Апофеоз

Нам нужно принести ёлку к точке назначения. Таков наш путь.

Мы будем идти кислотными дорогами. Мы будем видеть бессмысленное насилие. Мы будем молить Бога только об одном – даруй нам, Боже, свою любовь.

В мире, где жестокость так же безгранична, как Его милосердие.

Нас не волнуют крики, не волнуют сожжённые тела, нам чхать на акты агрессии, плевать на алкоголь, плевать на чёрные лёгкие.

Мы идём навстречу празднику. Идём долго и упорно к концу 20 года.

В 58 квартире смотрят новости, веря каждому слову. В 65 квартире люди танцуют в животном угаре. Старушка из 79 квартиры вышла, чтоб подмести грязный пол.

Кто-то ищет убежавшую кошку, кто-то смотрит в замыленное окно, кто-то молится, а ребёнок из 87 хочет найти под ёлкой маму.

Но найдёт он её в морге. Там, где в итоге окажемся все мы. Хотел бы я этого миновать, но ничего не выйдет.

Под нашими ногами мешается всё: окурки, харчки, презервативы. Мимо глаз проплывают они: гирлянды, игрушки, маленькие ёлки, ещё живые мертвецы.

Этот коридор однажды закончится, я знаю это. Ёлка начинает колоть руки, и я торможу. Смотрю, как в квартире 100 начинает танцевать девушка. У неё нет ничего, только маленькая китайская колонка. Пустая квартира, голый потолок, фотография ночного города на облезлой стене.

Она распустила свои волосы, а теперь танцует. Босыми ногами касаясь линолеума. Только в её квартире нет признаков Нового года. Только в её жилище не пробралась удушающая хватка 21 года. Года, когда всё и для всех изменится.

Девушка танцует и смотрит на меня. Она худа, она печальна. На ней синяя кофточка и потёртые джинсы. Пару минут я смотрю на её стройные ноги, любуюсь мозолистыми ступнями.

– Тут не пахнет насилием – говорю ей я.

– А должно? – спрашивает она в ответ.

– Пахнет любовью – только и протягиваю я.

– Всегда так – она пожимает плечами и тянет свою руку в мою сторону. Наши указательные пальцы соприкасаются, а волосы её спадают до самых плеч.

В углу, где обои содраны, я ставлю свою хрупкую ёлку. А потом беру хилую девушку за талию и начинаю с ней танцевать.

За окном наступает 21 год, он величественно шагает по замёрзшему городу, ослепляя людей салютом. Звуки взрывов отражаются от стен многоэтажек, касаются стареньких пятиэтажек, а потом затихают в нашей комнате.

Пахнет единством и мандаринами. Пахнет искусством. Девушка (зовут её Мария) выводит на стенке ровные буквы, а делает она это полупустым баллончиком. Запах краски щекочет мой нос, и я чихаю, стряхивая круглые слезинки с глаз. – Ты просил – говорит она, отходя от стены в сторону.

Там теперь написано красными буквами:

СМЕРТИ НЕТ

– Как? – я растерялся.

– Так – говорит она и закрывает дверь в нашу комнату. Её нежные пальцы гладят выключатель, а свет потухает. Соломенным светом сверкает звезда на ёлке.

– Ты её выдумал – говорит она.

Ох…

«Скиталец»

«Мы оставили его. Так будет лучше для всех нас. Боже… Нет, ничего, мы правильно поступили. Нам не смогут ничего предъявить – сошлёмся на бюрократические проволочки».

***

Я сижу на песке и наслаждаюсь каждой секундой. Шум волн, дуновение ветерка, горячий песок. Мне хорошо.

Давно я так не радовался простым радостям жизни. Уже и не помню почему, но знаю точно – в прошлом со мной произошло несчастье. Но какое?

