Полная версия:
Остановиться, оглянуться… (Поэтический дневник). Том 2
Илья Львович Ицков
Остановиться, оглянуться…
(Поэтический дневник)
Моей родной Валечке с любовью
© И.Л. Ицков, 2022
© В.М. Эйдинова, обложка, 2022
ISBN 978-5-7164-1179-1
Вместо предисловия
Хотел сохранить в двухтомнике то, чем была богата наша жизнь. Иногда удавалось жить высоким штилем. Да, это был театр, музеи, путешествия, любовь к своим близким, письма, встречи, долгие разговоры, попытки радоваться мелочам и деталям. Попытки ворваться в осеннее утро, ощутить тепло дня, приблизиться к вечеру, к его тайне, ощутить ночь, разгадать её сны – просто жить.
В прошлом веке особенно нас сопровождало тепло и надежда. Надеяться – значит верить. Верить – значит идти дальше. Идти дальше – это значит учиться. Всегда, в любом возрасте. Но, чтобы идти дальше, нужно остановиться, оглянуться…
«Постскриптум бокала допитого…»
Постскриптум бокала допитого —Приятно его послевкусие,И горной тропинки открытие,И близкого друга присутствие.Стены монастырской оказияИ бёховской церкви видение,И эхо недолгого праздника,И чудо его повторения.Постскриптум начала далёкогоК Свеаборгу ниточкой тянется;Напутствие штиля высокогоВолной штормовою останется.А за перевалами – Грузия,На новые встречи напросится;Нечаемых дней послевкусиеИз юности нашей доносится.Сегодня всё тише и благостнейШаги совпадают с молитвою.И осень под окнами властвует.Постскриптум бокала допитого. 2015•••
В иностранной литературе печатаются вновь найденные письма Ивана Тургенева к Полине Виардо. Письма – часть моей книги. Письма о любви, о преданности, о высоком чувстве через всю жизнь. Об этом второй том.
Понедельник, 24 июня 1850. Париж.
9 часов вечера. Итак, это последний мой вечер в Париже, милая и добрая м-м Виардо. Завтра в это время я буду уже на пути в Берлин. Не стану говорить Вам о моем отчаянии, о моей грусти: Вы и так можете их себе представить, а мои слова только бы огорчили Вас ещё больше. Всего себя я могу выразить в одном слове: прощайте. Я оглядываюсь вокруг, перебираю мои воспоминания, вплоть до самых незначительных, – рассказывают, что эмигранты, уезжая в Америку, собирают весь свой скромный скарб, так и я увожу с собою, как сокровище, все свои воспоминания. Если Вы, в свою очередь, пообещаете вспоминать обо мне – я, кажется, легче перенесу разлуку – с меньшей тяжестью на сердце. Когда Вы вернётесь в Куртавнель, обещайте мне приветствовать от моего имени эти дорогие стены – и когда, сидя на крыльце в прекрасный осенний вечер, Вы будете смотреть, как качаются вершины тополей во дворе, – подумайте, прошу Вас, о Вашем отсутствующем друге, который был бы так счастлив находиться среди вас. Что касается меня – мне не нужно обещать Вам часто думать о вас; ничем другим я и не буду занят; я представляю сам себе, как я сижу под старыми липами моего сада и, обернувшись в сторону Франции, шепчу еле слышно: где они, что делают они сейчас? Да, я хорошо сознаю, что оставляю своё сердце здесь. Прощайте, до завтра.
Вторник, 8 часов утра.
Здравствуйте, последний раз во Франции, здравствуйте, дорогая мадам Виардо. Я почти не спал; я просыпался каждую минуту и чувствовал, что грусть не оставляет меня и во сне.
Я жду сегодня письмо от Вас и от Гуно; я просил его прислать мне «Вечер» и «Ламенто». Помните ли Вы? Но нет, я ещё не могу находить очарование в этих трех словах, может быть, позднее, но не теперь. Я получу от Вас письмо, не правда ли?
