Остановиться, оглянуться… (Поэтический дневник). Том 2

Было спокойно. Веронский остров. Всего на три дня…

Данте скрывается в Вероне от флорентийских зевак. Ему грустно и больно. Он лишён Родины. Он страдает, думает, пишет. Веронские улочки – свидетели его изгнания. Флорентийцы прольют слёзы, извинятся, но Дантов круг уже пройден…

«Падают облака сверху вниз…»

Падают облака сверху вниз.Остатки дождя – градом в гранёный стакан.Верона. Полдень. Нежданный каприз —Балкон спускается к твоим ногам.

«Сей сюжет был очень краток —…»

Александре

Сей сюжет был очень краток —От пролога к эпилогу.Самолёт и солнце рядом,И зелёная дорога.Озеро, как будто море.Шум волны качает мысли.До балкона нам с тобою —Расстояние в полжизни,В полвесны, в краюху лета.Разбежаться, оглянуться,И ещё бы напоследокХоть немного улыбнуться.Что нас сдерживает? Осень.И закатные знамёна.Остановка где-то возле…А сейчас прощай, Верона!

•••

По радио – Брамс, скрипка Третьякова. Как выйти из этой зимы, как пережить её?..

Ушёл из жизни близкий мне человек, мой тесть, дорогой моему сердцу Сергей Филатович. Мы объездили с ним все больницы, прошли все операции. Когда я вёз его домой из очередной клиники, я почувствовал, что эта поездка – последняя. Я не мог обернуться. Душили слёзы. Довёз, оставил на попечение матери. Ночью он ушёл…

Как он всегда радовался за меня! Радовался за мой творческий рост, мои проекты. Вот я веду концерт в Брянском драмтеатре, и он с нескрываемой гордостью за своего зятя проходит за кулисы. Вот в своей комнатушке вешает мой календарь, где я с Игорем Костолевским, рядом с его кроватью – афиши моих спектаклей…

Вспоминаю, как мы шли с ним ночью в Синезёрки, где мы поженились с Валечкой. Придорожный буфет и портвейн – своего рода придорожное танго. Чашка первая не берёт, чашка вторая – ты уже осмелел, чашка третья – долгие задушевные разговоры, которые закончились фразой, решившей нашу с Валечкой судьбу: «Пусть будет лучший из евреев, чем худший из русских».

Потомственный старообрядец, читающий по-старославянски, умеющий вставить красное словцо в любой разговор. Правдолюб, любитель подвальной бутылочки, прекрасно игравший в драмкружке, замечательный танцор. Он хорошо знал жизнь и мог по достоинству оценить и человеческие качества, и трудолюбие, и талант.

Ещё один случай. За несколько лет до ухода я провожал Сергея Филатовича в больницу. Когда все процедуры были закончены, и мы проходили через зал больничной библиотеки, на какое-то мгновение я совершенно забыл про свою роль провожатого, увидев на полке отдельные номера знаменитого «Нового мира» времён Твардовского. Выпросил их у доктора, и домой мы отправились с солидным «прибытком» – целой кипой старых журналов. Мы ютились тогда все вместе в двухкомнатной квартирке, но он великодушно разрешил этим журналам у нас поселиться.

По радио Брамс, за окном шумит жизнь, стоит февраль.

•••

Вспомнил Юру Томашевского с его поэзоконцертом «Блистательный Санкт-Петербург» (Игорь Северянин, Саша Чёрный, Николай Агнивцев). Этот моноспектакль был показан в рамках Пермского фестиваля «Вначале было слово». Самым живым поэтом получился у него Николай Агнивцев, близкий ему по внутреннему строю и гротесковому началу. Угловатость движений и ненаигранный характер.

Брамс закончен. Звучат аплодисменты.

•••

Моя Валечка в Музее Тюссо в Амстердаме в компании Сальвадора Дали и Ван Гога. Самодостаточный, уникальный пиарщик Дали. Создававший и живший, и рисовавший на разрыв аорты Ван Гог, в живописи – Ван Бог.

«И всё же был февраль…»

Свете

И всё же был февраль.И, к счастью, он случился.Разложенный пасьянс ничем не удивил.Был молчаливый снег,И он остановился.Случился долгий дождь,Он лил, что было сил.Но, к счастью, под окномГуляет март-волшебник,Предчувствует сирень, тепло и благодать.Ты только набери!И наш февраль-посредникПридумает весну и будет удивлять.И выглянет трава,И постучится утро,И солнце, как фонарь,Засветит под окном…И всё-таки февраль —Счастливые минуты,Что мы с тобой веснуНемного вместе ждём.Соглашайся на встречи,Ведь в них ожиданье,И немного смиренья,И немного прощанья.Соглашайся на ужин,Где тянутся гости,Где ведомый закружитИ о прошлом не спросит.Иней быстро растаетПод тёплые свечи.Соглашайся на нашиКороткие встречи.

