Хроники любви провинциальной. Том 2. Лики старых фотографий, или Ангельская любовь

– Кстати, а чего это ты в черный бархат залезла? Он же старит? – Ларик попытался стащить её с опасной темы.

– Это не я залезла. Это меня портниха мамочкина в него засунула, чтоб худило, значит.

– А ты смени портниху, тебе же всё по карману.

– Это да, по папиному карману мне всё доступно. А зачем? Кому я понравлюсь, как человек – это же главное – тот и такую меня полюбит. Разве нет?

– Согласен. И вообще любят не за красоту?

– А за что же мужчины молодые любят?

– Красоту не любят, её жаждут, красота завораживает, парализует. А любят? – Ларик замолчал, раздумывая, как бы правильнее высказать свои мысли. – Любят завитушки на шее, поворот головы, смех, характер тела, как человек двигается и как говорит. Ты очень умная и смелая, Жанка, таких мужики любят. Женщины с чувством юмора – наперечёт, вообще. Это глубже красоты, сильнее.

– То есть, ты меня смог бы полюбить?

– Я?! – Ларик растерялся перед такой прямотой вопроса. Когда-то Николай учил его, что умный настоящий мужик самое неприятное всегда облекает и переводит в милую форму дружелюбия и симпатии и добивается того, чтобы, «если что», дама от него сама отказалась, чтобы «победа» была за ней, даже «репарацию» некоторую можно выплатить.

– Ну, не я же. Ну-ну? Я жду.

– Кстати, зря ты себя так не любишь, ты же этим настораживаешь собеседников. На самом деле у тебя отличное чувство юмора и четкие мозги. Они – вообще на вес золота.

– Ну, так поэтому ты мне и ответь: смог бы, или не смог бы?

– На свете нет ничего невозможного. У тебя отец – красавец. Мать – ну, не красавица. Но он её любит. И тебя кто-нибудь….

– Да-а-а! Умеешь ты горькую правду приятными словами излагать. Но… всё-то ты путаешь, Илларион. Он её не любит. Он без неё жить не может, потому что без неё он не смог бы править. Мать у меня умная. А в свете того, что отец убеждён, что тут главный он, она ещё и мудрая. И, кстати, живёт она счастливо, сама по себе. Не удивлюсь, если у неё где-нибудь бойфренд молодой и брутальный есть. Видел там тёлок в баньке?

– Жанна?

– Видел, значит. Так вот, ей это всё по барабану. Захотела бы она – там институт благородных юношей в бане мылся бы прохладной водой во главе с папашей. Ей нравится быть дрессировщицей всяких козлов, и папочки в первую очередь. А телки ей обо всём докладывают, сама слышала. Ну, подслушала однажды, короче. Он ей дома тапочки в зубах приносит. Это тут… развалился… Мне, кстати, тоже нравится дрессировать некоторых. Хочешь, покажу?

– Не… мне это не интересно. И я – не дрессируюсь. Тебе со мной скучно будет.

– А это мы ещё посмотрим. Может и понравится? – Жанна многозначительно скривила в жесткой гримаске лицо.

Музыка закончилась, танцевавшие пары расходились по своим местам. Снова начали произносить тосты, теперь всё больше за родителей.

Ларик с любопытством, незаметно для окружающих, стал рассматривать родителей Жанны. Интересное мнение у неё было о своих родителях. Но самым интересным было то, как у него изменился вдруг взгляд на всё происходящее. Он стал замечать, как сказав что-нибудь, «Сивуч» тот час же оглядывается на жену, ловя выражение её лица, и как она иногда одобрительно хмыкает, даже не оборачиваясь на него, и он расцветает, или она едва заметно сводит брови, и он виновато покашливая, смолкает, исчезая на некоторое время с авансцены. Только сейчас Ларик заметил, как ей целуют ручку те, кто там, в бассейне, корчили из себя запанибрата с «Сивучем», как к ней подходят иногда дамы, прижимаясь к щечке, что-то шепчут на ухо, как королеве, которой непременно нужно доложиться о чём-то. И она их снисходительно выслушивает, иногда морщится брезгливо, иногда нехотя бросает что-то в ответ.