Это место кажется мне незнакомым, я никогда не был здесь. Бирюзовая вода, ребристые дюны, прозрачное небо – сейчас меня окружают чудные виды. Раньше всё было иначе: холод, боль, людская злоба. Не могу сказать точно, как мне удалось вырваться из того потока ужасных ощущений. Как бы там ни было, теперь я ЗДЕСЬ.

Встаю с уже ненужной инвалидной коляски. Её колёса заржавели, видно, как спицы готовятся вывалиться наружу.

Вдохнуть полной грудью и двигаться вперёд, теперь ноги слушаются меня. Я прикладываю руку ко лбу и озираюсь по сторонам. Удивительное место, такое я мог представить только во снах.

Я шёл и радовался, по щекам катились слёзы счастья. Язык щипало от солёных прикосновений. Только подумайте – я снова могу идти. Здорово, не так ли?

Вам может показаться, что это базовая людская возможность, не заслуживающая радости. Это не так. Мои ноги снова ходят, а это не купишь ни за какие богатства.

На небе пляшет троица. В этом месте солнце не одно, их целых три. Лучи солнц освещают жёлтые пески, ветер расстилает под моими ногами аккуратную тропу. Иду уже долгие часы, но мне совершенно не жарко. Тут хорошо.

Со временем пески сменяются на лес, теперь я осторожно ступаю по мокрой зелёной траве.

Мне не хочется споткнуться об ветку или раздавить кого-то. Сейчас в моей груди живёт стойкое ощущение того, что жизнь бесценна. Раньше я этого не понимал.

Иду по лесу, огибая деревья с розовой листвой. Уворачиваюсь от фиолетовых веток. Лес цветёт и дышит, каждый его вздох орошает меня сладкой росой. По голым ступням пробегает волна приятной прохлады.

Сажусь на пенёк и стараюсь собраться с мыслями. Я вижу, как кожа на руках покраснела.

Ляжки начинают зудеть, причина, наверное, та же. С телом снова происходят какие-то перемены. Не могу припомнить, но раньше со мной уже что-то творилось. Подробности ускользают от меня. Сердце начинает биться сильнее.

Иду дальше, нужно двигаться, искать людей, искать хоть кого-то. Листва шумит, наполняя лес особым ритмом. Сверху падают жёлуди, но белок совсем не видно. Или это стереотип?

Чаща причудливым образом изменяет перспективу, мне кажется, что небо стало изумрудным. Где-то вдалеке идёт снег, я уже отсюда вижу его белые хлопья.

Ко мне подходит мужчина, весь в белом. Он улыбается и протягивает мне руку – Джим Джонс – говорит он. – Будем знакомы.

Моя рука уже не та, что раньше. Видно, как изменения коснулись и её. Со мной что-то происходит. Но что? Тяну руку человеку в белом костюме, он похож на заблудившегося проповедника.

– Друг, идём за мной – говорит он. Человек, назвавшийся Джимом Джонсом, источает благополучие и уверенность. Из кармашка на пиджаке торчит жёлтый платочек. Мне начинает казаться, что там вышит чёрный крест.

– Ты ангел? – спрашиваю я.

Джим мягко смеётся, вытирая мокрые уголки глаз платком. На его лацкане видна золотая брошь. На ней тоже заметен контур креста.

– Почти – говорит он. – Я основатель «Храма народов». В его руках оказывается бюллетень; в ней рассказывается о миротворческой миссии организации. Филиал Рая на земле – говорится там. С каждой страницы ослепительно улыбается он – Джим Джонс.

Всё это похоже на секту, но я не придаю этому значения. Мы спускаемся в канализационный люк (я тоже удивился) и продолжаем свой путь по плохо освещённым тоннелям. Тут пахнет морской капустой, а на стенах видны отложения соли.

Проповедник начинает распевать псалмы: «Ты, Господи, упование моё», «призовёт меня и услышу Его», «явит мне Спасение моё».

Глаза привыкают к темноте, и мы начинаем осторожно обходить лужицы с мутной водой. С потолка на губы упала солоноватая капля, мне становится противно, и я сплёвываю. Это кровь?

