История села Мотовилово. Тетрадь № 2. Жизнь своим чередом

Наскочившее на кочку пашни колесо, сильно тряхонуло телегу. Осип, ойкнув, заморщился от боли, зажал ладонью ширинку штанов.

– Ты что? – встревожено спросил его Василий.

– Что-что! – болезненно проговорил Осип, – если тебе по секрету сказать, у меня грыжа между ног, а получил я ее во время рытья канав в лесу. Вот теперь и маюсь. Да малого того, однажды зимой в лесу чуть было не отморозил свою сумку, да и что в ней, штаны-то были худые, я и не почувствовал, как они у меня онемели, еле оттёр-отходил. После этого случая я приказал своей Стефаниде, чтоб она сшила мне мешочек. Вот теперь по зимам для сохранности и помещаю их в мешочек, а то не ровен час совсем можно лишиться своего инструмента, останешься скопцом.

– Вот и остановка! – известил Василий.

– Теперь до казармы и до дубравы рукой подать.

Они стали выезжать из дола, а навстречу им ехал с возом желудей Иван.

– Сворачивай! – предупреждающе крикнул Иван Василию.

Василий своротил, да поздновато, заднее колесо Ивановой телеги зацепило за переднюю ось Васильевой телеги; сломалась чекушка, слетел с оси тяж. Пришлось малость повозиться, исправляя неполадки.

Между тем, лошадь Ивана, изноровившись, никак не хотела вывозить воз в крутой берег оврага Осиновки. Он ее и так, и сяк, а она ни в какую. Кнутом хлыщет, а она всем задом лягается.

– Давай поглядим, чем это кончится, – заинтересовавшись видимым, предложил Василий.

– Давай, – согласился Осип.

Иван, видя, что лошадь совсем заупрямилась и ничто не помогает, распряг лошадь, пустил ее на траву, а сам впрягся в оглобли и, поднатужившись, выволок телегу с желудями на берег.

– Этот, пожалуй, будет посильнее меня, – признательно проговорил Осип.

– Недаром он «Вагоном» прозывается, – с усмешкой заметил Василий.

– А между прочим, ты зачем ему с дороги-то своротил, ведь он ехал с горы, а мы в гору, – после времени спохватился Осип.

–Так, он же с возом, а мы порожняком, – уступчиво и сочувственно к Ивану ответил Василий, – притом же он опять-таки – Вагон.

– Мой дедушка, бывало, в дальнюю дорогу обычно ездил один. Однажды зимой ему на дороге повстречался целый обоз, лошадей пятнадцать, и он им не свернул с дороги. Мужики полезли было на него с угрозами и дракой, а он как двинет одного по уху, тот брык в сугроб и не шевелится. Кровища из него хлынула, весь снег окрасился. Остальные-то видят, что дело плохо, и разбежались врассыпную, а дед и был таков. Да и я езживал с извозом, даже до Урюпина доезжал. Бывало, по случаю глубоких снегов при встрече обозов жребий метали, кому сворачивать, ведь кому охота сугробом переться по добровольности, – заключил свой рассказ Осип.

При подъезде к железной дороге им путь преградил поезд, тихо ехавший от села Верижек. Они сошли с телеги, подошли поближе к линии. Паровоз, натужно пыхтя, деловито работал локтями, медленно тащил за собой состав товарных вагонов. Подойдя поближе к Василию, Осип, дернув его за рукав, удивленно восхищаясь, спросил:

– Вот так махина! А чем ее прет?

– Как, чем? Паром! – с чувством знатока коротко пояснил ему Василий.

– У нас в бане тоже пар, да что-то ее не прет, – шутейно заметил Осип.

– Подделай к ней колеса, и ее попрёт! – шутливо порекомендовал Василий.

– Эх, это надо попробовать, вот бы удобство было – коряки из лесу возить, – обрадовано произнёс Осип, – у меня, кстати, и колеса железные есть, от веялки снять можно для такого полезного дела, – мечтательно закончил Осип.

