотографии этого места. Во время известного крымского землетрясения (кажется 1927 года) скала «Монах» была разрушена и упала обломками в море.

На «Диво» шла узкая лестница, с железными перилами, мы несколько раз поднимались туда на огороженный маленький пятачок на самом верху, откуда открывался красивейший вид на море, берег, городок.

Я особенно подружился тогда со старшей из девочек Этингеров Женей. Мне уже было 9 лет, ей наверное 11—12. К «Диву» и «Монаху» подходила перпендикулярно кромке берега довольно высокая и протяженная гора, на разных уровнях которой были тропинки. Там мы с Женей любили бродить и, в конце концов, всю гору изучили и даже нашли одну или две небольшие пещеры.

Трижды в день все отправлялись питаться в пансионат на виллу «Ксению» (название крепко засело в память). Это было частное заведение, хотя, может быть, что-то тут путаю. На втором этаже размещалась большая столовая с идущим по фасаду широким балконом под крышей. Наш столик был на этом балконе. Кормили очень вкусно, я не помню, чтобы меня надо было уговаривать что-то съесть. Но особенно мы с Леной любили «барабульку». По-местному так называли маленьких рыбок, выловленных в море, пожаренных на сковороде. Наверное, именно за «вкусноту» так и запомнилась одна только барабулька.

В Симеизе было постоянно несколько извозчиков крымских татар. На длинную, запряженную одной или двумя лошадьми, пролетку садились боком по движению на приподнятую центральную часть пассажиры, образуя два ряда, спиной друг к другу. Можно было разместить так, наверное, человек 10—12.

Однажды вечером, мы и все Этингеры поехали со знакомым извозчиком Ибрагимом куда-то далеко и высоко в горы, посмотреть Симеизскую обсерваторию. Не очень помню это путешествие, но в телескоп нам показали Луну, звезды, что-то при этом рассказывая и объясняя.

Еще припоминаю, что с этим же Ибрагимом ездили смотреть знаменитый Никитинский ботанический сад, кажется, в районе Ялты, и одно из чудес Крыма «Ласточкино гнездо» – красивейшую виллу, искусно построенную на самом верху высоченной отвесной скалы и частично буквально висящую над морем.

Еще как-то ездили в гости к Роднянским и провели там, в Ялте, один или два дня. Нам с Ласей было очень хорошо и весело, а, главное, Марк Борисович нанял двух верховых лошадок, и мы с Ласей впервые попробовали самостоятельно покататься, и в какой-то мере видимо это получилось у нас не плохо. Во всяком случае, когда ближе к отъезду Ибрагим пригласил всех к себе в горную деревушку на шашлык, и компания двинулась туда на пролетках, мы с Ласей преодолели всю дорогу верхом. Путь занимал, наверное, не менее 2-х часов, когда приехали, у нас обоих сильно болели ноги и попки, но все равно были довольны. И еще запомнилось от этой поездки – огромнейший сладкий красный арбуз, да обратная дорога, уже частью верхом, частью на пролетке.

Хочу добавить к крымским впечатлениям, что в то время Севастополь был еще открытым городом. Поэтому на пути из Москвы на побережье мы ехали через Севастополь, оттуда автомобилем к морю. На полдороге запомнились Байдарские ворота. Это место, до которого дорога плавно поднималась вверх и вверх, затем начинался спуск вниз и только с этого момента в первый раз далеко внизу открывался великолепный, потрясающий вид на море. Красота необыкновенная.

Мы прожили в Крыму месяц или больше, потом за нами приехал дядя Давид, и мы вернулись в Москву, осмотрев до поезда еще одну «замечательность» – панораму Рубо «Оборона Севастополя». Это было крайне интересно, такая же круглая панорама была гораздо позднее построена в Москве на Кутузовском проспекте – «Бородинская битва».

Мне вспомнилась еще мое чтение в Крыму. В занимаемой нами комнате, стояло что-то вроде шкафа-буфета. На одной из полок были книги: переплетенные за несколько лет по годам журналы «Нива» и годовой комплект за 1915 или 1916 год журнала «Мир приключений». Более молодое наше поколение может и не знать эти чрезвычайно популярные когда-то ежемесячные журналы. В «Ниве» печатались рассказы русских и иностранных писателей, романы отечественных классиков с продолжением на многие номера журналов, стихи, реклама и пр. пр. «Мир Приключений» – уже по названию понятно его тематика, для детей, подростков трудно было найти что-то более увлекательное. Но если «Нива» умерла после революции, то «М. Пр.» издавался и в советское время, пожалуй, до 1929 или 1930 года, когда был заменен куда менее интересным и более тонким по количеству листов журналом «Вокруг света».