–Да, не просто тут у них, того и гляди, что укусят или стеганут чем. Положение, видно, повязывает всех в один веник, – Ларик отвернулся.

«Казачки» снова отработали два номера, кто-то из гостей даже начал в хоровод становиться, взмахивать руками, ухать и вилять задницами. Тот русский дух, пронизывающий юную графиню Ростову, о котором так поэтично написал Толстой, и тут тоже всех пронзил, только не так эстетично. Ларик уже невольно замечал, что по повелению одного пальчика Зои Григорьевны тотчас наполнялись фужеры и рюмки, и «Сивуч» тут же непременно заставлял кого-нибудь произносить тост, все чокались, выпивали дружно и всё более хмелели, тоже дружно. Это, в общем, было похоже на чистой воды спаивание гостей всех мастей. При этом дирижерша лишь пригубливала свой фужер, внимательно оглядывая поле боя с бутылками. Ларику не наливали только потому, что «Сивуч» сразу предупредил официантов об особом госте за столом. Ларик уже не раз ловил на себе внимательно-ироничный взгляд Зои Григорьевны и любопытные взгляды гостей.

– Смотрит, как рентгеном своим просвечивает. Не ужмёшься. Ну и фиг с ней, пусть смотрит, мне с ней не детей крестить, – беззаботно подумал Ларик и чуть не поперхнулся. – Черт, да меня же именно за этим и позвали сюда. И уж эта-то дама точно знает, почему это я тут их осетра ем. Нет, надо эту канитель как-то кончать. Леон прав: «Подальше, подальше, целее будешь».

Снова заиграла танцевальная музыка, на этот раз Жанна вдруг весело стала поднимать молодых людей, приглашенных видимо её мамашей, в качестве почетного показательного эскорта дочери, и вытаскивать их на середину.

Вытащили и поставили несколько стульев, затеяли какую-то игру, Жанна была арбитром и каждый проигравший приносил ей в зубах цветок из стоявших повсюду ваз с цветами и, встав на колено, вручал ей его… наконец, остался победитель, и он явно ждал особой награды от царицы бала. Она приказала составить четыре стула, на них взгромоздили пятый. И все парни подняли её на руки и усадили на импровизированный трон.

– Теперь, внимание. Вы же рыцари прекрасной дамы, – воскликнул вытащенный откуда-то ведущий, – произведём обряд посвящения в рыцари. Вашу ножку, прелестная? – Жанна подняла ногу, и ведущий снял с её ноги туфлю, изящную черную туфлю на гвоздике. – Шампанское сюда! – тут же появилась бутылка шампанского, которую с шумом открыли. В туфлю потекло пенящееся шампанское. Жанна взяла импровизированный «бокал» и поманила пальчиком победителя. Он подошел, принял из её рук туфлю и выпил, поцеловав край её платья. Всё то же самое проделали остальные. Гости хлопали, смеялись, мамаши смотрели, чьего сына она выделит чем-то, замечая мельчайшие нюансы.

Ларик смотрел на всё это с нескрываемым сарказмом: « И что бы я сделал в такой ситуации? Тоже бы выпил?» – ответа от себя он не дождался, зато поймал внимательный и серьёзный, на этот раз, взгляд матери виновницы торжества, и на этот раз он глаза не отвел, выдержав дуэль.

Гости посмеялись, поаплодировали Жанночке, которая с вызывающим видом села на своё место.

– Прелестно, прелестно. Есть ещё гусары в наших рядах. Ура! – возопил восторженно сосед слева от Ларика. – За прекрасных дам, господа!

– Какие господа? Тут все товарищи, – послышалось с разных сторон.