Вы не поверите, какое удовольствие доставило мне Ваше триумфальное возвращение. Прошу Вас, когда Вы будете писать мне в Россию, сообщайте все малейшие подробности Ваших выступлений – вообще, больше подробностей. Лучший способ сократить расстояние – не считаться с ним. Подумайте об этом. Уверяю Вас, что слова, вроде таких, например: «Сегодня утром я встала в 8 часов и завтракала у окна, открытого в сад», уничтожают порядочно лье, а их будет много между Вами и мной.
Двумя часами позже.
Голова моя горит; я чувствую себя потерянным от усталости и горя. Плача укладываю свои чемоданы – я потерял голову, – я, право, не знаю, что пишу. Я Вам послал свой адрес – напишу Вам из Берлина. Прощайте, прощайте; целую вас всех – Вас, Виардо, – будьте благословенны, мои дорогие и добрые друзья, моя единственная семья, вы, кого я люблю больше всего на свете. Спасибо за ваше милое, доброе письмо, нет слов сказать, чем было оно для меня, – тысячу раз да благословит вас Бог. Пора кончать, пора – пора. Итак, смелее – и с надеждой. В последний раз придите в мои объятия, чтобы я прижал вас к сердцу, которое так любит вас, мои хорошие, милые друзья, и прощайте. Я вручаю вас Господу. Будьте счастливы. Я вас люблю и буду любить до конца моих дней. Я обнимаю и Мануэля и леди Монсон, если она мне это позволит. Прощайте, прощайте.
Ваш И. Тургенев.
Р.S.: Я иду к Луизе; отнесу ей немецкую книгу, чтобы она тоже вспоминала отсутствующего друга. Ах, я так люблю вас всех! Теперь я чувствую это больше, чем когда-либо…
•••
Каждый раз, возвращаясь к книгам, авторам, которые становятся твоими, важной частью тебя самого, проникаешься и подробностями их жизни: письмами, архивами, в которых так много милых мелочей и пронзительных деталей, историй любви.
Перечитывая Тургенева, я вновь возвращаюсь к его письмам Полине Виардо. Обращаясь к Пастернаку, понимаю, что его письма и письма его адресатов – это отдельные главы отдельного романа. Письма Чехова – несколько отдельных томов.
И всё-таки Тургенев. История удивительно высоких отношений знаменитой певицы Полины Виардо и известного русского писателя. Жизнь, по нынешним меркам, не столь долгая, но такая глубокая, неспешная, где любовь до последнего вздоха поражает. Найденные в 80-х его новые письма – ещё одно тому подтверждение.
«Эта новая книга стихов —…»
Эта новая книга стихов —Хорошо подзабытая старая.Вот кирпичный подвал на засов,Где звенящее детство оставлено.И всё время наверх и наверх,И ступеньки холодные, скользкие.И так быстро закончился век —Он историю всячески пользовал.Царский френч и будённовский крест —Всё смешалось, горело, и плавилось.И повозки из нажитых местВ чистом поле как, судьбы, расставились.И звенела летящая ночь,И цыганка за табором вещая,И войною потерянной дочьНа Мамаевом Матерью венчана.И под звёзды – ракетный излом,Нищетой деревенской заправленный,И на улице Красной – мой дом,За садами, как память, оставленный. 2020«День уходил…»
Вале
