Подкова на счастье

Своих животных колхоз сюда не пригонял, отправляя в противоположную сторону, поскольку на пути к исчезнувшему хуторскому поселению находился тот самый колодец, уже обвалившийся, и в него, могли упасть корова или лошадь, даже они, кажется, туда падали. Проявляя осторожность, я, дав своей бурёнке вволю насытиться, прогонял её стороной от опасной ямы к озеру, где она заходила в воду по самое брюхо и долго и с удовольствием пила́, обрызгивая себе спину смоченным водою хвостом.

Пригонять её сюда было сподручнее после обеденной дойки, – позволяя ей плотно заполнить её нутро водою и кормом. В послеобеденные часы до самого вечера ей хватало времени и на пастьбу, и на водные ванны, и на то, чтобы прилечь на отдых где-нибудь в теньке и не спеша пережёвывать нащипанное…

Иногда у озера появлялись коровы с других дворов, со своими пастухами, тоже мальчишками. Тогда рядом с животными вода бурлила он наших тел. Девчонок привлекать к пастьбе никто не хотел – ввиду опасностей, о чём я рассказывал выше.

Не всегда та или иная семья имела возможность пасти дойную коровушку своими силами. Ведь мальчишки были нарасхват – на других важных делах. Колхоз же здесь помочь не мог; свой пастух у него был, но только для своего стада, причём – совсем старик. Управляться с обязанностями ему позволял большой опыт, но и то требовался подпасок; он сам его подбирал, из сельских мальчишек.

Как-то побывал в этой роли даже я со своим худеньким, тщедушным тельцем и ещё находившийся в состоянии остаточной своей болезненности; помню точно: это продолжалось три дня, и старик, растроганный моей старательностью, похвалил меня перед матерью.

Нужда и здесь приводила к необходимости кооперации, когда некая часть дворов доверяла выпас бурёнок кому-либо из мальчишек – одному. Предпочитали оказывать доверие подросткам, отрокам, ведь ответственность предполагалась нешуточная. Дворы, участвовавшие в кооперации, устанавливали очередь, и вахта с выпасом небольшого дойного стада для того или иного подростка обычно растягивалась на неделю.

Выгон коров на выпас начинался с восходом солнца и заканчивался поздно вечером. Детскому организму тут нелёгкая задачка. Ведь, кроме собственно пастьбы, приходилось обеспечивать поение животных, перемещение стада к месту обеденной дойки, удобное для всех участников кооперации или хотя бы своей семьи.

На дойку нашей бурёнки приходила мама или сестра. Процесс занимал немного времени и состоял в помывке вымени и в работе с сосками.

Присядешь, бывало, где-то рядом и упиваешься звучанием молочных струй, выживаемых ладонью из упругих сосков и ударяемых о стенки ведра или – по субстанции молока, и тут же провалишься в сон, прервать который сам уже не в силах. Разбуженный, разомлевший от жары, наскоро выпиваешь черпак парного, почти горячего продукта, хорошо, если к нему ещё зелёный огурец или какая другая огородная мелочь, а то и без них, если пока не подошёл их срок, и – снова за дело.

По утрам также нет мочи проснуться самому; кто-нибудь помогает жёстким неоднократным встряхиванием. В дни, когда можно было прерваться с выпасом, комом прибывали другие обязанности. Старший брат уже вовсю управлялся с косой, накашивал травы́ на сено, на всю предстоящую зиму. Подсыхавшую траву, следовало без задержки ворошить, не давая ей запреть в валках, особенно при дождях. Потом сено сгребали и складывали в копны, а их – в стожок, который ждал, когда его свезут во двор на колхозной телеге, а в колхозе их, телег и к ним лошадей, как обычно – нехватка.

Всюду со спешкой, всюду обеспокоенность: дорог каждый день…

В одну из гроз пролился обильный дождь, растянувшийся на несколько часов, так что всюду взбухли ручьи. Мы, малышня, норовили в таких случаях позабавляться, побегать, подставляясь под щекотливые прохладные струи.

В одном месте ручей падал в ложбинку, и тут я увидел в воде устремлённого против течения одного, а затем и нескольких угре́й. Кликнул брата, и нам удалось выловить их с десяток, неимоверно скользких и вертлявых, но имевших сносный вкус, когда их сварили. Улов обернулся новым занятием – ловлей рыбы. Так было решено в семье вечером уже того дня, а задание получил я, как первый заикнувшийся о важной добавке к пропитанию. К утру готова была удочка с примитивным крючком на леске, сплетённой из ниток и снабжённой палочкой-поплавком, накопаны червяки.