Поезд прошёл. От казармы, встречая, бежал сын Осипа Гришка. Не добежав до отца, он обрадовано возвестил:

– Тятька, а нас с Яшкой уволили. Вот и расчёт я получил, – протягивая на ладони отцу деньги.

– Вас бы не уволили, да понабуркались сюда одни вяриганы, и нашим тут места нет, – сокрушённо заметил Василий.

– Некоторые из наших с неделю тому назад уволились и ходют на Прорыв, на лесопилку. Правда, туда далёконько ходить-то, но зато добыточнее. Там побольше, чем здесь платят. Я тоже последнюю неделю работаю, а там уволюсь, – о своих намерениях высказался Василий.

– Ты что, тоже на Прорыв хочешь? – поинтересовался Осип.

– Нет, я хочу своим домашним хозяйством заняться, – нескрываемо осведомил Осипа Василий.

Василий приступил к исполнению своих дел, а Осип с Гришкой, забрав мешки, отправились в дубраву, которая от казармы находилась почти рядом.

Войдя в дубраву, Осип по первости начал с укоризною ругать себя за то, что он позднее всех спохватился насчёт желудей, люди-то уже давно их насобирали, видя, что на крайних дубах их почти уже нет. Но удалившись несколько вглубь дубравы, дубья стояли, как осыпанные желтевшими гроздьями спелых желудей.

– Вот благодать-то, господи, – проговорил Осип.

– А ну-ка, Гришка, полезай вот на этот дубок. Видишь, на нем целое море желудков. Мы с него, пожалуй, и набьем оба мешка.

Гришка послушно подошёл к дубку и начал карабкаться на него, цепляясь за сучки, благо сучки росли не так высоко от земли. Гришка добрался до середины кроны и начал трясти кусты. Желуди градом посыпались на землю, а некоторые угодили на голову Осипу. Осип с особенным наслаждением и расторопностью принялся собирать желуди, ссыпая их в мешок, а желуди обильно сыпались на землю подобно крупному граду, который бывает в жаркий летний день. Гришка по сучьям обошёл всю крону вокруг дубка. Не стрясённые желуди оставались только в одном месте. Осип, задрал кверху голову. Его жиденькая борода, принявшая горизонтальное положение, слегка шевелилась ветерком. Он предупредительно крикнул Гришке:

– Пожалуй, хватит, Гришка! Мешки полные, слезай! Только гляди, не упади! – с тревогой в голосе добавил Осип.

Между тем, Гришка, не обращая внимания на предупреждения отца, вступив обеими ногами на один молоденький, еще не окрепший куст, потянулся рукой к висевшим над его головой соблазнительной большой грозди крупных желудей, и произошло несчастье: под ногами куст с треском обломился. Державшая левая рука сорвалась, и Гришка ринулся вниз, на мгновение задерживаясь на росших снизу кроны сучьях, с которых посыпались желуди, сбитые падающим телом Гришки. Осип с ужасом подскочил, хотел поймать Гришку растопыренными руками, но промахнулся, Гришка упал на землю около ног Осипа. Гришка, к великому ужасу отца, с полминуты не шевелился, а потом, заохав от боли, учащенно дыша, он потянулся рукой к месту ушиба – он сильно повредил ребро.

– Ах, ты, господи, горе-то какое! – причитая, забеспокоился Осип, стараясь приподнять Гришку на ноги, но он болезненно застонал и из рук отца сполз снова на землю.

Осип, припав к уху Гришки, спросил:

– Ну, как, больно?

– Больно! – с трудом простонал Гришка.

– Ну, ты, сынок, потерпи, лежи тут, а я побегу за лошадью.

К счастью, Савельев с лошадью оказался на казарме: он только что вычерпал ведром воду из лагуны, перебрасываясь любезностями со старушкой, и готовился к второму рейсу на водокачку. Осип рысцой подбежал к казарме и впопыхах едва выговорил:

– У нас беда стряслась!

