Полет курицы

– Он реально афганец? По возрасту похож, – интересуюсь я у Гаджи, когда тот подходит сообщить, что на следующем поезде я должен уехать.

– Ну, да. Солдат ближнего фронта,– смеется мой куратор, с фанатизмом жуя жвачку.

– То есть?

– Торчок коаксиловый. Пустил песочек в ногу как-то. Не пронесло. Вот и пришел к нам.

– Ну, понятно.

– Ему и двадцати пяти нет.

Молча киваю и обнаруживаю, что мой поезд подошел. Я захожу в вагон и тут же вижу там Гришу – того самого, с которым еще, казалось бы, недавно работал в одной фирме. У него синяк на лице, и весь его болезненный вид выдает его дерьмовое по неопределенным причинам состояние, но показаться ему сейчас и в таком виде я просто не могу. Несмотря на объявление о том, что двери закрываются, я делаю рывок назад и едва не падаю, когда левый костыль выскальзывает из руки и оказывается в вагоне поезда. Я беспомощно смотрю на костыль, затем на Гаджи, а затем решаюсь присесть на одной ноге, чтобы выдернуть костыль наружу, и все-таки успеваю это сделать в последний момент. Поезд уходит, а я пытаюсь подняться из крайне неудобного положения.

– Ты че творишь?! – вопит Гаджи, помогая мне, вопреки своим манерам, встать на костыли.

– Там это… – быстро пытаюсь что-нибудь придумать. – В общем…

– Что?!

– Мент там был. Даже двое. Они на меня сразу покосились. Я решил – не стоит соваться.

– Ты дурак совсем? Вообще тупой? Еще раз так сделаешь – я тебя под поезд кину, усек? – глядя прямо мне в глаза, рычит Гаджи.

– Да. Но менты…

– Мне насрать на менты! – мой куратор хватает меня за горло и слегка придушивает. – Я тебе сказал. Еще раз – сдохнешь. Понял?

– Понял.

Иногда я даже радуюсь тому, что Гаджи не умеет нормально строить предложения. Могу себе представить, сколько лишнего пришлось бы выслушивать от него, знай он русский хоть немного лучше.

Вечером очередного дня на выходе из метро в Рыбацком начинает происходить нечто невнятное. Высокий коротко стриженный молодой парень с широкой челюстью, его напарник в очках с выстриженными висками и еще двое – парень и девушка, стоящие, вроде как, на подхвате, начинают оттеснять Гаджи в сторону и угрожать ему полицией, тюрьмой и еще невесть чем. Параллельно они что-то пытаются втолковать мне и часто повторяют «У тебя есть альтернатива» – не знаю, почему, но мне все это чертовски не нравится. Мне вообще не нравится, в последнее время, все организованное, групповое, ведомое лидером. Доверяться доброхотам одной организации после того, как дал себя поиметь сотрудникам другой – не самое разумное решение. Более того, суета, в которой все это происходит, вынуждает меня рискнуть побежать обратно в метро, но на костылях по лестнице особо не побегаешь. Видимо, у страха, вызываемого у меня этой странной компанией, глаза гораздо меньше, чем у оцепенения, вызванного непониманием ситуации. Из-за спин активных ребят, все еще пытающихся мне что-то торопливо объяснять насчет свободы и совести, я вижу, как Гаджи кому-то звонит, и что-то мне подсказывает – быть беде.

– Ребят, че вам надо? Только по порядку.

– Смотри, мы, – коротко стриженный парень – очевидно, заводила этой компании, – показывает на троих попутчиков, не дающих отчаявшемуся Гаджи приблизиться ко мне, – предлагаем тебе помощь. Реальную, а не это фуфло.

– Вообще не понимаю, о чем вы, парни, – вальяжно достаю пачку сигарет, поняв, что быстро это все не кончится, и лучше всего попытаться помочь этим Чипу, Дейлу, жирненькому Рокфору и Гайке свалить подобру-поздорову, пока звонок Гаджи не сработал.