Я отправился не к озеру с упомянутой протокой, так как она, протока, уже от берега отделялась опасной, поросшей камышом топью и такая же топь простиралась по её другую сторону, да, кроме того, там могло быть шумно из-за присутствия бесшабашных купальщиков, что не по нраву рыбе, и она прячется в ил или куда только может.

Место первой рыбалки я выбрал около мо́ста, через который пролегала железная дорога, – это от дома километров около двух в направлении к райцентру. Клёв здесь был неважный; вода прибывала сюда из болота, раскинувшегося до горизонта и одним своим краем подходившего к склону, тянувшемуся к селу, то есть – оно вплотную примыкало к озеру с глубокой протокой; частью тот склон даже был виден отсюда, и само озеро тоже.

Чуть в стороне от мо́ста я нашёл небольшую за́водь, изрядно заболоченную, но всё же рыбка там водилась, а главное – к ней вела еле заметная в траве тропка, присыпанная галькою.

В за́води и в ручье я надёргал десятка два бычков, хотя и рослых, но отнюдь не внушительных на вид и по весу, и что-то около того же – мелких серебрянок. Жира в них будто б и не бывало, но всё-таки улов дома сумели оценить. Ушица превосходно пахла.

Нашли её недостаток лишь в том, что она возбуждала невероятный аппетит – явно он был некстати при скудном, бесхлебном ужине. Однако об отказе вновь отправляться за уловом не могло быть и речи.

Ответственное поручение так и оставалось на мне. Я исполнял его, кажется, месяца с полтора, вплоть до школьных занятий, правда, не сплошь ежедневно. Мама будила меня спозаранок, когда заканчивала утреннюю дойку нашей бурёнки. На обед мне полагалась бутылка молока и почти ничего кроме. Когда я основательно освоился у мо́ста, решил пройти от него дальше, там был ещё один, а за ним – следующий. Отсюда виднелись уже строения железнодорожной станции, небольшой, но довольно оживлённой, имевшей, кроме нескольких прогонных путей, сеть тупиков, используемых для отстоя сцепок вагонов и переформирования поездных составов.

Слышимые частые паровозные гудки указывали на активно проводившиеся там действия по сортировке. Для меня расстояние к месту рыбалки в целом составляло теперь шесть километров, но затрачиваемые усилия того стоили. У каждого следующего мо́ста, если начинать с первого, я обнаруживал значительно лучшие условия для исполнения своей миссии: было больше за́водей, полноводней протекали ручьи. Подпитывались они из того же неоглядного болота, куда со стороны сопок притекала вода при таянии снегов и – дождевая, но – били в нём и свои ключи. На новых местах рыба шла как и на первом «стане», но уже и – с добавкой. Наряду с бычками и серебрянками я ловил краснопёрок, тоже не удивлявших величиною, а также – раков. Последних, разумеется, без удочки, руками, прощупывая ложа под камнями, сползавшими в воду от насыпи. Набиралось этого добра за день под ведро, так что дома моей помощи могли только радоваться. Не помню, чтобы я слишком уставал. Хотя не очень-то комфортно было переступать босиком со шпалы на шпалу, а с приближением очередного поезда, в одном или в другом направлении, перебега́ть на свободный путь или же соскакивать на насыпь, если поезда встречались там, где я шёл.

Деревянные шпалы лежали так, что расстояние между ними никак не подходило к моим шагам. Это делало мою ходьбу по ним неровной, сбивчивой. Но всё же они выглядели ровными, до гладкости, не то что галька с песком, на которых то и дело оступаешься. Утром, до того, как их разогревало солнце, они принимали ступни с прохладцей и почти, как мне казалось, мягко, покорно. Отдельные лёгкие занозы не в счёт. Но с прибытием жары они разогревались, и тогда из них выступали антисептик, каким они пропитывались перед укладкой, а также – смазка, попадавшая сюда от паровозов и из-под вагонов.