Под конец пути мы встречаем человека в лохмотьях, в руках у него потушенный масляный фонарь. – Я ищу человека – мычит он. – Ищу.

БОЖЕ

Человек с фонарём пару раз крутанулся на месте и исчез за нашими спинами. Мы с проповедником начали подниматься наверх. К свету троицы, к теплу, идущему от трёх солнц.

Мы вылезли на открытое пространство – большой загон для скота, я оказался на территории старой фермы. Меня немного укачало, так что пару минут я стоял согнувшись. Видел, что меня окружают ботинки чужих людей. Начал поднимать голову и смог увидеть их тела. Человеческих существ было много. Очень много.

Проповедник подошёл к столу с серебристой скатертью, на ней стояла большущая кастрюля. Рядом лежал черпак, который тут же оказался у Джима Джонса в руках. Люди начали подходить и получать порцию напитка из чана. У каждого из них был пластиковый стакан, Джонс резво разливал по чашкам красную жидкость. Доставалось каждому.

Люди пили и отходили в сторону. Наконец он позвал меня. Мне приготовили особый стакан, жидкости в нём было больше обычного.

Я увидел, как окружающие нас люди закашляли и упали на землю. – Умерли – сказал мне проповедник.

– Это конец? – спросил его я.

– Да – только и ответил он.

Я выпил жидкость и вскинул руки к небу. «Свершилось».

***

Целую неделю в замызганном подъезде стоял страшный запах. Тут воняло и раньше, но этот запах… Превзошёл все остальные. Тухлые яйца, мокрые носки, пропавшая селёдка. Казалось, что эта вонь пробирается под кожу.

Полиция и МЧС вскрыли одну из дверей, за которой оказался разложившийся человек. Это был инвалид, про существование которого «забыли» родственники. Так он и умер на своём диване. Парализованный, ослабевший, разложившийся от деятельности бактерий.

Священник, проходивший мимо, вздрогнул. Стоя у подъезда он читал молитву, пока скорая выносила пахнущие останки. Все остальные молчали. Говорить было нечего.

Наконец тело погрузили в машину скорой. Священник перекрестил её и в последний раз прошептал:

– Ты, Господи, упование моё.

«Преступление без наказания»

Это сука вопит. Эта тварь орёт. Это нечто лежит и издаёт нечленораздельные звуки. Вопли, слюна, отрыжка ярости.

Полный пи*%ц.

Какая же она мразь. Представьте себе: тело под 80 килограмм; тушка лежит на диване и не может встать. Ноги скотины сломаны.

Бедренные, блин, кости. Сломаны.

Больше она не сможет ходить, больше она не сможет прыгать. Только лежать, только озираться по сторонам, она может делать только одно – высасывать чужую жизненную силу.

Какая же она тварь.

А я? А я что? Я люблю ужасы, этот жанр влечёт меня. Ужасы – это стройная проститутка, глаза которой наливаются похотью. Я хочу их, хочу слиться с ними, раствориться в их объятиях.

Кровь брызжет на экран, маньяк в белой маске потрошит подростков. Убийцы в фильмах могут делать всё, у них полная свобода действий. Да блин, у них монополия на насилие. Как же круто!

Ужас – это не вампир, который пытается тебя укусить. Страх – это не побег от несуществующего призрака. Боль – это не попытка вырваться из когтей оборотня. Ужас встроен в нас самих. Мы боимся неизведанного, чего-то внешнего, но тем не менее близкого нам. Иногда мы боимся самих себя.

– Должен должен должен – кричит она – я тебя родила, я тебя кормила. Ты должен мне по гроб жизни. Будешь ухаживать за мной. БУДЕШЬ

Ужас может быть повсюду; если ты понимаешь, что способен на большее, то в этом уже может крыться ужас. Иррациональные мотивы, странные желания, голос внутреннего зверя. Как это можно назвать? Чего вы боитесь больше всего?