День уходилИ снова возникал.Я будто жизньНа камеру снимал.Частили ливни —Целый мир промок,И сон наивный,Где приснился БлокВ своей квартире.Стоя у окна,Он говорил:«Божественна зима!»Затем читалВ повисшей тишине…В тот миг не знал,Что всё приснилось мне.И снова храмы,Площади, дома,Чужие нравы,Вещая весна.И странный взлёт,И осени повтор,И новый год,И заалтарный хор.Под куполом сойдутся голоса.Ушли дожди,Не слышится гроза.И птицы запоют наперебой,И возле утра – только мы с тобой.«Ещё белеют облака…»
Ещё белеют облака,И звонари врачуют звоном.Как мне нужна твоя рукаИ лес, грозою озарённый.Ещё, ещё, а вот ужеНад знойным чудищем июляВетра холодные подули —Тревожно стало на душе.«Пахнет лесом, как в детстве…»
Пахнет лесом, как в детстве,Петляет тропинка.Земляника пугливая – не отыскать.И в сторожке забытойРазвешены снимки,Где давно никого не узнать.Под осенним дождёмМы промокли до нитки,Нас к утру сеновал подберёт.И глоток самогонки,И шёпот калитки,Будто кто-то по следу идёт.Пахнет речкой студёнойИ знатной рыбалкой.В сковородке стихают вьюны.И пронзительна ночьПосле дня перепалки,И короткие долгие сны.Вот торопится встречаУ старой конюшни.Запоздалой росы не испить.Будто с прошлым беседую,С веком минувшим,И с тем лесом,В котором я мог заблудить.«Как у памяти тесно…»
Валечке
Как у памяти тесноОт событий и встреч!В тихой службе Воскресной —Богов мир уберечь.Разминутся минуты,Разойдутся года.Повторяя маршруты,Полетят поезда.Память меряет вёрсты,Теребя за рукав,И отчаются звёзды,Млечный Путь не застав.Век указкою тычетИ по следу идёт.Полустанок обычныйСвою службу несёт.Тяжело расставаться —Вечны тяжбы с судьбой;В телевизоре Чацкий —Значит Юрский живой. 2020«А прошлое в нас остаётся…»
А прошлое в нас остаётся.И утро, ночам вопреки,Цветением белым ворвётся,И в такт запоют петухи.Они одержимы рассветом —На них и не стоит пенять.Июльское тёплое лето,Где красок и дней благодать.«Как нас тянет по следу…»
Ю. Павлову
Как нас тянет по следу,Как по белому снегу,Где под кокономПрячется наша Весна.Я успел, я добрался,Я просто приехал.За оставленным детствомЯ слежу из окна:И шумят перекрёстки,И пусты магазины,И кондуктор бранитЗа забытый билет…Мама что-то твердитПро мои именины,И сквозь старые ставни —Полоскою свет.«От станции бегом заросшим лугом…»
От станции бегом заросшим лугом.Накроет ночь – не трудно заблудить.Вот старый домик и луна по кругу,Колодец, чтобы истины испить:Воды холодной, долгого рассветаИ тишины, что звонницы сильней…Уже сентябрь. И отдалилось летоОт той недолгой юности моей.«Я с автоматом…»
Я с автоматом.Дембельский альбом.Мой первый караулНа горных склонах.И громкое, нещадное подъём!И долгий маршПо дальним полигонам.И календарь отметит снегопад,Тревогу и движение на марше,Короткий сон расхристанных ребятИ эту ночь, пропетую без фальши.А после – возвращение назадМадьярскими неближними дворами.На головной машине – наше знамя,Распахнуты ворота под закат,Где под нулёвкуВыбрит старый плац,Где круг за кругомВыверяем утро.И мною недописанный абзацДостанется дописывать кому-то.Нефтяник прошумитПро Небит-Даг,Про свой Тернополь не устанет Лёня,И лёгкую улыбку на губахНа грусть он незаметно передёрнет.Я в старых дневниках нашёл те дни.И львовский тракт,И шёпот полнолунья,И дальние, и ближние огни,Короткие и долгие раздумья.«Папа рисует Войну…»