– Послушайте, – вступает гнусавым, не вызывающим доверия голосом парень с бритыми висками, – это все трудно признать, но мы знаем, чем Вас заставляют заниматься, и мы против…

– Не тараторь, – прикурив, прерываю невероятно быструю болтовню активиста. – Ребят, я догадываюсь, чего вы хотите. Но мне это не нужно. Я – свободный человек. Что бы вам ни казалось, это так. Вопросы?

– Ты сам не понимаешь, кого защищаешь, – продолжает агитировать широколицый Чип. – Всей этой жизни на дне есть реальная альтернатива.

– Может, хватит повторять это фуфло?

– Может, хватить курить в общественном месте? – взвизгивает бритый Дейл и легким взмахом вышибает у меня из руки сигарету.

– Не понял, – во мне мгновенно вскипает злоба. – Че это было?

– Э, Никита! – раздается голос жирного ассистента. – У нас…

Его голос прерывает звук хлесткого удара. Тело девицы отскакивает в бритого кореша Чипа, и я, быстро схватив костыли, тактично спускаюсь пониже, дабы не попасть под раздачу. Дальше – картина маслом. Простые гопники из Рыбацкого в количестве шести человекоединиц поддают, как следует, активистам, рекламирующим свою альтернативу, и те едва уносят ноги.

– Живой? – ударив по рукам с основным гопником, интересуется Гаджи.

– А ты и не рад? – усмехаюсь и прикуриваю новую сигарету. – Кто такие?

– А хер их знает, – Гаджи тоже закуривает, и мы вроде как чего-то ждем. – Видел, у толстый на голове камера? Круглый, на кепке. Видел?

Пожимаю плечами.

– Они «ютуб» выкладывают потом, как до тех, кто курят или кто что-то делает еще достают. Суки.

– Не говори, брат, – наигранно вздыхаю и продолжаю жадно курить.

В принципе, я и сам догадываюсь, кем были эти ребята. Вот только помощь их мне совершенно не интересна. Я сам вышел на эту дорогу, понимая все риски и принимая все правила. Кто сказал, что эти малолетки безгрешны и занимаются лишь тем, что приносит пользу обществу?

– Тюрьма мне угрожали, слышал?

Гаджи так разнервничался, что совершенно разучился склонять слова. Так его речь выглядит гораздо забавнее, но слушать ее дальше – удовольствие сомнительное.

– Чего ждем?

– Хазана, – словно вызывая гром и молнии, восклицает Гаджи.

Действительно, спустя минут десять прибывает сам Хазан. Интересуется, как у меня дела, и не помяли ли меня в давке. Я отвечаю, что все в порядке, и что больше досталось моему ангелу-мать его-хранителю. Это вызывает лишь усмешку Хазана.

– Быстро их прессанули, – замечаю я по дороге к машине, на которой мы теперь вместе поедем на корпоративную квартиру.

– Я ребятам быстро звякнул, но это, конечно, беспредел, – возмущается Хазан. – Поговорил с местным ментом, из моих. Их косяк. Они просто смотрели и ничего не делали. Как будто не знали, что это мои люди.

– Может, они с людьми Бахи попутали? – предполагает Гаджи.

– С какого… – Хазан запинается, почесывает щеку. – А вообще, ты прав. Есть такая херня. Баха че-то не поделил на той неделе с ППСниками, и по городу пошел слух, что он разосрался с ментами вообще. А я же этот слух и разносил, так-то.

– Забавно, – хмыкаю я, старательно перебирая костылями и гудящей за две ногой.

– Мало мне с этими шлюхами проблем, – продолжает возмущаться Хазан.

– А что с девочками? – надолго обнажает в тупой улыбке золотые зубы Гаджи.

– Ночью, кстати, поедешь поговоришь с Нинель и ее телками, – нервозно доставая сигарету, продолжает тему, быстро согревшую мои уши, Хазан. – Эти суки второй месяц недоплачивают, хотя я знаю, что через них несколько крупных заказов прошло плюс они с Махмудом уже за последнюю поставку дури рассчитались. А меня разводят. Думают, я вечно терпеть буду и дальше в них бабло вколачивать. И с их крышей договариваться.