– Какая? – недоуменно, в удивлении выкатив глаза, спросил Василий.

– Гришка с дуба упал! – выдохнул Осип.

– Как это ему помогло? – переспросил Василий.

– Сучек под ним сломился, вот и упал, – с подробностью объяснил Осип. – Давай скорей лошадь!

Василий быстро свалил с телеги лагун на землю, разворотил лошадь, сел на телегу справа, слева в телегу плюхнулся Осип. Василий сильно огрел лошадь вожжами, Серый с места взял галоп.

Гришка лежал на старом месте, когда лошадь с телегой остановилась около его.

Василий спросил скорчившегося Гришку:

– Ну, как дела то?

– Плохо! – как из могилы отозвался Гришка.

– Тебя в больницу или домой? – испросил он желание у Гришки.

– Домой! – прохрипел Гришка.

– Осип, бери его за ноги, а я за плечи. Осторожно, давай его класть на телегу.

Они уложили его на задке, под голову подсунули клок молочёной вики, на которой обычно для мягкости сидит и правит лошадью Василий.

Они так же взвалили на телегу два мешка, внабой набитые желудями.

– Ты, Яфимыч, погоди трогать-то, я подберу с земли желудки-то, видишь, их сколько попадало, ведь жалко оставлять-то, зачем понапрасну добру пропадать, – сгребая желуди с листвой и землей, заключил Осип.

Василий тронул лошадь с места тихо, не показывая вожжей, чтобы Серый не пугался. Уселся на свое место, а Осип, уцепившись за грядку телеги, вяло зашагал слева. Серый, видимо, сочувственно понимал случившуюся беду, бережно вез телегу, не придавая боли пострадавшему человеку.

– Садись и ты, чего уж тут, воз-то не ахти какой, – предложил Василий Осипу.

– Нет уж, я и пешком дойду, только бы Гришке получше было. И как бы сгладить постигшее горе, он от нечего делать стал продолжать давешний разговор:

– Вот, Василий Ефимович, меня частенько спрашивают, интересуются люди, есть ли у меня золотые деньги. Я всем отвечаю, да, щепотки две имею. Вот, к примеру, сказать, я напрештова, у татарина лаковые сапоги купил вот Гришке за пятирублевый золотой. Ведь как ни говори, а Гришкин возраст-то к жениховой поре движется. – Говоря об этом, Осип ясно сознавал, что такой льстивый разговор явно ободряюще подействует на Гришку. И действительно, слушая речь отца, который расхвалился своим золотом, Гришка окончательно решил утаить тот самый золотой, который восейка обнаружился в отцовом картузе.

– Ну, а остальные я берегу на черный день, – продолжал откровенничать перед Василием Осип, – а когда этот черный день настанет…

– Ведь и так черно. Хлеба, сам говоришь – одна дуранда, в избе у тебя чернота одна, уже чернее и быть нельзя, – не без иронии упрекнул Василий Осипа.

– Да, избу-то придётся перестраивать, надо об лесе подумывать. Да, к слову сказать, деньги-то расходовать-то некуда, в лавках пустота одна. Я уже тебе баял, что сахару то пришлось у солдата выменять на табак. Ты хорошо ведь знаешь, я сам-то не куривал, не знаю, коим концом папироска в рот берется, а табак в огороде каждый год сею – для заядлых трубокуров. Они курить-то курют, некоторые жорма-жрут, а насеять табаку для себя лень, вот я и поторговываю табачком-то.

При въезде в село разглаголившийся Осип умолк. Ему вспомнилось постигшее горе и страдание сына, который, лежа в телеге, всю дорогу молчал, даже ни разу не простонал. Бабы с ведрами на коромыслах, пересекающие их путь на улице, поинтересовались:

– Что у вас паренек-то, не заболел ли?

– С дуба убился! – болезненно морщив лицо, объяснял Осип.