У меня было в Симеизе достаточно времени для чтения, в журналах всегда находилось и для меня что-нибудь интересное, и картинок было много, но главное, что там я прочел впервые (это было в «М. Пр.») одну из самых моих любимых вещей – Конан-Дойля «Затерянный мир».

Итак, мы благополучно вернулись из Крыма домой, и в какой-то день меня мама повела в школу. В учительской кто-то со мной беседовал и т. к. я был достаточно развитым мальчиком, мог связно и хорошо говорить, рассказать о прочитанном и т. п., то меня определили сразу в третий класс. Спрашивали ли меня что-либо по арифметике, я не помню, но когда я сказал, что был недавно в цирке, и рассказал о том, что видел там, мне предложили написать об этом, я и написал одну или две странички. После этого дня три я ходил в третий класс, было мне очень неуютно, т. к. в классе я оказался единственным новичком. За это время разобрались с моим сочинением, и по причине чудовищного количества ошибок тут же отправили… во второй класс. Посадили меня на свободное место на последнюю парту, кто сидел со мной рядом не помню, но, как, наверное, многие первых своих учителей я не забыл. По русскому наша учительница была Анна Павловна, по арифметике – Лидия Игнатьевна.

Две учительницы для младших классов было нетипично тогда и, кажется, и теперь. Но наша школа и не была типовой районной школой, а называлась очень гордо – «Третья образцово-показательная школа №3 Хамовнического района им. Карла Маркса». Поэтому, по третий класс у нас был и урок ритмики, на котором нас не учили танцевать, а под музыку (пианино) в спортивном зале мы как-то учились плавно и красиво ходить, еще что-то делали. С пятого или четвертого класса пару лет был еще один необычный урок – выразительное чтение. Вел эти занятия Сергей Иванович Киселев. Смысл занятий заключался в том, чтобы научить нас правильно говорить, т. е. правильно произносить в словах все буквы. Я, например, говорил правильно, а Лася не выговаривал букву «Л». Например, по команде С. И. мы громко и главное ясно должны были говорить упражнения на «р» – «тря-ря-ряря, трю-рю-рюрю, тра-ра-рара» и т. д. Задавались упражнения на дом, выучить стихотворение, например, на закрепление произношения буквы «л». Его помню и теперь:

Клала Клара лык и лукВ полдня час в чулан на полку.Отказавшись от услуг,Прогнала она Николку.Но пришел Николка плут,И в чулан забрался к Кларе.Стала Клара лык и лукКласть в чулан с Николкой в паре.

И еще многое другое было на уроках, а чтобы мы не могли заскучать, учили еще всякие скороговорки и соревновались, кто большее число раз, допустим, скажет без ошибок и быстро что-либо типа «на дворе трава, на траве дрова».

Может быть, в то время, о котором я пишу, не было как таковых логопедов, но уроки С. И. помогли многим ребятам. И, в частности, Лася стал достаточно нормально выговаривать «л».

У нас в школе были замечательные кабинеты физики, химии, занятия сопровождались опытами. Правда, опыты по физике проводил преподаватель, а в химическом кабинете, и мы сами ставили какие-то опыты.

Еще одним не типичным явлением для обычной школы, была система завтраков. За несколько минут до начала большой перемены, преподаватель спрашивал: «кто сегодня дежурный» и пара дежурных отправлялась, не дожидаясь звонка, в подвал на кухню. Там стояли большие деревянные лотки, на каждом гора разрезанных пополам белых французских булочек (позднее, в период борьбы с космополитизмом – в 40-х годах их переименовали в «городские») и фаянсовые кружки со сладким чаем, либо с какао, либо теплым молоком. Дежурные приносили лоток в класс, а дальше каждый был волен закусить или не брать ничего.