– Бабки снимать?

– Нет. Шуганешь, – Хазан опускает цепкий взгляд на меня. – Вон, Костя тебе, если что, поможет. На костыль этих пилоток насадит. А, Костян?

Подумываю отшутиться в ответ, но вновь прибывшие знания не дают сосредоточиться на мысли, и я просто киваю головой и тупо улыбаюсь. Остается только приветственно помахать. И готово – улыбаемся и машем. Хотя, мне совершенно не смешно.

– Слушай, мне вот что интересно – со мной на ветке сегодня ходила девочка молодая, с ногами на девяносто градусов. Ковыляет. Она в натуре больная? – нахожусь, что спросить, чтобы увести разговор от малопонятной темы.

– Познакомиться хочешь? – смеется Хазан. – Тогда забирайся на нее быстрее, она здорова, как бык.

– А, ну здорово, – снова изображаю тупую довольную улыбку.

Мы уже подошли к машине, но Хазан еще курит, а курить в машине – не в его привычках.

– Многих я сам учил, как работать, – продолжает рассказывать мой нынешний босс. – Кому не повезло, как тебе, – кивает на мою культю.

– То есть, никто из тех, кто ходит сейчас по веткам, не болен?

– Ну, кроме таких, как ты, у кого уверенное отсутствие конечностей, в основном – наркоманы, в том числе – убитые в говнище, а потому – кривые, уставшие, но по факту – без ДЦП и прочих радостей. Кто-то, как эта твоя Маруся, просто неудачники из регионов, готовые что угодно отыграть, лишь бы заработать, – Хазан почему-то обращает взгляд к Гаджи, и это меня смущает. – Вот у Бахи вообще есть парень, который одну руку закрывает, а вместо нее пластмассовую культю высовывает, – он восхищенно жестикулирует рукой с крепко стиснутой в ней сигаретой. – МХАТ, Товстоногова – куда угодно. А он носится с этим … А, ладно.

– Все равно, они все больные все, – машет рукой весело улыбающийся Гаджи. – По факту больные. На голову.

– Знаешь, это как сравнить сифилис и рак, – отвечаю неожиданно дерзко для самого себя.

– Такой ты умный, да? – смеется Гаджи. – Тебе надо в институт работать, че ты тут делаешь, да?

– Завтра работаешь на красной ветке, – швыряя окурок на асфальт и выдыхая облако дыма, говорит мне Хазан.

– А Баха против не будет? У нас там договоренности же, – снова находится Гаджи, по манерам которого сейчас сразу ясно, что он просто шестерка Хазана.

– Ты лишние-то вопросы не задавай. Не в твоих интересах, – угрюмо отвечает Хазан, явно намекая на что-то, о чем я совершенно не в курсе. – И не забудь про бордель.

– Кто такой Баха? – не выдерживаю я и спрашиваю у Хазана.

– Бахти – это один жирный цыган. В каком-то смысле, такой же координатор и совладелец бизнеса, как я, – не мешкая, отвечает он, в отличие от вечно темнящего там, где нет никакой тайны, Гаджи. – У него свой, особый подход к людям, который я не всегда поддерживаю. Злой человек. Даже не злой – скорее, свирепый. До животного. Но умный, – Хазан вздыхает. – Иногда, даже слишком.

Мы садимся в машину и уезжаем. В уже не такой неприметный, как «нива», «виено». Что только добавляет мне пищи к размышлению.