– Так я же номинально! Они же госпожи наших душ и тел, и Жанночка это продемонстрировала блестяще. Мы никогда не можем устоять против чар таких очаровательных дам! За дам, господа! И пьём по-гусарски, с локтя! – сосед, он был толстым и высоким дядькой, поставил рюмку на локоть поднятой руки и потянулся к ней губами, но не рассчитал и чуть не опрокинул её на Ларика, но вовремя схватил рюмку за ножку. Все захохотали.

– Волшебницы Вы наши! – продолжал витийствовать сосед.

– Ага… Из мухи слона легко можем сделать, из-за какой-нибудь…какашки скандал на всю Европу, а из полного говнюка – любимого главнюка! Волшебницы мы, мля! – Жанна с ухмылкой обвела притихший стол. – Разве нет? Дамы?

Кто-то заржал, но захлебнулся своим смехом, кто-то неуверенно захихикал.

– Что-то у тебя сегодня настрой не тот, детка, ты иногда трудно переносима. К чему такие крайности? – Зоя Григорьевна с укоризной смотрела на дочь

– Настрой у меня самый тот. И я легко переносима, просто у вас терпения на меня не хватает, – Жанна обвела взглядом стол, но гости все ели, или делали вид, что заняты своими тарелками. Только Ларик, весело прищурившись, смотрел на неё.

– Молодой человек, Илларион кажется? А Вы почему не поздравляете именинницу? – Зоя Григорьевна выжидательно смотрела на него.

– Он меня уже поздравил. Ни к чему повторяться. И вообще, когда у нас перекур? – Жанна нервно дернула плечом.

По жесту Зои Григорьевны ведущий тотчас объявил перерыв ко всеобщему облегчению. Жанна куда-то исчезла, за ней пошла и мать. Самгин поднялся, и вокруг него моментально образовался кружок, к которому на подносах тотчас принесли рюмки с коньяком. Всё-таки, коньяк тут был любимым напитком.

Ларик тоже обрадовался перерыву и хотя бы краткой свободе, он впервые был в этом заведении, тут всё было стильно нарочито-народно и круто, панели обитые деревом, нижние красные скатерти, как нижние юбки выглядывали из-под белых, над головами шумел второй открытый этаж. Там тоже были столики с посетителями. Музыканты тихо играли блюз.

Всё бы ничего, но как выбраться из этого душного месива живым и невредимым Ларик себе пока не представлял. Отошел к своим мужичкам, которые курили в сторонке, с ними было как-то спокойней.

– Живут же люди. И хавчик ничего себе. Сколько это всё стоит? А, Ларик?

– Понятия не имею. Наше дело отработать и до дома добраться сегодня без дураков.

– Так ты тут, вроде как, в почёте? С собой нагрузят, или как?

– Да не знаю я. Ешьте, кто мешает? Не просить же?

– А чего ты такой, как простуженный? Именинница эта только тебя и приглашала. Все оглядывались, когда вы танцевали, того и гляди, что в затылок пулю получишь, – мужики рассмеялись. – Одна надежда на Настю, оживит тебя своими ресницами-опахалами. Вишь, какая принцесса! – Тимоха кивнул головой на второй этаж.

Ларик обомлел. Там, в белом выпускном своём платьице, опершись спиной о поручень стояла девушка очень похожая на Настю, он её издали мельком видел и подумал ещё: «Какая! Ишь ты! Настька на неё чем-то похожа». Это и была она – Настя. К ней подошел из глубины верхней галереи Леон, улыбающийся, в шикарном светло сером костюме. Когда автобус готовился к отъезду, «Волга» Леона проехала мимо. Ларик и внимания на неё не обратил. Мало ли куда тот поехал? И Настю в машине не разглядел, она оставалась дома с бабулями. Только галстук ему завязала, когда он её попросил, и газету дала, чтобы букет обернуть.

– Когда же они успели? Черт! То-то она глаза от меня прятала. Тихушница. И этот! Козёл старый! – мысли молниеносно пронеслись и дали ему хорошего пендаля. – Ну ладно… – выбежав из зала, Ларик рванул наверх по широкой лестнице, перескакивая через несколько ступенек.