Боитесь ли вы проснуться и увидеть своих близких без голов? Увидеть, что у них нет пальцев. Увидеть кишки, растянутые по всей комнате.

Может это вы сделали? Это ты взял нож и устроил резню, а?

Эта падла продолжает кричать, а я не обращаю внимания. Я философ, философ страха, исследователь ужаса. В этом году должна состояться защита моей диссертации. Ей не хватает всего одного штриха – хорошенького практического примера.

Я смотрел фильмы ужасов, я читал страшилки, играл в страшные игры. Ходил по ночному кладбищу, посещал местное отделение морга, одну ночь мне удалось провести в гробу. Ужас был так близко, но так далеко.

И теперь вот – старая мать сломала свои ноги, она лежит на диване и визжит.

Хочет привлечь к себе мой взгляд, хочет порцию заботы, жаждет уважения. Она же растила меня, кормила, поила, одевала. Я теперь ей должен, да?

Она била меня в детстве, душила своими руками, держала меня под ногтем. Уже в юности я потерял чувство страха. Меня больше нельзя было напугать, казалось, что мои нервные окончания отмерли. Я стал бесчувственным, я стал страстно искать того, что смогло бы меня напугать.

Меня, блин, пугает лежачее тело. Меня страшит инвалидность. Я в ужасе от того, что существует старость. Пока вы смотрели ужасы, настоящий кошмар всегда был рядом. Ваши родные, близкие, дети – они и есть источник всех самых страшных фобий.

Ребёнка может сбить машина, его может убить рак, старики страдают деменцией, старческое тело теряет способность регенерировать. Оборотни? Вампиры? Оглянитесь вокруг! Ужас всегда с нами, сам человек – есть источник бесконечного кошмара.

От него исходят флюиды иррационального, он сдерживает внутри себя животные позывы, сдерживает… Однажды они вырвутся наружу.

Это тварь меня задолбала! Она орёт и плюётся, требует еду, требует судно.

Загадила простыню, уронила крошки на пол, привлекла тараканов, сбросила все подушки с дивана. Она капризничает и пинается, она хочет свести меня с ума. А-А-А

А-А-А-А-А-А-А-А-А

Заношу каждое своё чувство в работу, фиксирую деятельность каждого нейрона, записываю мысли и ощущения. Я теперь знаю больше об ужасе, знаю достаточно о страхе. Я лично видел кошмарную суть бытия, испытывал оторопь от видов старческого паралича. Наблюдал клыки стариковской деменции, зрел проявления животной ярости.

Я знал, что однажды разум окончательно угаснет, высвобождая наружу нечто УЖАСНОЕ.

Я ставлю точку в своей работе. Сохраняю документ на компьютере. Теперь можно закрыть ноутбук, можно заняться дополнительными срезами темы. Создать удивительный раздаточный материал.

Молоток, платок, перчатки.

Перчатки я надел.

– Ты чего, сын сучий? – кричит старое тело.

Платок я запихал в рот, сжимая другой рукой морщинистое горло.

– Мммм – мямлит обрюзгшая свинота.

Молоток поднимается наверх, опускается вниз.

Наверх, вниз, наверх, вниз, наверх, вниз.

В черепе старухи зияет красная дырка, видно, как капли стекают куда-то внутрь. Они смешиваются в одну массу, формируют комки из серого вещества и алой юшки.

Это смотрится нелепо: заплывшие глаза, расплющенный нос, раззявленный рот.

Вместо лба глубокое отверстие, вместо губ кровавые ошмётки. Складывается ощущение, что в башке старушки взорвалась граната. Лицо обезображено настолько, что оно потеряло свою былую форму. Теперь это какой-то скисший и раздавленный фрукт. То ли гранат, то ли арбуз, то ли помидор.

Больше похоже на арбуз. Ну знаете, их иногда роняют, и они лопаются, разбрасывая в стороны красную мякоть. Так и тут.