На следующий день на одной из станций я вижу худую ковыляющую девочку-ДЦПшницу и ведущую ее бабку. По виду и одежде бабке лет за семьдесят. Родственницы по несчастью проходят мимо вагона, в который заваливаюсь с костылями наперевес я, и кидают на меня два злобных взгляда. Девочка вдруг резко выпрямляется, дает бабке сигнал быстро двигаться к соседнему вагону, и вместе они делают олимпийский рывок, без которого им пришлось бы ждать следующий поезд. В общем, все заканчивается миром, и уже на следующей остановке я вижу, как бабка выводит свою якобы искривленную страшной болезнью подопечную, и уже теперь они работают по стандартному графику. Я коротко усмехаюсь и подумываю о том, чтобы проконсультироваться с Хазаном насчет соприкосновений по графику с прочими сотрудниками нашего фронта. Возможно, они из конкурирующей конторы, но надо ведь со всеми договариваться или грамотно конкурировать. И вчерашний вопрос насчет больных и здоровых мне самому кажется глупым до слабоумия.

В следующий вагон прямо за мной входит пьяный, как мне кажется, вот уже не первый год своей жизни, мужик, до боли похожий на Януковича. Он с подозрением смотрит на меня впритык, и я крепко сжимаю левый костыль, готовясь, в случае чего, нанести ответный удар, но уже через мгновение алкаш теряет ко мне всякий интерес и усаживается прямо на пол вагона, прислоняясь к только что закрывшейся двери.

«Нас, коренных ленинградцев, почти не осталось» – сетует на судьбу тетка лет сорока пяти. Я слышу это, уже пройдя вагон и собрав около четырехсот рублей – весьма неплохо для одного прогона. О, да – коренные ленинградцы – это те самые, что знают наизусть всего Бродского и Ахматову и круглыми сутками подключены к вселенскому серверу духовности, но при этом, стоит открыться дверям метро, именно они первыми мчатся на вход, снося все на своем пути – как выходящих из дверей вагона, так и сами двери.

День выдался дождливым, и когда я поднимаюсь и выхожу из вестибюля, все дороги вокруг покрыты лужами, и легкий бриз от бесчинствующего ветра накрывает их поверхность. Кажется, что это не просто вибрации на воде, а своего рода преобразование, обновление самой земли. Земля действительно обновляется, меняется, улучшается. А я? Я вместе с коренными ленинградцами иду ко дну.

Гаджи позвонил и сказал, что не сможет меня встретить, и что я должен сам добраться до корпоративной квартиры. Что у меня ограничено время, и мне лучше поторопиться. Звучит забавно со стороны обычного «бегунка» Хазана. Но я достаточно неплохо знаю дорогу, и по пути успею еще и немного поесть, чтобы не довольствоваться мерзкой баландой на корпоративной квартире.

В один из вечеров мое внимание на корпоративной квартире привлекает лысый и неестественно худой парень, которого я вижу здесь уже не впервые. Он ни с кем не разговаривает, приходит поздно и молча сидит у стенки. Возможно, даже спит сидя. Впервые, когда он тут только появился, самый активный из наших старожилов подошел к нему и попросил закурить. Парень так посмотрел на него, что при всей известной наглости старожила, тот отвалил без излишних комментариев. Я не знаю имени новичка, но он уже две недели как появляется здесь, не переодевается из футболки на несколько размеров больше требуемого и засаленных темно-желтых штанов, а на его шее и оголенных по локти руках появляются все новые синяки. Что важно – и руки, и ноги у паренька целы. На умственно отсталого, судя по выражению лица, он тоже не тянет. Либо я чего-то не понимаю.

В этот вечер я решаю сломать стену непонимания или, по крайней мере, услышать твердое уверенное «Пошел в жопу» от паренька. Ковыляю в его сторону и присаживаюсь рядом. Молчу и терпеливо выжидаю минут пятнадцать. Даже успеваю начать дремать от уныния. Через какое-то время предохранитель в цепи системы охраны молчания парня сгорает.

– Как-то странно. Мы заперты здесь, причем без замка. Ты знаешь, что на двери нет замка? Только ручка.

Отрицательно мотаю головой. Мне кажется, если я сболтну чего лишнего, внезапно начавшийся разговор также внезапно оборвется.

– То есть, вот возьми – и уйди. Просто откажись. Хоть кто-то пытается? Ты видел их? Я не видел. Ни здесь. Ни где-то еще. Я не понимаю всего того, что происходит. Перестал понимать. Хотя, когда-то мне все объяснили. Но я почему-то перестал понимать.