– Да, ну!? – сострадательно удивлялись бабы. – Ах, бедненький, помоги ему, господи, протерпеть такую напасть! – охали бабы, сопровождая телегу сочувственным взглядом.

Встречать телегу с желудями из избы на улицу выбежала Стефанида, и видя, что ее сын на телеге лежит, как холст, бледный, предчувственно охнула.

– Или случилось что? – испуганно выпалила она.

– Оказия стряслась! – только и мог выговорить Осип. – Упал он, с дуба! – с выкатившимися слезами из глаз добавил он. Мать с криком и визгом подбежала к лежащему Гришке. Стонавшего Гришку внесли в избу, уложили его на кутник. В избе скопилась толпа сердобольных баб. Одни из них сострадательно и советливо говорили, а другие только сожалея, плакали.

– Стефанида, возьми лапотную веревку, да привяжи ее к полатям, пусть он рукой за нее уцепится, легче ему будет.

Так и сделали. Гришка слабой дрожащей рукой вяло дотянулся до веревки, взялся за нее. Стон его прекратился. Все облегченно вздохнули.

Осип вышел из избы. Они с Василием внесли мешки с желудями в мазанку.

– Ну, спасибо, брательник! – поблагодарил Осип Василия.

– Не на чем! – со скромностью отозвался Василий.

– Как не на чем? Два мешка желудей, это большое подспорье к хлебу, только вот не совсем благополучно съездили, – с дрожью в голосе добавил он.

– Я тут ни при чем! – заметил Василий.

– Я тебя не виню, он сам сплоховал.

– А все детство-то до этого доводит. Нет смекалки у них, нет осторожности.

– Ну, спасибо, Василий Ефимыч, я уж тебе кожу-то отдам, как только ее выделают.

Василий, усевшись в телегу, поехал к своему дому, а Осип снова вернулся в избу. Увидя Гришку с открытыми глазами, он сел около его постели. Осип только сейчас позволил себе улыбнуться и ласково проговорил, обращаясь к сыну:

– Ну, Гришка, выздоравливай! Не горюй! Ты знаешь, сколько мы с тобой желудков-то набрали, не меньше восьми пудов! – ободряя Гришку, хвалился Осип.

– Вот сколько ты их натряс, когда падал, – добавил он, стараясь разговор сводить на шутливый тон. – А что касается твоего ребра, то оно скоро подживёт и снова срастется! Оно у тебя еще молодое, не расстраивайся, до свадьбы-то все заживет!

Улыбнувшись, закончил ободряющую речь Осип.

Гришка ничего не ответил отцу, он со слабым признаком улыбки отвернулся к стене. С этого случая совсем захирел и так слабый здоровьем Батманов Гришка.

Возвращение с лесопилки

Возвращалась с прорывской лесопилки в субботу домой артель поденщиков мотовиловских парней: Михаил Федотов, Алеша Крестьянинов, Олешка Трынков, Яшка Поляков, Митька Кочеврягин. Гришки Батманова с ними не было: он отлеживался в постели – болел. К ним присоединились две бабы вдовы: Дунька Захарова и Устинья Демьянова. И всего три дня тому назад к этой артели примкнул Николай Ершов, недавно отделившийся от отца и выстроившийся на вновь образовавшейся улице Задворках. Отделившись от отца, Николай говаривал: «Теперь я вольный казак, что хочу, то и делаю!»

Первым делом он и решил подзаработать деньгу – устроиться на работу на Прорыв, на лесопилку. Влился в артель, обязанностью которой была оттаскивать доски от пилорамы. Труд был не из легких: потаскай-ка день-деньской длиннющие, широченные, сырые доски – непомерно умаешься. Притом пища скудная, а одежонка немудрящая. Да к тому же еще взад-вперед путь от села до посёлка Прорыв надо пройти верст пятнадцать пешком.