– Ты что здесь делаешь? – заранее отведя руку в сторону Леона, как бы отстраняя того, спросил Ларик, приблизившись к Насте почти вплотную.

– Ужинаю. Мы празднуем день рождения Глеба, друга Леона. Можешь познакомиться, – Глеб радушно сунул ему свою руку, Ларику пришлось в ответ кивнуть и торопливо пожать руку. – А что?

– Что?! А это что? – Ларик взял из рук Насти высокий фужер с пузырьками на стенках.

– Отдай. Это газировка. Что тебе тут надо? Иди, веселись…

– А ты меня не гони… Ворот, ты себе отчет даёшь, сколько ей лет? Как её сюда пустили вообще?

– Да успокойся ты, Ларик. Отчёт буду вечером бабушкам давать. Они её отпустили со мной. А сюда в сопровождении взрослых детей с шестнадцати лет пускают, вообще говоря. Мы с паспортом.

– Ты ей никто. Понял?

– Понял. Ты тоже. Вот и всё. Разошлись. Не смеши людей. Там все гости, похоже, в этом…. В ауте, короче. Можем тебя потом до дома подбросить.

– Да пошел ты! А ты… – Ларик повернулся к Насте, – дома поговорим!

– Поговорите, поговорите. Иди, Ларион, празднуй, – в глазах Леона бегали черти весёлые. – «Я ещё отомщу тебе за её красные глазенки, засранец!» – весело клокотал внутренний голос в груди Леона, оставшегося пока победителем.

– Ну что, Настюшка, будешь с нами на брудершафт пить? Или уже не хочется? – обратился Леон к девушке.

– Буду, обязательно буду! – Настя пылала от возмущения: «Сам танцует там со всякими, а мне поужинать, видите ли, нельзя!» – Я ещё ни разу «Набрудершафта» не пробовала. Это что такое? Это коньяк?

– О! Да ты, я смотрю, рассвирипела, даже коньяк согласна пить, – Леон и Глеб расхохотались и довольно громко, все, наблюдавшие за этой сценой снизу, их хохот тоже услышали. – Ну, коньяк мы отставим годика на три-четыре-пять. А брудершафт – это братание. Люди чего-нибудь наливают, обычно вино, но и газировка сойдёт, рукой обнимают руку братающегося, вот так, – Леон скрестил руку с Настиной рукой, – теперь берём в эти руки газировку, выпиваем её, целуем друг друга в щёчку, и с этого момента говорим друг другу только «ты». Если ошибёшься, штраф будешь платить.

– Какой штраф?

– Ну, какой? Снова на брудершафт пить. Целоваться, – Леон весело рассмеялся. – Что, боишься на газировке разориться? Можно чаем заменить, без разницы.

Настя чувствовала, что это некоторый подвох со стороны Леона, но насолить Ларику так, чтобы он там внизу совсем взбесился, очень хотелось. Она интуитивно, как и все настоящие женщины, тоже уже умела из сквознячка бурю устраивать.

У женщин хорошего происхождения, и правильно воспитанных, это умение присутствует в характере с детства.

Только она отчёта себе не отдавала, что всё это на её лбу сейчас написано. И это «всё» легко читал Леон.

– Давайте, Леон Сергеевич! Что мы на самом деле?! Больше года знакомы и всё выкаем, да выкаем, давно пора… это… перестать, выкать… – Настя решительно несла околесицу и остановиться не могла….

– Сейчас, сейчас, – Леон уже и не рад был своей шутке, но шуток она сейчас всё равно не понимала.

И только Глеб сохранял мудрое спокойствие, наблюдая за своим другом. Таким он его не видел лет сто, таким весёлым, счастливым и по-пацаньи растерянным. Даже это повторилось. Глядя, как Леон готовит из газировки этот самый «Набрудершафт», Глеб опрокинул большую стопку водки, как он ни крепился, но Настя тоже повергла его в шок: «Так не бывает! Не должно так быть. Свихнуться и сдохнуть можно!»