Я делаю фотографию на телефон. В снимок вкладывается вся моя душа, если таковая имеется. Я удовлетворён и расслаблен.

Мне довелось не только столкнуться с ужасом, мне удалось его одолеть. Теперь я могу считаться крутым парнем.

Таким же крутым, как та тёлка из фильма «Крик».

«Блин, это круто!».

«Альфа Центавра»

– Мам, а до Альфы Центавры далеко?

Мать смотрит на меня, её глаза подобны ярким звёздам. Если она моргнёт, то я загадаю очередное желание.

– Далеко, малыш, но мы – она усаживает меня на спину – полетим туда. -Ха-ха-ха- Её смех подобен ангельскому пению. Как же я люблю свою маму.

«Один, два, три, пуск!».

Вместе с мамой мы начинаем кружиться по комнате, имитируя полёт космического челнока. Гравитация причудливо изменяет нашу траекторию, стараясь всячески сбить нас с намеченного пути. Лампа – это солнце, мебель – это скопление каменистых астероидов. Не дай нам бог врезаться в одно из таких!

Мать смеётся и продолжает кружить по комнате. –Ха-ха-ха-

Я смеюсь вместе с ней, аккуратно держась за её плечи. Вдыхаю аромат её волос, прижимаюсь к горячему телу. Мне хорошо.

– Ма, однажды я доберусь туда! – говорю я. – Стану героем, ты сможешь мной гордиться. Ты будешь улыбаться и показывать пальцем на небо, люди будут смотреть на тебя, а ты скажешь им «там мой сын, как же я люблю его».

Мать замедляет движение, осторожно спускает меня на пол и говорит мне – я люблю тебя, Вань – её рука гладит меня по голове, в воздухе искрит статическое электричество (от тепла её рук, от энергии её глаз). – Ты уже мой герой – её губы приземляются на мой лоб, я расплываюсь в глупой улыбке.

«Жди меня Альфа Центавра».

***

Один, два, три, пуск!

У меня очень мало времени, сейчас я нахожусь в горящем здании. Огонь лижет стены, кусает потолок.

Чёрная гарь вихрится в воздухе, отравляя ядовитыми парами каждый сантиметр пространства. Всё вокруг стало красным и оранжевым. Яркое марево слепит мои глаза.

Продвигаюсь по коридору, внимательно осматриваясь по сторонам. Пожарным топором прокладываю себе путь вперёд. Скелет здания постепенно начинает крошиться, огонь успел добраться до самых маленьких косточек.

Вижу сгоревшую обувь, обугленные фотографии, поникшие детские игрушки.

Самих детей не вижу. – Я тут! – ору я изо всех сил. – Я пришёл спасти вас!

Альфа Центавра состоит из трёх звезд. Эту Троицу можно разглядеть на небе, мысленно переносясь туда.

Говорят, что там есть экзопланета – космическое тело, похожее на землю. Раньше мне казалось, что туда попадают души умерших. Может это и глупо, но я считал, что там находится Рай. Там могла жить и моя мама.

Искры летят во все стороны, бегут по защитному костюму, прыгают под мои ноги. Всё вокруг трещит и лопается. Температура с каждой минутой возрастает. Скоро тут будет так же жарко, как на солнце.

ДЗИНЬ

Что-то разбилось за моей спиной, но я даже не смотрю туда. Мне нужно найти детей, нужно спасти их. Я не могу позволить им сгореть. Не могу дать огню пожрать их.

Руками расталкиваю какой-то мусор, разрубаю топором тлеющую дверь в детскую (кажется, что она была разрисована бабочками и цветами). Большими шагами добираюсь до кровати и приподнимаю её.

Один, два, три – вот и они, испуганные и отравленные запахом пожара.

Укрываю их огнеупорной тканью, одеваю на их лица кислородные маски, начинаю выводить детей из помещения.

