Полная версияПолная версия:
Подкова на счастье
А уж ближе, стыдливым круженьем
и статью Венеры
маня,
подобраться спешила ко мне с замирающей нежною
тайной
та, что с прежней орбиты в свой пламенный жар
уводила меня.
Да, легко попадал я в те жадные, сладкие сети.
За одними другие с сетями своими за мною
гнались и гнались.
И куда бы я смог убежать – в этом
золото-солнечно-лунно-серебряном
свете,
если сам я желал, чтобы сети такие на мне
не рвались!
Оправданий не жажду: влеченья мои – не пустая
растрата.
Я любовные встречные всполохи, радуясь,
без промедленья в себя принимал
и за новою тайной
летел.
И винюсь я лишь в том (и да быть мне всегда
виноватым!),
что любовь, ту, которую я
в угожденье бранчливой молве
отвергал,
но, по чести сказать,
непременно б отведать —
хотел.
Не ропщи, моё сердце, не вне́мли унылым
стенаниям вьюг.
Не смущайся проклятий и мудрым останься, своё
попрочней
затая.
Я со светлой печалью тебе одному лишь
несу откровение:
да,
я любил —
не одну,
потому что и многие также любили и даже,
я знаю,
теперь ещё
любят
меня…
Гнев Зевса
Стихослагателю А. А. Громых-у
Зевс, повелитель богов олимпийских и в землях
народов рассеянных дальних
И ближних, яростным гневом пылал, огорчённый
непозволительным непоспешением
С дачей отчёта ему о некоем громе, на дню —
до прибытия тьмы – не стихавшем
И доносившемся до иззлащённой Иды, горы,
и до Гаргара – верха её; там восседал,
Наблюдая окрест мира движенье и в ряд составляя
события, тучегонитель
И громовержец, владыка могучий, чьё каждое слово
исполнено быть непреклонно
И скоро должно и чья мощь в испускании молний и
сполохов неукротима и гибельна
Равно всему – и живому и тверди. Был вельми Кронид
на Гефеста прогневан —
Сына его, управителя жара, славного в деле
кузнечном и в помыслах
Не переменчивых и не злокозненных, всеми
почтенного, хоть и хромого. Однажды
Сетью незримою, им изготовленной, были уловлены
в спальне домашней его,
На ложе, супруга его Афродита, богиня любви, и
Аре́й быстроногий, воительный
Бог-потаскушник; они в соитии блудном – позе
потешной – оба тогда предста́ли
Бога́м и супругу вопящему. Хром и недужен, по воле
Зевеса обременялся заботами тот
О совершенствах искусств и ремёсел, полезных
бессмертным и смертным.
Так возвещал о своём раздраженье Гефесту Кронион,
речь передав вестоносцу,
Отроку, крылья и облаченье имевшему
пёстроблестящие, раззолочённые: «Волей
Своей, – а она сокрушить готова любого ослушника,
– я бы исторгнул тебя и поверг
Подале владений Аида, в Тартар бездоннобезмерный,
где нет ни света, ни суши, ни влаги;
Там, как ты знаешь, лишённый опоры, на все
времена обречён находиться
Родивший меня, Крон, дед твой, держатель бывший
верховного скипетра —
Символа воли богов безграничной; – богам
неугодным я его счёл, воздав за корысть
И худые деяния мукой жестокою. Нет, не хочу я
того же тебе; пристало тебя
Уважать на Олимпе и в людях; признаний достоин
не в меру других ты; но помни:
Не пощажу в другорядь, будешь туда ж помещён, где
постигнешь виновность.
Поведай же, дерзкий, умышленно ль ты
не представил отчёта
ко времени
Или тому полагаешь иную причину; я хоть и знаю
про всё, но сам ты сие изложи,
Чтобы мог я поверить, а дале решим – из такого».
Гефест в унынье горчайшее впал,
Внимая тираде Кронида ужасной; напоминалась ему
от рождения данная
Хромость его. Немедля ответствовал он, упросив
лепокрылого отрока
Верною молвь донести свою к уху Зевеса – да будет
преградой она
От дальнейшего страшного гнева и нынешний гнев
утиши́т и уменьшит.
Мыслью и духом собравшись, такие слова
вестоносцу он говорил
Для владыки державного, необоримого: «Только тебе
я, отец, подневолен;
Слышал я гром; но мне он казался несильным,
нисколько не схожим
С твоими громами; нёсся же он от Парнаса,
пристанища муз и поэтов,
Горы, у подножья которой вепрь, губитель свирепый,
выставив клык,
С разбега ударил им бывшего там на охоте сына
Лаэрта-царя, Одиссея;
Славой покрыл тот повсюду себя, хитрец
многоумный и воин отменный.
Вепрь ему ногу поранил. То ещё до великих событий
у Трои случилось.