Деду Якову и деду Илье
посвящается
Папа рисует Войну:В клеточках – юные мстители,Лётчики, руководители,Сталин, не дай бог ко сну.Папа рисует ребят:Юных, бесстрашных, взволнованных,Боль городов завоёванных —То, что в Горкоме велят.И на подножке Весну.Май, облака. Возвращение.Где-то видны повторения.Папа рисует Войну…«Приграничное воскресение…»
Приграничное воскресение,Приграничная тишина.Пишет странное сочинениеНепридуманная весна.На границе – безусые мальчики.Командиры все в отпусках.И жена молодого начальника,Как мадонна, с дитём на руках.И мой дед, вдруг почуяв неладное,Незаметно к окну подойдёт.И беда, всё ещё непонятная,В клочья этот июнь разорвёт.И по Бугу, срастаясь с течением,И по лесу ночному тайком…Нет, от пуль не искали спасения,Защищая, как должно, свой дом.Книга только ещё начинается,А мой дед на войне потеряется.Только ворон пометит окрестности,Где под соснами:Без вести!Без вести…«У окошка – патефон…»
У окошка – патефон,Чуть поодаль – образа.Плуг сермяжный,С поля вон! —Ожидается гроза.Молнии наскальный крик,Запоздалый боли гром.Бронь – таблетка под язык,А расплата – на потом.Но негоже так считать.Там, на горке, военкомВдруг спросил: «Кому пахатьИ работать в доме том?»И, молчание прервав,Лёг на стол ему билет.Дома, правды не сказав,Шёл к войне второй мой дед.Громыхали поезда,Рядовой как рядовой.И мелькали города,И окликнул постовой…За обугленным селом,За порогом, – облака.Ночью ехал он и днёмИ к концу устал слегка.Бой один —И жизнь одна.Был под утро он убит.Шла блокадная весна…Дед на Марсовом лежит.Елька, попросту Илья,Так сложилась жизнь твоя.«Папа войну рисовал…»
Папа войну рисовал,Глядя в плакаты военные:Мессеры лётчик сбивал,Рядом разведчики, пленные.Мы из военных детей:В нас до сих пор отзываетсяСтранное эхо дождей,Где остывают пожарища.Сад вырастающих дней,Сад отцветающих дней.Яблоки. Полночь. Бессонница.Бабушка и не опомнитсяВ жизни тревожной своей.Папа войну рисовал…•••
Где-то под Златоустом.
В дом забегает седой мужчина. Говорит, что нас разыскивает какой-то военный. Мы собрались в ожидании, сердце билось пуще прежнего. Потом не выдержали и стали разыскивать его сами по всему маленькому провинциальному городку. Сначала мы просто шли, потом бежали, потом снова шли и снова бежали. В большой избе расположился штаб формирования нового полка. Солдаты рубили дрова и грели воду – готовилась баня. Мы застыли на пороге. Через мгновение к дому подъехала повозка. Мы словно что-то почувствовали. Бабушка обернулась и узнала сослуживца деда. Он обнял нас, долго молчал. Позвал в избу и медленно рассказал нам, как погибли его друзья в первые дни войны на границе. Как пропал без вести дедушка Яков. Он нагрузил нам тушёнки, хлеба и на прощание сказал: «Найду, если буду жив». Бабушка даже не плакала, она только сгорбилась и медленно вышла, захлопнув дверь.
Вечером мы ели картошку, пили чай, разбавленный слезами моих близких. Меня не было там. Я ещё не родился. Но, мне кажется, я пережил всё рядом с моими родными. В нас до конца дней будет жить война.