Моей заботой было проявлять максимальную осторожность: вдруг я не замечу поезда! Один раз я оказался между двух поездов, проносившихся мимо друг друга. Из-за моего малого роста и тщедушной комплекции набегавшие на меня волны вихревого воздушного потока, смешанного с песком, гремевшего всеми возможными страхами, лишь придавливали меня книзу, не срывая с места, и в этой благостной для меня закономерности я, что называется, укреплялся, позволяя себе быть смелым настолько, что я как бы ждал случая попасть в узкое и тесное пространство между двух поездов…

В этой заманчивой игре с опасностью я был замечен, и не кем-нибудь, а путевым обходчиком. Он обрушил на меня сердитое назидание, искренне желая мне не оказаться под колёсами, даже запретил мне появляться на путях, чего я, конечно, принять не мог, хотя каждый раз, оценивая ситуацию с приближением поездов, тщательно осматривался, нет ли поблизости и этого сурового стража.

Обходчиков, дежуривших на перегоне, было трое, все мужчины под шестьдесят; они встречались мне по очереди, когда кому выпадала смена. Как работники, они имели бронь от призыва на фронт, оставаясь при деле на железной дороге, для которой требовался чёткий, безостановочный режим эксплуатации, не допускавший хоть какого сбоя.

Первый, кому я попался на глаза, был тот, что наорал на меня, и он оказался самым добрым. Однажды я нагнал его, и мы с ним шли в одном направлении. Не спуская глаз со шпал, рельсов и укреплявших их костылей и спросив, кто я такой, он неожиданно посочувствовал мне в моей тщедушности и рассказал о своём горе: два его сына, оба офицеры, служившие на западной границе, по всей видимости, погибли в первые же дни войны, оказавшись в окружении, но точных сведений ему и его супруге ниоткуда не поступило, пришли только сообщения из комиссариата о пропаже и того и другого – бе́з вести.

Узнав, что такая же информация получена в нашей семье, старик по-настоящему растрогался, и когда мы расставались, он, коснувшись ладонью моего плеча, дал мне тем самым знак задержаться, а сам вытащил из кармана защитной накидки свёрток и развернул его; там была краюха хлеба; отломив от неё, он подал кусок мне; при этом я видел как на его глазах заблистали слёзы; от волнения он не смог говорить и, прощаясь, только устало махнул рукой.

Хлеб я принёс домой вместе с рыбой, не отщипнул ни крошки, лишь несколько раз, пока шёл, носом втянул в себя его будоражливый квасной запах. Не опишу возбуждения, которому я стал виновником дома при своём возвращении с рыбалки.

Скромный хлеб железнодорожника, полагавшийся ему от государства и разделённый со встреченным на путях мальчишкой, был своеобразной метой общих судеб, какие достались нам от войны.

Я отчётливо помню, как добрый обходчик, отступая перед приближением очередного поезда от рельсов на́ сторону, всматривался в мелькавшие перед нами платформы и вагоны, очень часто с пушками и солдатами, направлявшимися всё туда же, к фронту, и только качал и качал головою: что, дескать, там за прорва эта проклятущая война, если конца ей всё нету…

Потребность находиться между двумя грохочущими составами хотя для меня и оборачивалась игрой, но только в первой половине дня, когда я добирался к желанной воде. С выловленной рыбкой, то есть при сознании, что своё дело мною сделано, как надо, можно бы было и внять допускавшимся правилам хождения по путям, но тут помехой становились… змеи, выползавшие из болота и гревшиеся на солнце, у кромки, где кончается трава и начинается гравий насыпи, и это – ближе к вечеру.

Лежит, бывало, свернувшись и бдительно приподняв голову, одна, а, глядь, неподалёку от неё ещё, и ещё. Если станешь на гравий, то окажешься едва ли не в таком же тесном пространстве, как между двух поездов, – на этот раз поезд может тебя задеть и смять, чуть ты инстинктивно шарахнешься от змеи.

Оказавшись однажды в таком ужасном пространстве, я был удивлён и обрадован: змея, которой мне следовало бояться, не напала на меня, а предупредительно, со свистом, прошипела, лишь выше приподняв голову и словно бы выпучив глаза, и когда я сделал некое лёгкое движение, отстраняясь от неё, тем самым как бы показывая своё уважение к ней, то и она перестала шипеть, продолжая лежать свернувшись.

Подошедший поезд меня не задел, и таким образом я основательно освоился также и на этой полосе риска. Загадочным здесь оставалось для меня только то, что змеи не покидали своих мест, когда вместе с нараставшим гулом приближавшегося поездного состава начинала дрожать насыпь, и это можно было ощутить ещё явственнее, видя, как под огромной тяжестью локомотива и вагонов поднимаются в своих ложбинках шпалы, а вместе с ними и стальные рельсы.