Я жду, пока он договорит – жду, потому что я хочу это услышать, хочу его понять, хочу услышать хоть что-то новое, идущее в разрез со всем этим дерьмом вокруг. И я не ошибаюсь.

– Знаешь, в один прекрасный день мы выйдем отсюда – молодые и здоровые. И все это кончится. Я тебе говорю.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать три.

Я ничего не говорю, только киваю в ответ. Но я бы точно дал ему не меньше тридцати. Мы долго сидим и молчим, глядя куда-то в сторону. Потом он просит дать сигарету, и у меня как раз есть две, и мы отходим к окну покурить. Взгляд его огромных, несколько выпученных глаз все также ни к чему не привязан и просто бродит где-то вдали.

Мы успеваем немного разговориться – по фразе в минуту, как мне кажется, – и я узнаю, что паренька зовут Шурик, и что он сирота. Что его в малолетстве похитили и таскали по разным городам цыгане, а потом просто выбросили, как бесполезную вещь, на какой-то трассе, где его и подобрал один из людей Хазана. Раньше он работал в Ленобласти, но там как-то не пошло, и Хазан решил переместить Шурика в город, чтобы тот работал умственно отсталым инвалидом без руки с нелепой неграмотно написанной табличкой, вызывая своим видом жалость у людей в переходах метро. Еще он рассказывает, что в детстве кому-то из цыган показалось интересным решение ослепить Шурика на один глаз, и я только сейчас замечаю, что у него действительно вместо правого глаза – белесое пятно. Удивительно, как можно было этого не заметить сразу.

– Зимой или осенью нельзя проснуться счастливым, – говорит он и поднимает взгляд – туманный, направленный куда-то далеко, сквозь эти стены и потолок, сводящие нас тут в одно единое стадо. – Зимой или осенью это просто невозможно. Я просто жду того, что все это закончится, что в один прекрасный день…

Он прерывается. Я отчаянно жду продолжения, задерживаю дыхание, напрягаюсь и забываю про догорающую между пальцев по самый фильтр сигарету. Но больше Шурик ничего не говорит. Мне кажется, он жутко устал, но когда я вижу тот его глаз, в котором еще сохранилась жизнь, мне кажется, что в нем сосредоточен настоящий океан слез, что внутри впавшей глазницы – такое сосредоточение горя, что оно, выплеснувшись, может затопить всех нас – жалких уродов, пришедших сюда от лени и неспособности сделать что-то на совесть. Но оно никуда не выплескивается. Шурик просто возвращается к стене и продолжает сидеть, как раньше. Словно он пожалел о том, что сказал. Словно я оказался не тем, кому следовало это говорить. И я ничем не смог ему ответить и никак не смогу помочь.

Хотя, можно было хотя бы попытаться. Позже я узнаю, что Шурик спрыгнул с моста Александра Невского, сбежав с точки около метро. Об этом мне расскажет Гаджи. Тогда я сделал занятное наблюдение – желающих умереть здесь, среди обитателей корпоративной квартиры практически не бывает. Я со смехом вспоминаю тех, кто при мне когда-либо заявлял в интернете или в обычном разговоре за столом на кухне, что хочет умереть, что устал от жизни. Устал от жизни с квартирой, машиной, бабками, женой, любовницами и карьерным ростом или хотя бы тридцатью пятью тысячами оклада ежемесячно и ящиком водки насквозь через организм ежемесячно. Устал от жизни малолеткой на попечении обеспеченных родителей.