«Послевоенные простыни…»
Послевоенные простыниСушатся во дворах.В старой поношенной осени —Невозвращения страх.Жив из 15-ой Ванечка,На костылях Семён.На коммунальном диванчикеТешится патефон.И от корундовой шалостиБлижний мигает свет.Что и кому достанется —В облаке на просвет.В этой кричащей осени —Невозвращения страх.Послевоенные простыниСушатся во дворах.Словно заждался парусникВетра, что вёсен сильней.Вот он уйдёт, так яростно,К майской судьбе своей.«Без умолку играл аккордеон…»
Без умолку играл аккордеон,И семечки летят как вороньё,И командарм без маршальских погонКричал во сне, впадая в забытьё.Всесильная июльская жара,Деревья в ожидании дождей,У стеночки играет детвораВ послевоенной памяти моей.И колокол от храма далеко,И граффити обугленных дворов,И через край у крынки молоко,И старые ворота на засов.А от махоркиКашель, словно зуд.А сад цветёт,В беседку тянет ночь.И мысли эту полночь отпоютИ полетят неведомые прочь…Без умолку играл аккордеон.«Засыпаю на кромке рассвета…»
Галибину
Засыпаю на кромке рассвета,За окошком – начало весны.И мне снится блокадное лето,И отец возвратился с войны.Мамин голос в открытые окнаВсё зовёт и зовёт нас домой.Дождь идёт. Мы с тобою промокли,Календарь выдаёт выходной.А по радио – Куба, ракеты,Наш хозяин стучит по столу,И Америка – снова к ответу…А все дети, конечно, – ко сну.•••
«Рио-Рита» звучит пронзительно. В городском саду играет духовой оркестр. Фальшивит труба, глухо бьёт барабан. Дирижёр с ленцой, под шофе. Две одинокие пары танцуют фокстрот. Мерцает фонарь на ветру, чуть всхлипывая. Танцплощадка почти не видна. Молодой лейтенант ведёт к свету пожилую женщину. «Мама», – думают люди. Они танцуют и танцуют. Он что-то рассказывает, а она безмолвна, только гладит его руки. У каждого, кто видит их, в голове своя история. Кому-то представляется жестокий бой и тяжёлое ранение лейтенанта, кому-то кажется, что молодой человек – единственный, кто вернулся с войны в этой семье; а кто-то вздохнёт о своём пропавшем без вести друге, и в глазах его блеснёт искорка надежды…
Поторапливает дождь, подгоняет ветер. Они идут на мерцающий свет и исчезают в моей послевоенной памяти.
2020
«Мы в прошлом веке потерялись…»
Галибину
Мы в прошлом веке потерялисьМежду Варваркой и Сенной,На память города осталисьИ дождь всенощный проливной.Он не проходит, каждый вечерПо соснам молнией разит.Он наговаривает вечность,Она так набожна на вид.И, преподобный мой приятель,И ты во сне, как наяву.И вечер на шальном закатеЯ ожиданьем назову.Кем были мы, и кем мы стали,Листая лето за зимой.На память города остались.Между Варваркой и Сенной…2020«Падает в сумочку…»
Валечке
Падает в сумочкуВ старом ТифлисеС неба каштан.Падает дождьИ забытые мыслиПод ноги нам.Стынут снега.Позабытое словоВряд ли поймать.Но вспоминаюЯ снова и сноваТу благодать.Кофе песочный,Старый прохожий,Маленький храм.И в мою память,Как чудо, уложенСтарый каштан.«У нас всего лишь ночь…»
Ю. Розуму
У нас всего лишь ночь:До света, до зари,До странных петухов,До остановки лета.И к озеру рояль,И таинство реки…И вот аккорд, Шопен —И выдохнет планета.•••
В научной библиотеке ВТО во время учёбы мы проводили достаточно много времени. Здесь мы подбирали монографии по истории театра, иногда перечитывали пьесы, иногда точечно готовились к экзамену, или к зачёту, иногда целыми днями просиживали за курсовой. Рядом был наш базовый театр Станиславского, чуть поодаль – легендарный ресторан ВТО, где собирались великие и начинающие актёры и режиссёры, фарцовщики и товароведы. Стопка водки проникала в глубины твоего эго и делала тебя стабильней, сильней. Да что там стопка! Мы были молоды и могли выпить достаточно много. Это был один из лучших ресторанов Москвы, а их тогда в нашей столице было совсем немного.
Однажды, расположившись в библиотеке, я стал готовиться к зачёту по истории советского театра. Я и так знал этот предмет, обожал Хорена Абрамяна из Ереванского театра, наблюдал за Мегвинтецухеси в театре Марджанишвили, был восхищён «Кавказским меловым кругом» Роберта Стуруа в театре имени Шота Руставелли. Мы ждали гастролей в Москве, шли на театральные события.
Там же, в замечательной библиотеке ВТО, со мной произошёл казус. Я выходил с книгами. Библиотекарь посмотрела на меня загадочно. Сначала на меня, а потом на студенческий билет. Оказывается, передо мной здесь был Ицков И. (Игорь) – лауреат Ленинской премии. Он получил её за сценарий фильма «Великая Отечественная».