Вокруг Ларика все рассаживались по местам, о чём-то говорили, шутили, его просили что-то передать. Он отвечал, даже улыбался, передавал, но затылок его был, как простреленный насквозь: «Так вот чей взгляд я весь вечер чувствую. Назло мне, что ли, заявилась сюда, или этот… своего добивается. И бабушки! Вот уж от кого не ожидал. Хотя, причём они-то тут? Она что хочет, то и вытворяет. Да он же тебя … О, Господи!» Ларик обернулся, стараясь незаметно как-то облокотиться на стол… Там на втором этаже Леон нежно обнимал Настюху и целовал её в щёчку. На пол вслед за рюмкой упала и вилка Ларика. Тут же подскочили официанты и всё подобрали, заменили, внесли рюмку в список утраченного оборудования.

Больше Ларик не оборачивался.

– Лео, а где тут дамская комната? – Настя увидела, как Ларик смотрел на неё с Леоном. Она пылала вся – щёки, лоб, грудь…

– Дамская? Так вон, внизу, за ширмой такой из кованой решетки. Дамская справа. Проводить? Ты себя хорошо чувствуешь, Настенька?

– Нет, что Вы, я же не маленькая, я поняла. Справа. Нормально я себя чувствую. Я сейчас вернусь, – стройные Настины ножки, слегка дрожа, несли, её к спасительному одиночеству: «Только бы не разреветься сейчас, только бы не разреветься. Я умная,… я не разревусь… какая красивая решетка…» – закрывшись в кабинке, Настя разрыдалась.

– Слушай, Леон, куда ты лезешь без защитных средств? Там же напряжение в тысячу вольт! Искрит на расстоянии.

– Никуда я не лезу. Ты лучше скажи мне – может такое в природе быть? Или я совсем с ума сошел?

– Не может. Но… есть. Удивительное сходство. Я бы сказал … поразительное.

– Вот то-то и оно. Я уже немного привык, а первое время меня просто шарахало, боялся в обморок упасть. Помню, увидел первый раз её силуэт в проёме входной двери клуба, аж к стене прислонился, думал – глюк начался. А потом и голос услышал. Ну, всё, думаю, Стаська, наконец-то, наяву за мной пришла. Я вообще-то ждал чего-нибудь такого после её письма.

– Какого письма?

– Она мне,… короче я письмо её накануне вскрыл…

– Не понял? В том году письмо пришло?!

– Ну да. Только не пришло… а ждало меня. Это не первое уже… – Леон весь сморщился, вспоминая тот момент. – Я после похорон на девятый день сон увидел, Стаси меня просила ящик у её стола починить, давно уже просила. Но нас же раз сто надо просить, чтобы… Короче. Проснулся, открыл дверцу, а там ящик уже совсем скособочился, вытащил его… – Леон сглотнул, чтобы восстановить дыхание, – а там несколько пачек писем. По годам разложены, пронумерованы и с датами, когда письмо положено вскрыть. И на каждом, приписка… ну в общем,… личная об одном договоре давнишнем. Я, когда уезжал в командировки, с ней договорился смотреть на Орион в одно и то же время.

Потом рассказывали друг другу, о чём мысли в голову приходили. Игра такая была у нас, только странные вещи часто происходили. Я знал, кто к нам приходил в гости. Она знала, когда со мной что-то не так Угадывали что ли? Только слишком часто угадывали. Она знала, когда я забывал посмотреть на наш Орион, даты записывала. Ей в такие дни хуже становилось. Потом я уж не пропускал, тут во что хочешь поверишь. Наверное, это интуиция была так обострена. Не знаю. Факт остаётся фактом, – Леон замолчал, чертя пальцем треугольник по скатерти.

– Ну и?

– Стаси предсказала мне в письмах появление Насти, месяца за два. А за год до этого сказала (Леон не заметил даже, как слово «написала» он заменил на «сказала», зато профессиональное ухо Глеба это сразу уловило) чтобы я сюда, в Берлуши приехал. «Чтобы ты успел привыкнуть к людям», – вот так вот. Её письма эти годы меня и держали, как плот, на котором меня хоть и захлёстывало волной иногда, но держало.