Так, стало быть, необходима ядовитым гадам процедура прогревания под солнцем, что терпение при неудобствах быстро входит у них в привычку… Надо ли говорить при этом, что вид змей для меня не мог быть новостью в принципе, ведь их много водилось повсюду – и за пределами села, и в нём самом.

Ползущими в траве или где-то по прохожей или проезжей части я видел их множество раз, даже, случалось, перескакивал через них, бегая при пастьбе скота или в иных обстоятельствах. Не наступил ни разу, и это единственная причина того, что их укусы меня миновали. С другими моими сверстниками случалось похуже…

Змеи, бывало, заползали и в помещения, в том числе в жилые, где вели себя осторожно, не причиняя никому вреда, так как первыми они нападают только на мелочь вроде мышей или лягушек, которые входят в их рацион, а излюбленные для себя места они находили в помещениях, никем не заселённых, избах или сараях, с крышами из сена или соломы; если не считать колхозного омша́ника, то это были строения, брошенные уехавшими из села жителями и основательно запущенные. Крыша если и выглядела прохудившейся где-то сверху, но при неповреждённых стре́хах, то есть – в её нижних закраинах в солнечный жаркий день увидишь и необычное – выставленные оттуда змеиные головы с частью их тел, – это им так нравится надолго зависать, греясь, образуя, если голов несколько, своеобразную змеиную гирлянду, сверкающую странным переливчатым, холодным и ускользающим светом…

Бросишь в них прутиком или только замахнёшься им на них, они мгновенно прячутся, а привлекали их такие места тем, что здесь могли быть давние лепные гнездовья ласточек или стрижей, значит, не исключалось, что они продолжали тут обитать, откладывая яички и обзаводясь птенцами – неплохая пожива хотя бы и для змей…

Пешая ходьба по путям была, конечно, опасной, но давала мне отличные возможности рассматривать хотя и однообразные, но по-своему великолепные пейзажи, как вблизи полотна дороги, так и расстилавшиеся подалее и уходящие к горизонту. Грусть меня не затрагивала ни при виде ровной, будто бесконечной болотной шири, ни перед мощью подступавших с востока сопок, с их вершинами, отдававшими синевой при их смыкании с далью, с горизонтом.

Увидишь на болоте лилию или иной цветок, и когда эта картинка с несколькими цветками запечатлеется в сознании, сто́ит лишь слегка переместить взгляд, как в нём отражаются уже другие цветы и краски, непременно чем-то радующие, дисциплинирующие мысль и побуждающие к постоянным, хотя и не всегда ясным размышлениям.

Только урывками, боясь оступиться на шпале или колючей гальке, взглянешь на небесный купол, но достаточно и этого: он не только необъятен, но и прекрасен в своей устоявшейся лёгкой и прозрачной голубизне.

И как он гармонирует с ровным заболоченным пространством, где помимо цветов замечаешь неких пташек и слышишь неисчерпаемую гамму звуков, тех же пташек, кряканье болотной ли утки или кваки проснувшейся ещё до наступления позднего вечера и некстати заявившей о себе лягушки!

Далеко поверху, на уровне редких белесых облаков парит сапсан, и хотя он грозен для обитателей этой равнины, смотрится, однако, скорее их охранителем, щадящим их несметные колонии, забывающие об опасностях…

По утрам, направляясь к месту рыбалки, всматриваешься, бывало, вперёд себя, на рельсы, уходящие в переднюю даль, и замечаешь, как по мере выгона солнца вверх небосклона ближайшее рельсово-путевое пространство меняется в своей сущности: там вызревает и набирается силы облако зноя; в полной своей форме марево совсем загораживает путь вдали, остаётся видимым лишь небольшой участок от тебя к нему, а оно не то искрит, не то дымится, не то в себе самом колышется, будто струясь и нежась, хорошо понимая себя, роскошь своей разогретости, и в этом не может остановиться, увлекая за собою взгляд, совершенно незаметно перемещаясь дальше, но оставляя неизменным видимый перед ним участок…