Вариации

Свете

Странно осенний февраль.Тянутся жёлтые листья,Белый открыт календарь,Будто страницы из жизни.Мечутся листья и снег,Что там быстрее растает:Утром летящая стая,Медленный вечера бег?Странно осенний февраль,Только пронзительно белый.

«Странно осенний февраль…»

Странно осенний февраль,Жёлтые листья под снегом.Мысли уткнуться с разбегуЗадним числом в календарь,Смену времён подстегнут,Чёрное путая с белым.Осени жёлтые стрелыМолча в февраль попадут.Что-то меняют холсты,Солнечно стужу разбавив,Кружат осенние стаиВозле февральской черты.Странно осенний февраль,Жёлтые листья под снегом…

«Я не прощён вчера…»

Евгении Ивановне (маме)

Я не прощён вчераИ не прощён сегодня,И послезавтра буду не прощён.Но нынче колокол и хор,И храм Господен.И мир спасён.

«Вечер. Мать читает Голсуорси…»

Евгении Ивановне

Вечер. Мать читает Голсуорси.Том второй, про первый не спросив.Пробежала беглой встречей осень,Первым снегом полночь разбудив.Остудила зимняя прохлада,Ледяные грянули дожди,Сосны, что стояли молча рядом,Устремились к Млечному Пути.Облака остались где-то возле,Всё сильнее ветреный распев…Вечер. Мать читает Голсуорси,Поделиться с вечностью успев.

«Вербное. Ветер по окнам…»

Дорогой моей Евгении Ивановне

посвящается

                        Вербное. Ветер по окнам.                        Хлопья незваного снега.                        Солнце курсивом залётным                        Возле свинцового неба.                        В иерусалимских началах                        Вход отмечают Господен.                        Путь отмеряется к Храму,                        Что нам всё ближе сегодня.                        Путь отмеряется к Храму,                        Ветер в пути усмиряет.                        Слышу, как в горнице мама                        Тихо молитву читает.

•••

Вот мы и возвращаемся в Москву. Прощались с мамой. Это было свидание с детством, с юностью. Мы прошлись по тем местам, которые с нами навсегда. Старый парк, дома. Уютные дворики. Площадь, которая когда-то казалась огромной, приближающийся храм. Батюшка, который уже постарел.

В этой поездке горечь, память, философия и мудрость перемешались с болью утраты.

Мы возвращаемся в Москву. Из прошлого.

«Приход остался позади…»

Е.Д.

Приход остался позади.Невыразительный приямок.Подвал, как будто старый замок,И ровно сутки льют дожди.И расставанье на года,И лампа что-то освещает,И суета тебя прощает,Из берегов – вода, вода…Как будто мысли через край,Назло оставленному лугу,И церковь Покрова по кругу,И мимолётное «прощай».И старый остров возле рук,Залатанный от потрясений,Вдруг пригласит под Воскресенье,Исчезнув вдруг.

•••

В размеренное течение Страстной ворвался снег с дождём. Мы сидим на даче. Неожиданно свалившийся на всех нас режим самоизоляции можно сравнить с долгим вглядыванием, изучением себя в зеркале. Этот стоп-кадр – возможность что-то важное осознать или переосмыслить, извлечь из глубин памяти незаслуженно забытое, покопаться в старых вещах и увидеть в них новое.

Снег с дождём на Страстной не пускает на прогулки. Заставляет думать и по-новому радоваться, когда звонят друзья. Вот уж действительно напророчил: остановиться, оглянуться…

«Страстная теребит…»

М. Тархановой

Страстная теребит,И недалёко чудо.Ветра ещё гудят,Метая снег с дождём.А я ещё живуИерусалимским чудом,Где странный ИорданКак миг переживём.Страстная мчит к концу,Ещё чуть-чуть терпенья —И колокол в распев,И новый день грядёт.Мне снится тот апрельИ старых крыш виденье,Где наших первых днейВолнительный черёд.

«И зимний лёд, и снега терема…»

И зимний лёд, и снега терема,Под горизонтом Тайная Вечеря.И снова кружит голову зима,Свой путь отмерив.