Многие педагоги были просто замечательными. Например, в седьмом классе химию у нас преподавал Глинка, впоследствии выпустивший знаменитый школьный учебник по химии. Живо помню учителя географии – Евгения Митрофановича. Это был толстый и высокий уже не молодой мужчина, обязательно в черных брюках и белой толстовке. Он вел свой предмет увлекательно и интересно. Имел обыкновение подойти к первой парте среднего ряда, и стоя, упираясь животом в парту, проводить урок, подходя иногда к развешанным на доске картам. Карты, кстати говоря, тоже приносились из специальной кладовки дежурными. У многих мальчишек нашего класса была мечта – намазать незаметно парту мелом и тогда Е. М. запачкает свои брюки. Но дальше этой какой-то глупой мечты, дело не пошло. Вообще, я совершенно не помню, чтобы хотя бы раз за непослушание, разговоры выставили какого-то из класса. Мы были и послушные, и дисциплинированные. Максимум, что мы могли себе позволить, так это перед началом уроков кучкой собраться на лестнице, ведущей снизу из учительской в коридор, и, увидев преподавателя с шепотом «зека» (смотри), прибежать в класс и сесть во время на место.

Даже весь облик и фигуру учительницы математики Елены Никитичны представляю и сейчас. Она вела уроки не только в нашей школе, но и в расположенной почти рядом школе-десятилетке №10, где училась Лена. Е. Н. была отличным учителем, вот только учился я у нее плохо. Особенно не давалась мне геометрия, да и алгебра хромала еще как.

Я помню, что когда мы начали разбирать теорему о трех случаях равенства треугольников, я вдруг решил, что хватит, надо подтянуться. Засел за учебник и блестяще выучил теорему, а, главное, понял, как следует что к чему. На уроке поднял руку и получил пятерку. Но этого порыва хватило ненадолго. Почему-то особенно запомнилось, что мы довольно долго и подробно изучали вопросы подобия треугольников и других геометрических фигур, писали контрольные, весь этот раздел я абсолютно не понял и ничегошеньки не знал. Уж, наверное, за контрольную я получил пару, вряд ли мог потянуть на тройку.

Очень позорно учился по физике. Контрольную по электричеству в 7-м классе чудом списал у мальчика, сидящего сзади меня, так ясно представляю себе, как это было, помню и определенное чувство стыда.

Не забуду, что когда мы по алгебре перешли к решению задач на составление уравнений с одним или двумя неизвестными, домашние уроки, большей частью, становились непреодолимой трудностью. К Лене, которая, конечно, могла бы помочь, по непонятным причинам я не обращался, а родители не обладали и моими «знаниями» и не могли мне помочь. Подобные затруднения были и у Оси, моего закадычного друга, квартира которого располагалась в коридоре рядом с нами, у нас 43, у него 44. Отец Оси служил инженером в каком-то тресте, получил и гимназическое и высшее техническое образование. Вот к нему-то мы с Осей и обращались за помощью, правда, только по математике. Нас просто поражало, как легко Абрам Моисеевич разрешал наши вопросы и расправлялся с казавшимися нам трудными задачками. Вообще в отличие от мамы Оси Полины Моисеевны, приветливой красивой женщины, отец был какой-то хмурый, мрачный, неулыбчивый человек, и хотя всегда брался за помощь с уроками, но обращались к нему мы с некоторым трепетом. Сам Ося, единственный сын у родителей, учился в том же классе, что и я, но в другой школе – на углу Брюсовского переулка и Большой Никитской улицы.

Немецкий язык в школе вела маленькая, толстая седая женщина, для нас она была старушка, это была обрусевшая немка по фамилии Кноблах. Кто-то из классных поэтов, которых у нас было два, сочинил даже такие стихи:

Вот кругла как шар земнойШла уж Кноблах в класс шестой.

По немецкому языку, который мы стали изучать с 5-го класса, я тоже оказался на «высоте», мои отметки были «уд» и «неуд». Дело дошло до того, что после одного из классных собраний, на которые ходила всегда мама, дома приняли решение поправить положение, и Антонину Ивановну пригласили приходить домой 2 или 3 раза в неделю на частные уроки. И эти домашние уроки дали какой-то толчок. Очень быстро, за пол-зимы, я стал одним из лучших учащихся класса по немецкому. Школьные знания языка послужили хорошей основой для изучения немецкого и дальше в МГУ.