Устал? Хочешь избавиться от этого груза? Давай помогу! Вот только когда я поднесу к твоему виску пистолет, взведу и начну нажимать на курок, ты обоссышься, обосрешься и начнешь молить о пощаде – даже если заряд будет только лишь «десять на тридцать два» и даже если переместить прицел с головы на плечо. Ты все равно будешь бояться. А если посадить за соседний стол еще и кого-то родного и близкого – ты сделаешь что угодно, лишь бы вас обоих не грохнули прямо сейчас. Когда в подворотне на тебя нападут гопники и начнут избивать и обирать, ты завопишь громче сигнала пригородной электрички, прося о помощи хоть кого-то. Кого-то, кто так низок и так достал тебя, что жить с ним на одной планете невозможно. А здесь, среди попрошаек без рук, ног, глаз, с полусгнившей печенью и кровоточащими в мочу почками, большинству жизнь на хрен не нужна. Она проходит в болях, мучениях, вони. И у мужчин, и у женщин, кстати – позже я узнал, что есть отдельная корпоративная квартира и для последних. И при этом желающих покончить с этим существованием нет. Ни одного не встречал. Шурик был первым и последним на моем веку.

Вы можете сказать, что мы все – жильцы корпоративной квартиры Хазана и многих других таких же обиталищ, – выживали и не могли покончить со своим жалким паразитарным существованием только из-за нашей бездонной, отвратительной слабости. В чем-то вы будете правы. Но, может, мы все в глубине души просто хотели верить в то, что когда-то наступит наша весна. В то, что мы действительно все изменим и выйдем навстречу новому дню. И именно поэтому никто из нас – и я, в том числе, – ничего не предпринимал, чтобы приблизить этот момент. Ведь ты никак не можешь повлиять на смену сезонов, на ход времени, на перемену погоды. Ты можешь только ждать и верить.

В соседнем вагоне поезда, на котором я сейчас работаю, парни играют сплиновскую «Выхода нет» на джембе и электрогитаре. Уже третий раз подряд. Я хотел бы послушать эту песню полноценно, прямо рядом с живым голосом, чтобы нормально разбирать слова, которые отлично знаю наизусть. Я даже подкинул бы парням пару монет, но сегодня за мной усиленно следят после слишком скромного сбора в последние два дня, и я стараюсь ходить по струнке.

«Выхода нет…»

А вот в это я не хочу верить. Я все равно буду ждать.

Первая зима

И я уже дождался зимы. Снега, мороза, таящего снега и нового мороза, от которого по дороге в метро трясет и лихорадит и тянет побыстрее оказаться под землей, где просто теплее.

Вчера на корпоративной квартире я увидел, как спящий на раскладушке рядом со мной слепой калека с сильно обожженным лицом достает из кармана какой-то флакончик и нюхает его – долго, вдумчиво, – и, как мне показалось, всхлипывает время от времени. Возможно, этот аромат для него что-то еще значит. Он кого-то вспоминает с его помощью. Или просто пытается заглушить окружающую его вонь. Я хотел было его спросить – как так вышло, почему он оказался здесь, без крова и надежды на будущее? Но я побоялся, что он спросит меня о том же, и мне будет стыдно рассказывать ему, как я по пьяни разбился на «газели», после чего утратил способность к самообладанию и продал свою задницу Хазану за корку хлеба и угол. Мне показалось, что в его жизни горя было больше, чем в моей, и в глубине его души теплится сейчас гораздо больше слепой надежды и веры в то, что все будет лучше, чем могло бы собраться у меня за всю жизнь.

На Лесной во второй половине морозного дня я случайно встречаю того самого мужичка в сапогах, который мочился в угол на корпоративной квартире. Он ночует то там, то неизвестно где, и мне кажется, что его жизненный путь, как и обожженного калеки, еще сложнее моего. Я не припоминаю ему того случая, потому что мне, в сущности, плевать и на него, и на его сомнительные антисоциальные акции. Как оказывается, ему сорок семь, и его зовут Паша. Он жалуется, что работа идет не очень ладно, и я понимаю, что это как-то связано с его непримечательным, не вызывающим жалости и сострадания образом обычного забулдыги, но ничего не говорю. У меня перерыв, и я захожу в вагон за Пашей, сажусь на свободное место и наблюдаю его манеру работы. Он громко – так, что слышно на весь поезд, – просит «Помогите, люди добрые», продвигается вглубь вагона, задерживаясь чуть ли не у каждого сидячего места, выкладывая дополнительные требования и эмоционально, достойно уровня БДТ имени Товстоногова, сокрушается на тему человеческой жадности к каким-то копейкам. Моя смена начнется с Академической, поскольку на Гражданском у Хазана какие-то проблемы с местными полицаями, и туда лучше не соваться. Где-то на ветке меня должен «отконтролировать» Гаджи, но на него мне уже плевать. Иногда мне кажется, я смогу скинуть его на пути, подними он на меня хоть еще раз руку или хотя бы повысь голос. Люди, казавшиеся мне еще недавно олицетворением злых духов и смертных грехов, теперь кажутся обычными поденщиками от аферизма, не способными на большее, чем принуждение опустившихся нищих к попрошайничеству.