Даёшь ему лукаво убегать от себя, когда достигаешь мо́ста и по щебенчатому откосу спускаешься книзу, к воде, но память не может отстраниться от призрака сразу; в ней готовы вспорхнуть и другие увлекательные видения, а вот уже заброшена и удочка, наступает момент как будто бы серьёзной сосредоточенности и ожидания, однако продолжаешь думать о чём угодно, что только может появиться перед глазами или вспыхнуть искрой ассоциации, подсознательного…

Опять, например, вспомнишь болотные цветы, которыми любовался в пути, сегодня или когда-то, и тут же себя как бы одёргиваешь: не ими ты сейчас восхищён и не они словно изящным шелковистым ковром протекают в твоём сознании, – ты воочию видишь в каких-то двух шагах от себя маленькие белые цветки водяной кувшинки, а на них стрекозу с фиолетовым отливом на её слюдяных крыльях, или бабочку, только что, может быть, расправившую свои изумительные в подвижности и красоте крылья парусной формы, будучи ещё всего минуту назад куколкой, где-то в воде, прижавшись к стеблю этой самой кувшинки или к самому дну…

Крючок с насаженным на него червячком только что опущен в воду, и едва станет совершенно гладкой её слегка потревоженная поверхность, как по ней успевает в удальской, стремительной манере проскочить жучок-плавун или водяной паучок – на высоких тонких, изогнутых в коленях ножках, каких может быть – несколько пар, и он, совершенно, кажется, безвесомый, наступая ими на водное зеркало, в него не проваливается, пытаясь показать свою чудесную сноровистость и бесшабашность, и тут же водное зеркало показывает тебе опрокинутую вниз, всю доступную взгляду внешнюю сторону ближайшего пейзажа, с нависающими над водою пучками травы и цветов, с устилаемой поверх донного неба тенью от проводов линии телеграфной связи, и даже перекладину с белыми чашечками изоляторов на самой ближайшей к заводи круглой деревянной опоре, сжатой с двух боков уходящими в болотную глубь кусками стальных рельсов, и эту опору, как и множество других, я знаю, установили здесь на устроенное жёсткое, гравийное основание, и теперь за нею, так же как и за путями и мо́стом, обязан внимательнейшим образом следить обходчик, потому что она, как и вся телеграфная линия, важна до крайности, и не сама по себе, а вместе с трассой железной дороги, будучи её частью, хотя и размещаясь от неё в стороне…

Бесценны и благодатны для восприимчивой детской души такие вот постоянно в ней оседающие и прочно в ней закрепляющиеся впечатления. Не проходит незамеченным первый клёв, который ощущаешь с каким-то особенным трепетом, энергично вздёргивая удилище, чтобы – подсечь обречённую о́собь; согнутое при вздёргивании, оно распрямляется и бросает рыбку в ближайшую травку; отчаянное, смятенное трепетание живого существа, и вновь на крючок насажен червяк, для следующей жертвы. Думаешь об них на свой лад: им сочувствуешь, их жаль…

Но вот грохочет по ве́рху мо́ста очередной поезд, товарный или пассажирский, и уже по испачканному сажей и маслом лицу паровозного машиниста или его помощника определяешь меру какой-то неизбежной закономерности, одной и той же и для моей жестокости к рыбкам, и для той цели, которая скрыта в движении поезда, в том, чем и кем заполнены его грохочущие вагоны или платформы, перестукивающие своими могучими колёсными парами в каких-то одних местах…

Промелькнут в окнах несколько лиц пассажиров, а в последнем вагоне товарного, на его переходной площадке – по военному строгая фигура сопровождающего состав кондуктора-охранника с винтовкой на плечевом ремне, изредка поворачивающего круглый, как на автомобиле, штурвал управления поездной тормозной системой, – и в этих видах опять не преминешь воспринять суть той же самой неизбежной закономерности, и – мысли при этом будто сталкиваются и разлетаются в разные стороны, спеша одна обогнать другую, так что промчавшийся поезд, взвихривший за собою лёгкую песчаную, пахнущую дымом и копотью, пыль, кажется улетевшим, и он, пока ещё видимый глазу, будто и в самом деле вот-вот сорвётся с рельсов, чтобы взмыть и раствориться в небесной голубизне вместе с удаляющимися следом за ним и пропадающими из виду опорами телеграфной связи…

На мгновение всплывёт на этой голубизне облик старого путевого обходчика, отломившего от своей нормы хлеба для меня и не сдержавшего искреннего слёзного сострадания, и если такое видение даже волнительно и не может не сопровождаться грустью, вдруг убеждаешься, что ты резко успокаиваешься.