– Так ты поэтому…

– И поэтому тоже. Но не только. Не валяй дурака, ты же всё помнишь и понимаешь?

– Помню, но не все же так реагируют, как ты? Все ошибаются.

– Я нормально среагировал, как положено. Не можешь – не берись. Иди в отставку. За ошибкой могла стоять жизнь чья-то.

– Да всё ты мог, Леон. Мог. Сознайся, что просто причину нашел, чтобы слинять?

– Только отчасти, Глеб. Отчасти. И хватит об этом, я же тебе сказал, и Гречу сказал. Дайте вы мне время.

– Ты не поверишь, Леон, как сейчас горячо. Греч меня из-за тебя каждый день за грудки трясёт, я только погоны обеими руками прижимаю.

– Дайте мне время.

– Сколько ещё?

– Год с маленьким хвостиком.

– Почему именно так? С хвостиком?

– Ничего я тебе сейчас не скажу.

– Как я понял, это в очередном Стасином письме содержится, да?

– Пока я не знаю, что там содержится, но что-то содержится точно. Пустых писем ещё ни разу не было. Я не знаю, откуда она всё это знала. Она никогда не была сумасшедшей мистификаторшей. Не мне доказывать тебе это.

И смерть бабушки её она мне предсказала, за месяц. И тёщи моей – тоже.И обострение у отца. Вообще же ничего не предвещало? Он почти бегал, спортом, можно сказать, начал заниматься, настроился на жизнь, а не на существование. И с матерью у них всё наладилось прекрасно. Всё нормально было. Я не поверил, но отпуск взял, и мы с ним и Силычами на байдарках по Аю сплавились в то лето. Кампания подобралась отличная. Такие счастливые дни у нас были. Шашлыки делали, грибы жарили. Читали. Он любил, когда я вслух что-нибудь читал по вечерам. Он меня с детства всегда просил почитать что-нибудь, особенно, когда мы в доме одни поселились. По ночам ходили в сад, смотрели на небо. Он хорошо астрономию знал, теперь и я знаю,… вот так вот.

– Но он же оклемался?

– Оклемался, слава Богу, мама дома осталась в тот день по моей просьбе. Быстро сумели помощь оказать. Теперь уже долго ходит каждый день. Читает. Практически здоров.

– Ну вот. А ты не едешь к нему…

– Сейчас я ему не нужен такой. И я приезжаю, навещаю. Мне тоже надо оклематься, Глеб. И тут – видишь что.

– Вижу. Что отцу передать?

– Ничего не передавай. Нечего зря его тормошить. Пусть, наконец, свою библиотеку в порядок приведёт. Он давно мечтал. Помнишь, как он нам рассказывал про любую книжку тогда?

–Я помню, Леон. И библиотеку вашу помню и глобус тот, огромный. Жив?

– Да куда ему деваться? Только вот рассматривать его некому. Я часами вокруг него валялся. До сих пор все столицы и страны помню.

– Ну и?

– Ну и всё. Странно жить, когда ты почти точно уверен в том, что с тобой завтра случится. Как полёт над жизнью получается. Живу, как бы мимо себя. Не понимаешь?

– Не очень.

– И я пока – не очень. Ну вот. Потом Настя появилась. В сентябре я её увидел, когда после выздоровления отца жить сюда приехал. Жду теперь следующего письма. Аж, в руках горит. Когда беру. Скоро открою. Хотя ты материалист прожженный…

– Всё равно интересно. Кто там говорил: «Я знаю, что я них*я не знаю»?

– Не помню. Сократ, или Демосфен,… или Диоген? Какая разница?

– И что потом, когда Настя появилась? Стаси писала?

Содержание писем его ужасало, поражало и тащило вперёд, в жизнь, всё далее и далее из облака смерти.