«Осенний перформанс…»

Светлане Рождественской

Осенний перформанс:Бездомные листья,Заботливо баннерУвитый плющом.Нечаянно брошенОкурок из жизни.Безмолвное утроЗа серым дождём.И птицы чуть тише,И тропы чуть дальше,И ветер под вечерСметает уют.Осенний перформансИз жизни вчерашней,Где нас ещё любят и ждут.

«По крохам записывал осень…»

По крохам записывал осень,Листвы незаметный тайник,И утренний воздух морозный,И шёпот, похожий на крик.И лёд, что казался лорнетом,Дрова, что казались теплом,И сад из мелькнувшего летаСвисал сиротливо дождём.По крохам ютились детали,Уже не осталось страниц.Какие-то люди отстали,Каких-то не помнится лиц.И тяжкое бремя прощанья,Тревожное слово пора,Октябрьских дождей завещанье,Ноябрьских тревог вечера…По крохам записывал осень,По ходу меняя сюжет,И утренний воздух морозныйДарил продолжения след.По крохам записывал осень…

«Давай поедем в город…»

1994 год. Будапешт. Национальный музей. Играют Шуберта. Рядом оживает Дунай. Город, и без того красавец, с дивными мостами, замками, улочками, мадьярской кухней, становится более пронзительным.

Нас встречали Томас и Изольда. Томас (он же Илья) давно эмигрировал в Австрию, потом уехал в Будапешт, где живёт по сей день. Он очень хлебосольный, гостеприимный. По совместительству он сводный брат моего близкого друга, певца Мераба Мегрели. Томас переходит в беседах с одного языка на другой. В одном разговоре слышится и иврит, и грузинский, и венгерский, и немецкий, и, конечно, русский. Они воспитывают, своего внука. Мать Бубика, жена их сына, погибла в автокатастрофе, а он не получил ни одной царапины…

Я как бы приостановил главу и вошёл в новый театр. Возвращение поездом Будапешт-Москва. Пересечение границ, да что там границ – это было пересечение судеб. В вагон тянули сумки, приходили в непотребном виде искорёженные жизнью женщины, потерявшие своё начало. Появлялись мужики, тут же отстёгивали проводникам, те готовили пустые купе, накрывали столы с дешёвой водкой… Будапешт оставался за гранью.

Я читал Довлатова. За створками купе ехали его персонажи, вылупившись, как из яйца, из той эпохи. Таможня торговалась, сама предлагала взятки, пограничники сшибали сигареты, а персонажи Франсуа Рабле подмигивали, улыбались, наливали. Шёл поезд Будапешт-Москва. В Конотопе подсели милые украинские торговки.

Куда мы едем? Ночь, а скорее переход ночи с 8-ми до 2-х – накипевшая досада винницкого парня, который зарабатывает себе на жизнь стройкой в Москве. Строит дом большому чиновнику. Рассказывает страшные вещи. Рассказывает о последней ночи, о пьянке, о поножовщине, о жене, о ребёнке, которому два месяца. Укладывается спать на второй полке, оставляя мне узкое пространство для мыслей и чтения книги Михаила Казакова.

Книга очень умная и добрая, с огромным количеством фактов, имён. Я вижу Давида Самойлова, мудрого лирика, потрясающего поэта. Вижу красивого, архаично красивого Арсения Тарковского. Вижу могучий «Современник», театр эпохи 50-60-х. Театр откровения и наива, веры и романтики, театр утопии и вечного благородства. Книга многое мне помогает понять и многое простить, ибо вечность нарушает гармония смерти, и от этого безумно грустно, потому что с уходом Самойлова, Тарковского уходишь немного и ты…

Вот на днях умер Зиновий Гердт – олицетворение добра второй половины XX века.

Поезд дотягивает до фонарей, до света. Я выхожу из вагона и не могу уснуть до утра. Я вспомнил стихи Давида Самойлова, которые читал Гердт на своём последнем вечере, предчувствуя уход. Большой артист и большой друг всем нам.

Давай поедем в город,Где мы с тобой бывали.Года, как чемоданы,Оставим на вокзале.Года пускай хранятся,А нам храниться поздно.Нам будет чуть печально,Но бодро и морозно.Уже дозрела осеньДо синего налива.Дым, облако и птицаЛетят неторопливо.Ждут снега, листопадыНедавно отшуршали.Огромно и просторноВ осеннем полушарье.И все, что было зыбко,Растрёпанно и розно,Мороз скрепил слюною,Как ласточкины гнезда.И вот ноябрь на свете,Огромный, просветлённый.И кажется, что городСтоит ненаселённый  —Так много сверху неба,Садов и гнёзд вороньих,Что и не замечаешьЛюдей, как посторонних…О, как я поздно понял,Зачем я существую,Зачем гоняет сердцеПо жилам кровь живую,И что, порой, напрасноДавал страстям улечься,И что нельзя беречься,И что нельзя беречься…1963

•••

День Рождения в Питере. Заканчивается 2011 год. Захотелось в Северную столицу.