Это приходит понимание какой-то своей, хотя и суровой защищённости. Как-то по-особенному гудят в этот момент металлические провода, свистит паровоз, и, если вслушаться в их пульсирующее, сквозное, небесстрастное, какое-то отнебесное звучание, то можно, пожалуй, уловить в нём и отдельные ноты, как напоминание о чём-то весьма существенном и одушевлённом, и, кажется, оно, одушевлённое, в самом деле тебе является: то птица или несколько птиц, издалека принимаемых за вездесущих галок, садятся на провода, касаясь их своими цепкими лапками, словно струн уже звучащего инструмента, и проводная мелодия выходит теперь более насыщенной и значительной; а ещё внизу, от за́води к мо́сту, шаловливо убегает, звеня и искрясь на миниперекатах, чистый, незамутнённый, ласковый, свой, животворный ручей, который туда и придёт, куда вот сейчас стремится, – в своё новое ложе в виде маленького прохладного озерца под мо́стом, где хотя взрослые рыбки предпочитают из осторожности себя не обнаруживать, зато полно игривых, беспечных мальков…

Отдаёшь ясный отчёт тому, что ты в своей жизни многое уже понял по-настоящему, почти уже как бы по-взрослому, а предстоящее сумеешь понять так же обстоятельно, не поступаясь собственною свободою и не впадая в излишние претензии, хотя бы к кому, в том числе – к себе.

Что бы они могли значить, такие претензии, при уже достаточном улове, когда я столько узнал и о столь многом задумывался?

Впечатления переполняют меня, и тут я слышу оклик моего добрейшего друга, путевого обходчика, поделившегося со мною хлебом. Он, проходя по мо́сту, чуть задерживается, чтобы осмотреть его, и справляется, как у меня дела; я бойко ему рапортую об успехе, забывая, конечно, отблагодарить его хотя бы несколькими, только что отловленными бычками или краснопёрками; он же, кажется, совершенно не имеет в виду чего-то подобного, улыбается мне, машет прощально рукой и уходит.

Рельсовая дорога при его досмотре и человеческой простоте будет в достаточной мере надёжно служить цели, о которой я хотя и не всё знаю, но уже почти смог разгадать её…

Глядя на единственную бетонную глыбину проезжей части мо́ста, подпираемую парой элипсоидных свай, и видя клочок неба под его днищем, приходишь к выводу, что в ходе рыбалки ты основательно подумал о чём хотел и что было навеяно окружающим. Не хватало, может, хотя бы очень короткой мысли о своих полётах во сне по воздуху, но дело оказывается легко поправимым: я ведь наверняка ночью, во сне, летал и успел там что-то обнаружить и запечатлеть в памяти, но, как разбуженный неожиданно, просто не упомнил всё в подробностях, зато теперь я вижу там себя отчётливо и ясно, – ведь я видел летящим поезд и так же, как он, мог бы воспарить над железнодорожным полотном, над мо́стом, над болотным пространством и линией опор телеграфной связи, не перемещаясь слишком далеко, поскольку я и так много увидел, больше, кажется, теперь и не нужно…

Как ни странно, к рыбной ловле, в том её виде, когда действуешь простенькой, лозовой удочкой, я не «прикипел», как то́ происходит у большинства.

Много прекрасных минут я смог бы выделить в череде моих пребываний на такой рыбалке. Иному любителю светлым пятном становится каждое приобщение к отдыху у озера, пруда или у протоки, куда, он знает – приходить лучше всего ранним утром, на зорьке. Тогда, как правило, и клёв лучше, и свеже́е воздух, дышится легче. Заботы будто сползают с плеч.

Пусть это увлечение всегда остаётся радостным для большого числа приверженцев.

Рассказывая о себе, я имею в виду то, что отдыха в полном значении этого слова я, сидя у воды с удочкой, не знал. Как противодействующий голоду, я обязан был возвращаться с уловом. И самая ранняя утренняя пора также не входила в мой график. За неисполнение обязанности ни от кого не предусматривалось ни наказания, ни упрёка, поскольку иногда помехой бывали дожди, и я довольствовался только тем, что удавалось налавливать, прячась под мост, где условия для успеха были весьма ограничены. Я сознательно подчинял себя лежащей на мне обязанности.