По шраму узнала его остарелая ключница, в доме,
куда после странствий
Бедовых и долгих вернулся тайком Одиссей
к супруге его
Пенелопе,
Допреже докучных её женихов опозорив и смерти
предав, расстрелявши
Из мощного лука. Некий поэтище, сын Александра,
Алексий, безвестный
И не замеченный ни на Олимпе, ни в сонмах
народов, чьи предки потщились
Оборонять крепкостенную Трою, а также —
в потомках бесстрашных
ахеян,
Родом из дальних угорных степей, что по-за
понтом, – он вот меня упросил
Колесницу ему изготовить, дабы на Парнас
доставить собранье
Трудов многолетних его, умещённых отдельно
в двенадцати книгах,
Из коих повторно пока ни одна не готова. Хоть
плодовит, но, конечно, величием
Слога сей имярек не равен Гомеру богоподобному.
Он на вершине селился
Парнаса, и там его книгам, он мне сказал,
размещаться уместно: да будут
Они во внимании муз горделивых и ласковых;
каждый, туда восходящий,
Также труды из собранья прочесть не преминет,
хвалой их творцу воздавая.
Скоро я просьбу исполнил. Та колесница
вместительна; вся позолочена,
Как и положено; я ведь искусен в таком снаряженье.
В повозку я и Пегаса
Упряг, умножив поэту довольство и радость. Только
оплошностей не избежал,
Повлажнив углубленья ступи́ц, где оси находят
опору, не дёгтем, а только
Нектаром – для нас, олимпийцев-богов, наилучшим
напитком и средством
Бодренья; такая оплошность одна; а ещё: с другой
колесницы ободья отъяты
И вставлены мною; из них едино расшилось,
подвержено молнии; я не предвидел
Её. Дий, сокрушитель! Она от тебя залетела, уже
при немалом
колёсодвижении,
Дале подножья горы. По склону наверх колесница
неслась, разгоняясь;
Тогда лишь от трения высохших осей и трепетания
обода вышло дрожание;
Грохот пошёл. Правил послушным и безотказным
Пегасом Александрид,
Муж при отваге, решительный, сам, похвалясь мне
умением править. Но сладить
С повозкой не смог. Тяжёлые книги назад колесницу
тащили и с нею конягу.
Не раз и не два катилась она к подошве горы
величавой, и с каждым
Заездом сильнее возок погромыхивал и дребезжал.
До сумерек полных
Дать я отчёта не мог – с доставкою к темени только
покончил наездник.
Зевс многомощный! Родитель! Я тем виноват,
что светлого дня не хватило
Для трудной работы, а тут ещё промах со смазкой
ступи́ц получился.
Нектаром снабжён я без меры, но дёгтя немного
имел, а к тому ж не хотелось
Угря́зить повозку; для божеских дел ведь лучше
она бы годилась. Допреже
Тяжести этакой передвигать на Парнас не пытался
из смертных никто.
Я виноват! Не казни! Ты и сам, о, Кронион,
не слышать не мог,
как оттуда,
От славной горы, где музам в усладу веселье,
целостный день уже с утренней зори
Тот мой возок погромыхивал. Больше скажу:
я трепетал от того, ибо как бы
Скрыл я объятое волей твоею во всём над землёю,
где ты навсегда повелитель.
То ж возвещу про поэта Алексия, во́зчего. Он
ни при чём; уверяю;
С богами не спорил ни с кем; а судьбой – горемыка:
песни добротно слагает,
Да только охотников петь их не много; но, в книгах
хранимы, когда-нибудь,
Может, сонмы найдутся, чтоб знать их. В давнюю
пору стремился к тому ж и Гомер,
Поэмы создавший великие в списке едином сначала,
в папирусы их занеся
Несчётные, занявши ими храм преогромный
меж стен и от пола до кровли;
К вершине ж Парнаса не сам он свой труд затащил,
то исполнили боги:
Они восхищением сразу прониклись от песен
божественных мудрого старца,
Хоть и слепого; и списки другие поэм,
по их повеленьям, писцы учинили».
Такою-то речью Гефест озадачил вестоносителя,
отрока, твёрдо наставив его
Вмиг донестись до владыки. Тою порою Кронид
уж покинул Иды вершину
И на Олимпе воссел. Туда и Гефест торопился:
вечеря богов предстояла.
Зевс уже принял депешу. Гефеста призвав,
так обратился к нему он, мудрый
И строгий: «Дел, что имеешь по кузне, сын мой
любезный, не оставляй;
Блюди и охотность и опыт; не трону тебя повеленьем
иным; меня не боись:
Я боле не гневен, поскольку безмерно в тебе ценю
мастерство и прилежность,
Какие в богах ценишь и сам да и в людях. Алексия
также не трону я;
Хоть не владелец он ни быков, ни овнов, ни коз,
чтобы нам посвящать гекатомбы,
Похвален зато его пыл во творении книг; да будут
отныне и новые, кои он пишет,
Туда ж помещённые, к музам, на верхе Парнаса.