На пути к Невскому, чего только ни встретили: «Англетер» Есенина, Большая Морская Крамского и Достоевского, перекрёстки Блока, Чайковского, Мариинка, Александрийский театр, Русский музей, отреставрированный Михайловский. Памятники и шпили – Петра творенье. Гордый Исаакий Монферрана, купол Брюллова в Исаакии – его Сикстинская капелла. Смятение Невы. Пётр Фальконе. Эрмитаж – музей музеев. Город живописи, скульптуры в дворцовом убранстве. Явление Родена, Рафаэля, Тициана, Леонардо. Импрессионисты, словно в отдельном квартале. А в окнах Нева, Нева… Питерский нимб сопровождает нас.

Вот и вечер. День завершается – день начинается. Маятник Фуко.

«Но забуду ли? Забуду…»

Е.А.

Но забуду ли? Забуду…Тихим вечером прибуду.Говор солнечный добудуИз развалин наших встреч.Солнце. Парк. Кваренги. Утро.Все счастливые минуты,Все бродячие маршрутыЖизни не дано отсечь.И захлёстывает осень,На плаву останки сосенВ мир несбыточный уноситНашей жизни круговерть.Ты осталась где-то возле,В дымке станции морозной,Но я знаю, что не поздноНашим прошлым повелеть.

«В кафе под названием «Север»…»

Ю. Павлову

В кафе под названием «Север»Давали пирожные разныеЗа окнами – дождь и облакоПодслащенным крендельком.А в наших воспоминанияхЛетали змеи бумажные,Летали мысли вчерашние,Завязанные узелком.Развяжешь – и птица выпорхнет,И белка к соснам поддёрнется.Развяжешь – и ставни откроются,Нас приглашая в дом.А там и резная горница,И мамины гренки, как водится,И долгие откровенияЗа нашим большим столом…В кафе под названием «Север» —Недолгие воспоминания.И к поезду поторапливаетОбычный питерский день.

«Декабрь. Сенатские волнения…»

Кате

Декабрь. Сенатские волнения.Скользит непостоянный лёд.Семнадцатое – День Рождения грядёт.Декабрь. Полки. Убийство. Страсти.На троне возлежит монарх.И треуголка, шепот власти.И страх.Декабрь. Под утро – сновиденье…

«Ветра под осенними крышами…»

Ане Тишиной

Ветра под осенними крышами,Поют под сурдинку дожди.Я помню Вас, Анечка Тишина,Мне к Вам недалече идти.За той, за соседнею улицейОставлены дни и года.И путник немного сутулится,И в полночь летят поезда.И слоники, музы, диванчики,Родительский посох и дом —Всё помнится, милая Анечка,Пока мы по жизни идём.И стрелки часов не откажутсяЗамедлить отчаянный ход.Вот-вот разговоры завяжутся,Счастливое время придёт.И взлётные полосы дальние,И город, поверженный вспять,И наши гудки привокзальные,Трактиры и мысли на ять.А время в бокале подниметсяУже ароматом иным.За партою, Анечка Тишина,Мы старый урок повторим.

•••

Я учусь в девятом классе. Мой друг, рыжий доктор Володя Мишин, приносит мне книгу «Ахиллесово сердце» Вознесенского. Я даже до конца не понимаю, что читаю, но я влюблён. В эти строки, в их буйство, в волшебное переливание гласных и согласных. А потом внимательно, построчно я впитываю его образы, метафоры, неожиданные рифмы, ритмы. От Маяковского – ритм, нерв, острота, непохожесть.

Сборник за сборником – прижизненные победы поэта. Это было уже после хрущёвской дури. Это была его яркая биография, его замечательные книги. «Дубовый лист виолончельный», «Выпусти птицу», «Ров» и многие другие. За плечами – Политехнический, стадионы, а впереди – целая жизнь. С ним уходила собственно юность. С ним наступало взросление.

«Как сказать ему, подонку, что живём не чтоб подохнуть, – чтоб губами тронуть чудо поцелуя и ручья!»

«В Лонжюмо сейчас лесопильня…»

«Лёд-69» (поэма).

Девочка в хрустальном шаре прыгалок тихо отделилась от земли…

Я читал после армии на Всесоюзном смотре художественной самодеятельности главы из поэмы «Лонжюмо».

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

«Рома Кавальери» – гостиница на холмах вечного города.