За работу платили копеек по пятьдесят в день, благо получка была каждую субботу. Заработав за неделю рубля по три, люди с торжеством возвращались домой с деньгами в карманах и опустевшими котомками и кошелями, в которых находились запасы провизии с понедельника до субботы.

В этот день после трудовой смены и возвращалась эта артель из восьми человек домой в Мотовилово на воскресенье, чтоб отдохнуть и вновь на неделю запастись едой. Дорога, как известно, почти до самого села идет лесом. Шли они хоть и усталые и голодные, но по молодости своей не избегали шуток, толкотни, споров и, как водится, по русской натуре громко разговаривать и материться. Ведь всем же известно, что русский мужик без матерного слова говорить не может: у него в разговоре на одно слово для связи два слова мата.

Иной материться-то мастак, а как дело коснётся делового разговора, так он два слова связать не может: «трык-мрык», и крыть ему нечем. Упрётся, как в тупик, и язык спрячет. Николай Ершов, как водится старшему по годам и женатому человеку, урезонивал молодежь:

– А вы не толкайтесь, идите себе смирно, неужель за работой-то не угойкались, – увещевал ребят он. – А насчёт матюкания в дороге, я вам вот такую быль расскажу.

– Лет сорок тому назад мой отец с двумя мужиками-односельчанами пошли в Саров Богу молиться. Идут лесом и вот матюкаются. А мой отец спохватился и говорит: «Мужики, мы куда идем?» – «Как куда, в Саров, на богомолье», – отвечают ему товарищи. «Так зачем же мы так материмся? Давайте меж собой такую договоренность учиним: кто впредь поматерно изругается, с того штраф рубль». На том по общему согласию и порешили. И они пошли дальше, каждый, боясь ни только матерно изругаться, а даже и для простого слова рты позакрывали. Идут, молчат, безмолвствуют. А путь-то их лежал лесом, а тамошний лес не нашему чета: частый, в небо дыра, и высоченный – взглянешь на вершину сосны, с головы шапка валится. Прошли они так молчком с пол версты, один мужик увидел особо высоченную сосну и говорит с удивлением: «Эх, едрёна мышь, какая вышь!» – «Эх, ядрена мать, какая гладь!» – поддакнул другой, а мой отец, обрадовано и говорит им: «А! Обуть вашу мать! Гоните мне по рублику!» И все они весело рассмеялись и штрафа друг другу платить не стали, потому что все матерно изругались, – заключил пересказанный отцов рассказ Николай. И парни тоже рассмеялись, а дерзкий на язык Алеша Крестьянинов мечтательно заметил:

– А все же они напрасно не стали штрафоваться!

– Это почему же? – удивился Николай.

– А так, каждый из них штраф уплатил бы один рубль, а с товарищей собрал бы два рубля.

– Как так? – озадаченно, как вкопанный, остановился на дороге Николай. – Тут тогда надо толком разобраться! Давайте присядем вон на этот выворот. Кстати, и отдохнём малость.

Артель уселась на гладкий ствол сосны, недавно поваленную бурей. Пустые кошели и котомки положили в кучу. Николай неотступно решил разобрать задачу о штрафе среди пилигримов. Он, наклонившись, с земли поднял три сосновых шишки и раздал две Михаилу, Алеше, и одну себе оставил. И начал разбирательство:

– Вот мы трое, предположим, имеем по рублю, – деловито начал он.

Наблюдавший за этим Митька с ехидством заметил:

– Ты, Николай, зачем на шишках играешь? Ты вынимай из кармана всамделишные рубли, ты ведь сегодня получку получил!

– Ну, это мы как-нибудь без сопливых обойдёмся, – осадил Николай Митьку. Сознался, что у него в кармане всего-навсего денег полтора рубля.

– Так вот, – продолжая заинтересовавшее всех дело, сказал Николай. – К примеру, давайте мне, Михаил и Алексей, в виде штрафа ваши шишки-рубли.