Недавно я пересматривал это кино. Обнаружил потрясающие вещи. Какое единение было у нас с американцами! Фрагмент, где читается монолог Александра Невского из фильма Эйзенштейна в студии американского радио, омыт слезами. Как мы умудрились всё растерять, перечеркнуть?
Библиотека ВТО – место удивительных встреч, словно мимолётный взгляд в советскую эпоху и рука, протянутая в неведомую новую жизнь. Но надо было повторить историю, начитать новые факты.
Мои человеческие отношения с племянником Станислава Ростоцкого не могли ограничиваться стандартным набором.
Ровно через час к моему столу подошёл мой сокурсник Матвей Шнеур и сказал: «У Бори две хороших бутылки водки» (Боря – танцор, солист ансамбля «Берёзка»). Через два часа я, оставив книги на столе, двигался к празднику. Нас узнавали, садили за лучший стол. Мы совершили там обряд гурманства: заказывали лучшие блюда и закуски под тёплый московский вечер. Книги из библиотеки ВТО я забрал очень поздно.
После ресторана мы продолжили путешествие этого вечера. Борис пригласил нас в неведомый тогда город Красногорск, где жила его семья. Именно он был автором нашей репетиционной репризы. «Эврибоди, хлопцы!» – что означало ещё один прогон то ли спектакля, то ли эпизода. Нам было всё равно. Наши педагоги искали лучшие варианты, лучшие решения. А на зачёт и экзамены нашего курса собиралась огромная аудитория.
В семь утра, изнемождённые наукой и радостью жизни, мы сели в машину и поехали на зачёт. Как Штирлицы заснули, как Штирлицы проснулись.
Сдавал я один, ребята кивали сзади. Иосиф Болеславович расписался у всех. После мы пошли вместе в «Арагви». Зачёт был сдан, а армянский коньяк никто не отменял.
Иосиф Болеславович Ростоцкий был уникальным театроведом: много знающим, обильно читающим, обильно пьющим. В его компании мы были равны, не стеснялись выражать свои мысли, давать оценки и казались себе значимыми.
В «Арагви» под коньячок случилось чудо откровения. Педагог читал на английском «Бесприданницу» Островского. Это звучало поразительно. Первый и последний раз в жизни.
«В Столешниках, где были мы юны…»
Моте (Шнеуру-Аничкину)
В Столешниках, где были мы юны,Где мельница свои круги чертила,Бессмертие вальяжное бродилоИ снились сны, пророческие сны.В Столешниках – шампанское рекой,Богемы круг кузнечиком стрекочет.Запомни нашу молодость такой —В Столешниках она ещё хлопочет.•••
2004 год.
Это было удивительное время. Я пять лет в Москве. Что-то выстраивается в бизнесе, отвлекаюсь на творческие проекты. Делаю концерты в Кремлёвском дворце, большой творческий вечер Игоря Костолевского.
В этом же году я познакомился с Давидом Борисовичем Исхаковым. В те времена он был вице-президентом известной компании «Моссиб», которая строила объекты во многих странах мира. Нас познакомил Михаил Михайлович Кутумов – замечательный строитель и человек. Я случайно оказался в кабинете у Давида. Через три дня после знакомства он поручил мне строить торговый центр в Элисте: все работы по фасаду, присовокупив ещё все работы по металлу.
Я с удовольствием летал в Элисту несколько лет. Это был мой любимый рабочий маршрут. После строительства торгового центра мы помогали поднимать элистинский Хурул. Делали большую работу по камню и фасадам. Во время строительства ко мне приезжали мои друзья: Панкратов-Чёрный, Костолевский, Крылатов, Мегрели, Жариков и Наташа Гвоздикова. В этом городе прошёл фестиваль кино и несколько больших концертов – это было посвящение Элисте, Калмыкии – удивительному краю.