Всё вокруг горит и содрогается от предсмертных судорог. Этому зданию приходит конец, огонь не оставит от него ни пылинки. Сукин сын всё здесь уничтожит, его мания разрушения не знает границ.

«Пап, а до выхода далеко?». Они думают, что я их папа…

С детьми мы доходим до первого этажа, видно, что они двигаются с трудом. Иногда мне приходится нести сразу три тела. Помогать им, постоянно сверяясь с ментальной картой. Здесь нельзя блуждать, времени нет.

БАМ

Здание начинает рушиться, нам необходимо срочно выбраться отсюда. А иначе…

…иначе нас всех завалит почерневшими обломками.

«Далеко, малыши, но вы – я осторожно ставлю детей на ноги – справитесь».

Показываю им на выход, поправляя на лицах кислородные маски. Они будут бежать, а я попробую удержать треснувшие балки. Если я этого не сделаю, то отсюда никто не выберется живым.

Встаю в полный рост и подпираю своим телом костяк помещения. Дети со страхом смотрят на меня, а я им кричу:

«Один, два, три, пуск!».

Дети из последних сил бегут к выходу, а я удерживаю потолок горящего коридора. Их там встретят, им помогут. Скорая своё дело знает, она их вмиг на ноги поставит.

Если я опущу руки, тут всё рухнет. Но нет, нельзя. Я ни за что не перестану держать обгоревшие балки, я дам им выбраться наружу. А там ребят встретят мои коллеги, помогут им, отгонят огонь в сторону.

«Стану героем, ты сможешь мной гордиться» – перед глазами всё плывёт и качается. Пытаюсь хоть как-то устоять на ногах. Слышу шёпот.

Вместе со мной перекладины потолка держит моя мать, она смотрит на меня и улыбается. Даже под стёклами респиратора у меня начинают идти слёзы.

Мурашки покрывают спину, щекочут всё моё тело.

– Мам, а до Альфы Центавры далеко? – спрашиваю её я.

– Недалеко, сынок – мать совсем не постарела. – Я сейчас там, стою на одной из трёх звёзд. Улыбаюсь и показываю пальцем на небо, люди смотрят на меня, а я говорю им «там мой сын, как же я люблю его».

Сердце моё бьётся сильнее, я держу балки, постепенно теряя сознание. Все окружающие краски смешиваются в один цвет, мои слёзы размывают контуры страшного пожара. Я знаю, что дети выбрались. Знаю, что всё уже позади.

– Всё хорошо, Вань – говорит мне мать – можешь отпускать балки. Она протягивает мне свою руку, приглашая снова прокатиться на её спине. И это несмотря на то, что я вырос и стал тяжёлым. Стал совсем большим.

Я отпускаю балки, не обращая внимания на скрежет, шварканье и прочие шумы. Здание разваливается на части, а мне всё равно. Приближаюсь к своей матери. Приобнимаю её.

«Жди меня Альфа Центавра».

«Всадник по имени Голод»

Ем бургер. Нет, не так.

Нахожусь в забегаловке, в месте, где можно купить жирную пищу. Не только жирную, но и вредную. Сердцу от такой пищи будет плохо. Кого-то это волнует? Ни капельки, все сидят и запихивают трансжиры (или как их там называют) в свои рты.

А так город у нас бедный. Все жалуются на власть, на налоги, на свою заработную плату. Но каждый раз я прихожу в забегаловку и вижу это – целую толпу людей. Людей, которые жрут так, словно до этого их никто не кормил целую вечность.

Позволил и себе, да. Завидно? Взял бургер, картошку и сок. Сел подальше от людей, положив свой поднос на маленький столик. Пища блестит, источает холестериновый аромат. Она так и говорит – конец твоему сердцу, гадёныш.

А я беру бургер двумя руками и начинаю его есть. Двумя руками держу булки, стараясь кусать так, чтоб котлета не выпала. Мои губы измазаны в соусе; в картонную коробочку падает салат, кусок огурца, обильно капает смазка из сырного соуса.