Я иногда разглядываю людей вокруг, пытаясь найти в них черты, которые когда-то были свойственны мне, но не нахожу, а мой взгляд они принимают за очередной жалобный клич и начинают считать мелочь. А мне только того и надо, и все при своих интересах.

Я снова начинаю понимать, что со мной и где я, только дойдя до Балтийской. Вылезти этим вечером на улицу в мороз за двадцать меня подвигло далеко не желание романтичного променада. Снова начались фантомные боли. За час, что я пытался уснуть после смены, переболели адской невыносимой болью ступня, пальцы, ляжка – короче, все, чего у меня давно нет. С каждой секундой пульсация боли все усиливались, и я решился выйти с квартиры, чтобы попытаться отдышаться и найти выпить чего-нибудь. В какой-то степени, я надеялся на то, что лютый мороз замедлит что-нибудь у меня в мозгах, и боли ослабнут. Наивный финский парень.

Бесцеремонно зайдя в «Ленту», я беру пол-литра «зеленки» и торопливо выпиваю половину. Водка проходит практически как вода, и это меня настораживает. Еще глоток – и ставлю бутылку на бордюр. Пусть кто-то с улицы допьет. Возможно, ему это поможет доползти куда-нибудь на видное место – например, на Невский, – и сдохнуть там, чтобы своим телом, частично накрытым полиэтиленом, припугнуть прохожих, озирающихся то на труп, то на мента, потерянно ждущего рядом со жмуриком карету в морг.

Сегодня впервые мороз достиг такой силы, и вода начала серьезно замерзать. Эта зима не отличается стабильностью, как и все питерские времена года. Каждый сезон здесь болеет соседним, и симптомы этих болезней, как и появления простуды у местных жителей по несколько раз в году, проявляются неожиданно и безобразно.

Стоя сейчас здесь, под легким, медленно достигающим земли снегом, я вспоминаю, как ездил когда-то из Липецка в деревню к родственникам одного приятеля за две сотни километров на пьянки. Я никогда особо не общался с этими людьми так уж близко, да и деревня их сама по себе была унылым вымирающим поселком последние пятнадцать лет. Я ездил туда только ради того, чтобы ночью выйти на деревенскую дорогу и замереть, постараться даже свой сердечный ритм заглушить, чтобы насладиться полнейшей тишиной, в которой грохотом может казаться даже тихий хруст тонкого снега под ногами. Я иногда скучал по этим моментам покоя, когда кажется, что все, что было и будет во всей этой жизни, ничего не стоит рядом с замершим моментом, полным тишины. Зависаю и смотрю на пролетающих изредка чаек и группки мерзнущих в понемногу твердеющей воде уток. Мне кажется, они просто не могут разобраться – улетать им или оставаться сейчас. Ведь у них нет календаря, а есть только лишь ощущение тепла или холода, а погода заигрывает с этими ощущениями, как хочет. Также и у меня. Осталось только ощущение, что я доживаю и несусь куда-то вглубь, бьюсь о пороги, изредка пытаюсь противиться течению, но тщетно. Со временем, все утки куда-то прячутся, уплывают под мост или вроде того. А были эти утки здесь вообще? Даже не знаю. Меня довольно сильно плющит от выпитого и мучит едкая спиртовая отрыжка.