– Написала, что я буду очень счастливый рядом с этой девочкой. Рядом. Только рядом. И что девочка тоже будет очень счастлива рядом со мной. Рядом. Но не вместе, – Леон долго молчал, уткнувшись взглядом в стол. – Знаешь, недавно, с месяц примерно, ко мне сны вернулись. До этого пепел один снился, просто вокруг лежит везде пепел. Серый, а под ногами, когда на него наступаешь, он становится чёрным. Точно так же, как тогда в военном городке было. До мельчайших подробностей всё похоже. Страшно. Глеб, это же я во всём виноват.

– А ты-то причём? Авария просто была. Греч тебе сто раз обо этом говорил.

– А Греч ничего не говорил о моём решении не выезжать в пятницу? Сразу после курсов? Если бы я не дал себя уговорить и приехал, как и планировал двадцать седьмого утром – и не было бы ничего, никого бы она не пошла подменять. И были бы мы сейчас вместе, и было бы у нас пять детей. Может быть.

Обожаю сейчас засыпать. Засну, а Стаська уже ждёт. Гуляем, целуемся. Хохочем. К Насте не ревнует совсем. «Это, говорит, та моя часть души, которая как-то прошла мимо тебя. Случайно прошла, ты меня совсем маленькой видишь. Так бывает иногда. И ты должен меня охранять. Я тебе доверяю». – вот так. Не больше и не меньше. И что я могу после этого?

– Леон, тебе не кажется, что ты себе внушил чёрт знает что? С психиатром советовался? Налицо раздвоение личности и шизофрения. И что ты мне прикажешь Гречу сказать? Что Стаси тебе с того света регулярно пишет, а ты тут приставлен, чтобы её частичку охранять и делать её счастливой?

– Да иди ты сам к чёрту! С психиатром… и говори, что хочешь. только тебя в «дурку закроют тогда. Мать говорила, что там хреново. А она знает, что говорит. Ты в курсе, что всё вообще относительно, кто тут нормальный, а кто нет? Я даю себе отчёт во всём, даже допускаю… некоторые отклонения на почве стресса. Впечатлительный я слишком, как оказалось. И опять это только допущение, один из вариантов нормальности. Давай, проверь меня. На каком будешь? Английском, немецком, китайском?

– А что мне тут проверять? И так всё знаю. А анализ когда сдавал?

– О! Я вас недооценил, б*ять! И зачем он-то тебе?

– Ой, только не надо наивного лица! Мне он не нужен, у меня задание, как ты понял. Просто думаю, раз так карта выпала и снова «джокер», почему бы и нет? Ты же ещё молодой? Почему не вместе-то? Выглядишь на тридцать пять… Вполне себе пара из вас, ничего себе…

– Ты не понял разве, Глеб? Независимо от анализа, а он всё тот же, кстати, ты же сам говоришь – тысяча вольт! Да, я её люблю, чего уж тут. Обожаю даже. Идеализирую, что хочешь приплети – сгодится. А она…. Кстати? Где она?! Не проходила же… – Леон вскочил, метнулся вниз по лестнице к кованной решетке, торопливо поговорил там с какой-то дамой и встал, как вкопанный, ожидая.

Глеб налили себе ещё рюмку водки и выпил. Сегодня он всей кожей с мурашками на ней ощутил, как до сих пор болит рана у Леона. Если и затянулась, то только тоненькой кожицей. Чуть тронь – и брызнет живая кровь.

И это тот Леон, который, не задумываясь, так рискованно, точно и жестко проводил все операции, что даже сам Ткаченко когда-то только «ухал» и матерился? А Греч тот вообще Леона ястребком называл.

Сейчас Леон был трепетным мальчишкой, не хватало только разводов от химического карандаша на губах и щеке. А когда он действительно был мальчишкой – он совсем не был трепетным по отношению к женщинам. Самое малое, что он чувствовал и демонстрировал тогда по отношению к ним – презрение, резкость, граничащую с хамством, и беспредельный цинизм. «Отравился матерью», – как сказал когда-то Греч.