Как, мать твою, вкусно!

Мне нравится, как аромат фритюра и говяжьей котлеты касается моего нёба. Как же приятно есть вредную пищу, вы бы знали. Откладываю бургер и начинаю хватать жирными пальцами солёную картошку. Её дольки растворяются на моём языке, кашей стекают по глотке в желудок. –Бульк-

Но удовольствие заканчивается.

Сначала казалось, что в заведении скачет напряжение. Свет померк, кое-где начал мерцать. – Что за? – говорю я вслух.

Потом в помещение ворвалась страшная вонь, будто кто-то открыл дверь не на улицу, а прямиком на свалку. Пахло самой мерзкой тухлятиной, какой-то гнилью, разило противной падалью. – Вы чего там? – уже громче заявляю я.

И вот ко мне подходит он – бомжара. Не было в нём никакого величия, да о чём я? Это бомжатина, ребят. Драная куртка, какие-то треники вместо штанов, на нём поди и трусов нет. Волосы слиплись от пота и грязи, в ушах виден жёлтый налёт, из носа во все стороны торчат тёмные отростки.

– Может уйдёшь, а? – говорю я. – Это место для людей, а ты человеком не являешься. Какого чёрта бомж подошёл именно ко мне? – думаю я.

Он поднял руку, согнутую в кулак. Театральным жестом встряхнул её и показал скрытую доселе златую цепочку с крестом. На его помятом лице заиграла странная улыбка. Типа – «я что-то знаю про жизнь, сынок».

– И что? – задаю резонный вопрос. – Я похож на верующего или как?

Бомж тупо садится напротив меня, прямо на красный диванчик, который начинает издавать странные звуки под его пятой точкой. –Пссс-

Всё это кажется мне странным. Каким-то нереальным. Нужно встать и уйти, зачем я трачу свои нервы и силы на ЭТО?

– Ты не сможешь – говорит мне бомж.

Я действительно, блин, не могу. Мало того, что повернуть головой нельзя, так нельзя и совсем чем-либо двинуть. Я будто замёрз. Меня типа паралич хватил или ещё чего.

– И я не бомж – говорит мне бомж.

Кажется, что рот мой заклеили. Я только могу сидеть и смотреть, смотреть и нюхать. Может они мне что-то в еду подсыпали?

Не дай бог меня эта падла ограбит или чего-то мне повредит. С землёй тут всё сравняю.

– Я всадник по имени Голод – говорит мне не бомж.

И после его слов началось самое страшное.

Скрутило живот, потом стошнило, кинуло в дрожь. Я провалился в серию из бредовых образов, потонул в море психотропных идей. Меня размазало, расплющило, впечатало в какую-то иную реальность.

Всадник действительно стал всадником. Тощая лошадь с красными глазами била по воздуху копытами, её бока были изъедены плешью. На ней сидел такой же худой человек; вокруг него роились стаи мух, ос, стрекоз. Всё это рябило в глазах и ужасным шумом отдавало в мозгу.

Я знал, что эти насекомые внутри меня. Я знал, что они снаружи.

ОНИ ПОВСЮДУ

Из моего рта потекла чёрная жижа, я лежал где-то в канализации и страдал от страшных приступов тошноты.

Меня выворачивало наизнанку, тошнило белыми личинками, я вытаскивал руками длинных цепней из своей трахеи. – Склизкий ты червь – говорил Всадник – все вы такие, что-то говорите про милосердие, а сами выбрасываете кучу еды в мусорку.

– Вы такие мерзкие, что мне даже и работы не остаётся – продолжал Голод.

– Лишь иногда я топчу посевы и уничтожаю виноградные лозы. В остальное время я смотрю на деяния ваших рук: на смерть животных, на смерть детей, на смерть бездомных.

Всадник спрыгнул с коня и дал мне руку. Могучим хватом он вырвал меня из причудливого трипа. От его прикосновений хотелось плакать и есть – всё это делать одновременно.