Они ему подали, и у них не осталось ни одной шишки, а у Николая их три. Теперь, Михаил, ты штрафуй нас с Алексеем.

Тут Алеша громко провозгласил:

– А где я возьму денег на штраф, была у меня одна шишка-рубль, я тебе ее, Николай, отдал, а больше у меня нету.

– Эх, и верно! – недоуменно удивился Николай. – Если тогда у мужиков-то было на самом деле только по одному рублю, тогда бы они из положения вышли.

– Как? – озадаченно рассуждал Николай. – Мы вот с шишками и то не можем как следует разобраться, а им бы и совсем трудновато было, ведь взаймы там им было взять не у кого?

– Да вообще это дело какое-то запутанное, не стоит из-за этого голову морочить, и нам некогда разбираться в этой мерифлюстике, – скороговоркой высказался резвый на язык Алеша. Бабы, слушая забавный разговор, устало дремали.

У Михаила в животе от пустоты урчало, словно лихая тройка по мосту проехала. Он от голодухи поднял с земли щепку и понюхал, попробовал укусить – не поддаётся. Он с отвращением отбросил щепку в сторону.

– Хотя и хорошо от нее пахнет, а не укусишь, – сказал Алеша.

– И зачем в природе так устроено, – мечтательно начал философствовать он, – человеку приходится себе пищу промышлять, об одежде заботиться. Вот, к примеру, дерево, живет и ни о чем не беспокоится. У него вода под ногами, питание под корнями, только живи и соси своими корнями землю. И наш древний праотец Адам, живя в раю, мало, о чем беспокоился: ел все готовенькое, яблоков там было изобилие, одежды у него не заводилось, он ходил совсем голым.

– Это пока у него Евы не было! – вступил в мечтательный Алешин разговор Николай, – а когда у него Ева появилась, он свою наготу прикрыл листочками и ей велел. С тех пор люди срам прикрывать одеждой стали, а в народе появился стыд, который и до сего времени признается великим грехом! – этим и закончил свое изречение знатока Николай.

– А что было бы, если бы ты был совсем без порток? – с ехидной подковыркой обратилась Дунька к Николаю.

– Глядеть бы тогда на тебя, Николай, была бы одна срамота, – с усмешкой добавила она. Артель весело рассмеялась.

– Я бы, конечно, не допустил бы до того, чтоб без портков ходить. Хоть какие, а на мне штаны есть, – отговорился от Дуньки Николай.

– Ну уж, и штаны, их и портками-то назвать грех, заплата на заплате, а на самом ответственном месте дыра. Того и гляди соловей улетит, – при общем хохоте продолжала позорить Николая вострая на язык Дунька.

– Не улетит, он у меня крепко пришит.

– Ты, Дунька, поменьше меня именуй и критикуй, а то я как-нибудь доберусь до тебя, тогда что-нибудь получиться может, – угрожающе, в шутку и многозначительно пообещал он Дуньке.

– Боялась я таких-то! – с усмешкой не унималась злословить Дунька.

– А раз не боялась, так помалкивай, – с улыбкой на лице закончил перепалку с Дунькой Николай. Он разговор завёл на другую тему:

– Хотя я от обеда нынче и не ел ничего, а «на двор» позывает. Вы пока тут посидите, а я отойду в сторонку, – с детской наивностью проговорил Николай. И он поспешно спрятался в приближенных кустах. Дунька чего-то шепнула на ухо Устинье, и они обе закатисто засмеялись.

Пока Николай вынужденно отсутствовал, тем временем, Митька с присущим ему озорством и вредительством открыл николаев кошель и злонамеренно положил в него валявшийся на дороге камень-голыш фунтов пять весом. Он с ехидным хихиканьем завязал кошель, как было, и заговорщецки приложив указательный палец к губам, предупредил артель: «Молчок!» – все понимающе согласились.