Пронзительная степь. Особая тишина, невероятные горизонты. Вот пригласили на рыбалку. Облака свисают. Я один в лодке. Какой там клёв, когда глаза нельзя оторвать от этой природы! А лодку уносит. За мной побежали, поплыли, пытались спасти…
Здесь я познакомился со своим старшим другом, Анатолием Максимовичем Немченко, светлым, добрым, молодым, настоящим. Его жизнь и наши встречи – это отдельный роман.
Год спустя в Элисте мы сделали большой творческий вечер Евгения Павловича Крылатова, моего большого друга. На встречу с Калмыкией прилетела Валентина Васильевна Толкунова. Её первое звание – «Заслуженная артистка Калмыкии». Толкунову щедро принимали на этом концерте.
Ансамбль «Талисман», певцы, музыканты. Калмыцкие дети пели удивительные песни большого русского композитора. Утром – совещание на стройке. Днём – репетиции концерта. Чудо крылатовских мелодий потрясало. Прекрасное далёко уходило в степные просторы, как будто здесь и родилось. Садясь в маленький самолёт, мы знали, что летим к людям, которые ждут этой встречи.
•••
Фотография: я, Мераб Мегрели, Наташа Гвоздикова. Михаил Богин, Евгений Жариков, Сеня Сон, музыкальный Барон Мюнхгаузен, и кто-то, кого я не узнаю, – хорошая компания. Мы в Элисте. В эти дни я режиссёр, объединяющий так много талантливых людей. Профессия, которую у меня никогда не отнять.
•••
Старший внук предложил послушать музыку.
Идём в Дом музыки к Владимиру Теодоровичу Спивакову. Играют Чайковского и «Симфонические танцы» Сергея Рахманинова – его последнее сочинение, написанное в Америке, его любимый опус, посвящение Юджину Орманди, руководителю Филадельфийского симфонического оркестра. В последние годы он часто музицировал вместе с Владимиром Горовицем.
3 января 1941 года. Премьера «Симфонических танцев». Роковой год вдали от Родины. Нерв, напряжение, особая аура, боль – всё есть в этой музыке, даже предчувствие ухода. Его не станет в 1943-м. А этот ритм – непрекращающийся стук сердца великого композитора, великого музыканта.
За пультом был Владимир Спиваков, чувствующий пронзительно каждый такт, каждое музыкальное высказывание. И Чайковский, и Рахманинов звучали в этот вечер по‐особенному.
•••
Канал «Культура». На днях смотрю передачу об Ивановке. Поражает это уютное место на Тамбовщине, возрождённое из пепла. Звучит музыка. В усадьбе играет Луганский. Чаще всего – изумительный 3-й концерт. Планы музея, идущий Рахманинов, мостик, Некрополь. А на экране – его любимый Горовиц.
И снова Ивановка. Здесь, на протяжении 28 лет, по нескольку месяцев писал музыку великий маэстро. Говорит Александр Иванович Ермаков, более сорока лет возрождающий этот чудо-музей. В его скромных монологах – боль, заинтересованность и постоянный труд. Господи! Не перевелись на Руси энтузиасты, с трепетом относящиеся к делу своей жизни. Любовь правит его работой. Немного вещей, разрушенные постройки, несколько комнат. Так всё начиналось. И превратилось в чудо-музей, где раз за разом звучат замечательные концерты Рахманинова.
«Вечером после, после…»
Е. Д.
Вечером после, после,После твоих минутНадо садиться в поезд,Где проводницы ждут.Там скоротаем время,Чай разведём вином.В окнах, забытом пленэре,Тянется водоём.За водоём – лужи,Рощицы и мосты.Осень над дымкой кружитВихрем до темноты.Тихой листвой багрянойСпустится в ночь закат.Движется поезд прямо —Не повернуть назад.Утренней стужей позёмка,Первый зеркальный лёд.Грянет гудок негромко,Словно нас позовёт.Грянет какой-то город:Берн, или, может, Мглин…Будто бы снег за ворот —Станет прохладней с ним.Будто бы боль растает,Рифмою зарастёт.Птиц перелётная стаяГде-то нас подберёт.И не кончается вовсеНаш запоздалый маршрут.Вечером после, после,После твоих минут.