Пусть возит туда; колесницу
Давай ему ту ж; а для памяти дёгтем не смазывай
и не чини; пусть она погромыхивает;
Пусть погромыхивает; всякий да знает, что то
не иной кто-нибудь из поэтов
На гору везёт свои строки и мысли мудрёные, —
Александрид,
и лишь он,
Как ты, Гефест, речёшь, вдохновенный искусством.
Громы, сказал я, его
Пусть осеняют, но – только! Терпеть не смогу я
стараний, когда он и молнии
Будет ронять на Парнасе, а паче – в пределах иных!
Коль станет ослушником
В этом завете моём, книгособранье его я скоро
иссыплю под гору;
Пусть там и истлеет; его ж, написателя,
за непочтенье стрелой огневою спалю,
И ветрам наказом да будет: прах его,
дерзкоковарного, всюду развеять».
Быка за рога
Надо ль, не надо, каждый сам упрямо стремится
к частной своей остановке.
Среднее тем хорошо, что оно подчас бывает
иль толстым, иль тонким.
Из-под иного иная, имея иные расчёты, сбегает
к иному.
Не очень-то редко иной, от иной возвратясь,
не находит ни дома, ни кроме.
Пеной нахмурилась кружка, сердясь на разлившего
цельную бочку.
Кое-что ставится там на попа, где не ставилась
точка.
Радость иная обманчива, если иной на иное
посмотрит иначе.
Иное, то, что прикрыто иным иль иною,
не скроешь иначе.
Ноги несут, собственно, только остатки того,
что считается телом.
Разницы много всегда между пакостным словом
и конченым делом.
Не меньше иного стул устаёт иногда под иною,
иначе сидящей.
Реже уносится пыль, если ветер, бывает, застрянет
в колодце иль в чаще.
Тесная связь у попа со случайной монашкой успела
застрять между нами.
Съехать немедленно в сторону
вовсе не сложно,
едучи быстро и прямо.
Боль не снимается, если пронзаешься
новою сильною болью.
То, что – иное, иные часто и быстро
находят
себе – не во здоровье.
Быка за рога нелегко притянуть на что-то иное,
поскольку их – двое.
Иная, играя с иным, без рогов,
предпочесть бы хотела иное.
Становится очень печальным хотя бы лишь то,
что разрыто кротами.
Живые страшны уже тем,
что не стали пока
мертвецами.
Между иною с иным иные часто находят
возможным иное.
Иначе смотрит иной на иную,
если не то ей.
В уставшей строке отсутствие буквы
равняется дырке
в штакетном заборе.
Иному до светлости мыслей дожить
удаётся —
с прибытием
бедствий и горя.
Некто иной-преиной, снявши однажды очки,
иную увидел
иначе.
С той-то поры иным уж и кажется он
совершенно иным,
хоть и зрячим.
Если зашёл, но выходишь, то, стало быть,
здесь, у дверей,
и живёшь
постоянно.
Более-менее умное, если ещё и живое,
иному не кажется
странным.
Иной, иное имея в виду побольше
иметь от иной по-иному,
случай не упускает иметь на рогах у себя, ином,
ещё и солому.
Кто бы ты ни был, живой или умер,
ты не бываешь собою:
часто к тебе от чужой головы
устремляется многое,
будь та хоть вовсе
пустою.
Через проезжую часть перейдя,
не ищут дорогу
оглядкой.
Чья-то случилась беда, – значит,
с тобою пока —
всё в порядке.
Кто я?
Исповедь квартирного кота
Приляг ещё поспать,
мой чёрный
хвост.
Такой же я скруглён
как и раскос.
Легко устать от дел
бросаясь в край.
А взгляд в расщелину —
одна
игра.
Не уничтожится
ничто своё.
Как перевёрнуто
житьё-бытьё!
Кто я?
Что я теперь?
Зачем я здесь?
Я непременно нужен
кому-то
весь.
Пустым хождением
пониз
дверей
не выжечь умыслов
на тьму вещей.
В глазах надежда
всегда близка.
Кому-то – верится,
кому – тоска
Теплом не светится
ни стол, ни стул.
Кто не согрет
собой,
тот не уснул.
Не в счёт отдельное,
что – в долгий ряд.
Зовут по имени,
чем всё круглят.
Заботы терпкие
болванят кровь.
Хоть нету призраков,
нет и основ.
Я был как многие —
служа уединению.
Всегда внутри него
огромное
стремление.
Оно порою комом
цепляется в загривок.
И цели нет дороже —
стать
максимально
зримым.
Своих искал везде я,
по всем углам.
Так было много их,
но только – там.
Воспоминания —
как сон и бред…
Под шкурой зыбятся
то вскрик, то след…
Я был помноженный
на них, кто – там.
Цвет моего хвоста
усвоил хам.
Он прокусил мне то,
чем ловят звук;
но злиться я не стал:
хам сел в испуг.
Откуда что взялось:
шла речь о ней.
Как на беду он был
неравнодушенней.
Ну, значит, прокусил;
а через раз
ему какой-то жлоб
размазал глаз.
Мы после виделись
всего тремя
зрачками.