Между тем из-за кустов, пряжка в зубах, появился Николай. Приблизившись к артели, он по-старшински скомандовал: «Пошли!» Все дружно поднялись со своих мест, поразбирали свои кошели и котомки, пересмехаясь меж собой, двинулись в путь. Отдохнули и рассказов наслушались.

После отдыха Николай и не почувствовал, что кошель у него значительно потяжелел. Всю дорогу не смолкал хохот. Парни не переставали усмехаться, имея в виду кошель Николая, а дойдя до села и совсем расхохотались, так что стали, поджимая животы, от смеха кататься по земле, надрывать пупки.

– Что вы зубоскалите, хохочете, как жеребцы некладенные! – урезонивал парней Николай, – вот женят вас, тогда, небось, не засмеётесь, пожалуй, не до смеху будет. И есть видно сила смеяться, – продолжал возмущаться Николай, – тут брюхо к спине подвело, а они хихикают!

Тут Дунька не выдержала, прервав общий смех, жалостливо открыла секрет, причину смеха Николаю:

– А ты открой-ка свой кошель-то, да погляди, что в нем!

Взрыв общего закатистого смеха с новой силой огласил задворки села. Поджимая животы и надрывая пупки, катались по земле от смеха. Николай озабоченно снял с плеч кошель, открыл его и обнаружил предмет, наделавший столько издевательского смеха. Он, с отвращением откинув камень в сторону, с обидой проговорил:

– То-то мне сегодня приснилось, будто я камни ворочал. Это, наверное, вон Митька, это так по-родновски! Ну, погоди, я тебе припомню! – мстительно пообещал он Митьке.

Облава на волков

На заработанные на лесопилке деньги Николай Ершов перво-наперво купил у Сергея Лабина шомпольное двуствольное ружье двенадцатого калибра. Узнавши об этом, когда Николай приволок в дом эту штуковину, жена его Ефросинья, принялась ругаться:

– Эт зачем тебе спонадобилась эта мешалка, а!? – грозно обрушилась она на Николая.

– Как зачем, для обороны! Ты знаешь, мы с тобой теперь где живем? На самом опасном месте, на краю села, и даже в самом конце улицы. Недаром это места «задворками» называется, и не ровен час, нападут какие-нибудь грабители или разбойники, так я им и стрельну в хайло-то! Эта заступница небось не сдаст, – гладя стволину ружья, оправдывался Николай.

– Ты бы лучше чего-нибудь для семьи купил, а то ружье! Чай, немало за него отвалил, – неотступно напирала с руганью она на Николая.

– Всего-навсего только трёшницу! Это рай деньги? Сергей-то в придачу пороху с дробью дал мне, пистонами обеспечил, на год хватит.

– Вот сейчас и занимайся с этим, а за дело взяться будет некому. Не было печали, черти накачали, – не унималась с упреками журить она мужа.

– Эх, баба, баба, не понимаешь ты суть дела, – стараясь смягчить пыл жена, хлопая ее по плечу ладонью, – ведь вчера сама же говорила, что ночью к нам на двор чуть не забрался волк. Заберется он, последнюю нашу козу уволочет. У волка жалости нет! А я подкараулю и бабахну его. Волчьи-то шкуры ты знаешь нынче почём? – щелкнув языком и подмигнув одним глазом, многозначительно произнёс Николай. – Так что волчья шкура сразу же окупит всю трату на ружье.

– Ну, ладно, ладно, – несколько смягчилась жена. – Не убил волка, а уж кожу его продаёшь! – укоризненно закончила ругань она.

Николай с этого же дня стал деятельно готовиться к облаве, о которой его оповестил Лабин Сергей во время продажи ружья. Он самолично сшил из лоскутьев две сумочки: одну из кожи для пороха, другую из портянки для дроби.

– Эт ты над чем пыхтишь? – заметив портновство Николая, пытливо спросила его жена.

– Да вот, пороховницу да мешок для дроби сошил, а что?

– Да так, гляжу я на тебя, больно ты не делом занялся.