Кавказский роман. Часть III. Лавина

– Ягодка моя, – шептал он, дыша ей в шею тяжёлым винно-водочным перегаром.

Перепуганная Марина сумела всё-таки вывернуться из липких объятий дядьки и, схватив стоявшие рядом вилы, совсем не по-детски закричала:

– Только тронь, я матери жаловаться не стану, заколю – и всё тут.

– С тебя, дуры, станется, – выдавил из себя не на шутку перепуганный Толик. – Я просто, как ребёнка, приласкать хотел.

– Ещё раз приласкаешь – заколю, – твердила Марина, и её синие глаза, как всегда в минуты волнения, стали совершенно чёрными.

– Тьфу на тебя, ведьма малая. И вправду Толяна заколешь, – плюнул он под ноги и больше приставать не стал.

Марина жаловаться тоже не стала, но весь этот вечер и всю ночь её трясло от гадливости и полного осознания того, что она легко могла заколоть этого негодяя. «Заколю, если тронет, и будь что будет», – решила она для себя, но с тех пор избегала оставаться с отчимом один на один.

Острое чувство стыда за мать испытала Марина, когда отец увидел её пьяненькую и этого ненавистного Толика. Ещё страшней была та минута, когда через два года в широко распахнутые ворота внесли мать, искалеченную и бездыханную.

– Ваша? – спросил у выбежавшей во двор Марины шедший за носилками милиционер.

– Наша, – как эхо отозвалась Марина, отталкивая от носилок брата, чтобы он не видел страшного, разбитого лица матери.

– Забирайте, в морг не повезём. Далеко. Факт смерти установлен.

Гаишник, рыжий и веснушчатый, говорил бесстрастным тоном человека, привыкшего к человеческому горю, для которого важен не сам факт смерти, а факт дорожно-транспортного происшествия.

– Мать? – спросил он у застывшей у носилок девочки. И в ответ на кивок головы сказал: – Отец жив, его отправили в больницу.

«Какой отец? Как, и отец разбился? Как мама к нему попала в машину?» – застучали в голове мысли, но сквозь них пробился настойчивый голос милиционера:

– Анатолий Чебыкин ваш отец?

– Нет, нет! – закричала девочка, и в этот момент пришло понимание того, что произошло.

Это он – этот ненавистный Толик – убил её маму, а сам остался жив и лежит где-то на чистой постели под присмотром врачей, а их мама здесь, окровавленная и с гримасой ужаса, застывшей на её лице. Её уже нет и больше никогда не будет. Носилки, двор и сам милиционер поплыли перед глазами, и земля, с начавшей желтеть осенней травой, уплыла из-под ног. Очнулась Марина от голоса соседки Алефтины:

– Чурбан ты, мент, бездушный! Ты зачем на девчонку всё это свалил? Не мог как-то поделикатней? – выговаривала она милиционеру, протирая Марине лицо мокрым полотенцем.

– Некогда мне тут деликатничать, – настаивал милиционер. – Они нарушают, а мы деликатничай, – ворчал он, уходя со двора.

«Мамы нет, – стучала в Марининой голове мысль. – Надо сообщить отцу, надо организовывать похороны».

– Сделаем всё, не волнуйся, деточка, – уговаривала соседка. – Ты лучше поплачь, легче будет. А то вся сжалась, как бы чего с тобой не случилось.

Но Марина не плакала. Только на её чистом лбу залегла взрослая складка, которая с тех давних пор всегда появлялась на её лице в тяжёлые минуты. Надо было всё сделать: вымыть маму, одеть, всё приготовить к похоронам, сообщить отцу, родственникам о случившемся горе, накормить скот, а главное – успокоить брата. Он младше, ему сложнее. Слёзы полились рекой только тогда, когда всё было позади, когда за машиной отца, которого она ждала три дня, закружилась осенняя пыль. Пока она его ждала, в душе ещё жила надежда, что он сразу заберёт их с братом к себе, что они не останутся наедине со своим горем. Он действительно хотел их забрать, но своим уже вполне женским чутьём Марина поняла, что сделать ему это сложно, и её решительный отказ ехать в Грозный его обрадовал. Причину смущения отца она поняла, когда побывала вместе с братом в его новой семье. С первого шага в квартире, благоухающей сильнее, чем все надушенные учительницы школы в день Восьмого марта, заставленной сказочной мебелью и завешенной коврами, из-под которых островками сияли золочёные обои, Марина поняла, что среди этого великолепия им с братом места нет. Мачеха вообще показалась пришельцем из другого мира. В тонком атласном халате, едва доходящем до середины бедра, в расшитых бисером домашних тапках, с накрашенными дугой бровями и ярким, алым ртом, она походила на барынек из советских фильмов. В этих фильмах такие героини осуждались за то, что они не соответствуют образу советской женщины-труженицы. Несмотря на антисоветский вид, мачеха чувствовала себя вполне уверенно и, старалась продемонстрировать радушие и участие в жизни детей мужа.

Марина, с трудом вытерпев визит к отцу, возвратилась домой с одной мыслью, что больше ноги её в этом доме не будет, а вот квартира у неё будет ничуть не хуже, чем у её отца. Всё будет в этой квартире: и мебель, и ковры, только такой неприличный халат, как у этой противной мачехи, она никогда не наденет. Какое-то время они с братом пожили у родителей матери на краю села, но потом вместе с тёткой, которая им приходилась двоюродной бабушкой, вернулись в свой дом – присматривать за хозяйством. Несколько раз приезжал из города брат матери и предлагал забрать их в город в семью, но тут даже дед Аслан сказал, что нечего детей срывать с родного места и, пока он жив, дети никуда не поедут. Денег, которые присылал им отец, на жизнь хватало. Через год после смерти матери Марина, окончив восьмой класс, заявила, что пойдёт учиться в техникум и в школу не вернётся.

– Какой техникум? Ближайший техникум в районе, да и тот не женский – строительный, – удивился приехавший на выпускной вечер дочери отец.

– Вот туда и пойду. В район автобусы часто ходят. То, что строительный, так это даже хорошо, буду как мама, только не маляром, а мастером, – сверкнула она глазами в сторону отца.

– Марина, я уважаю твой выбор, но что люди скажут, если моя дочь пойдёт в техникум получать мужскую профессию? – выдвинул последний аргумент отец.

– Можно подумать, что тебя это очень интересует, – отбрила его Марина и всё же настояла на своём, проигнорировав и мнение протестующего против такого образования деда.

– Зря ты, дедушка Аслан, меня отговариваешь, вот выучусь – и свой дом поправлю, и твой отремонтирую.

– Не женское это дело, – упорствовал дед. – Пусть будущий муж дома ремонтирует.

– Муж, когда ещё будет, а дом сейчас ремонтировать надо, – засмеялась внучка.

– В кого ты так не по-женски упряма? – удивлялся отец. – Мать была покладистая, бабушка вообще ангел.

– Бабушка говорила, что в её отца. Он был главой большого тейпа и людей вот где держал, – показала Марина свой сжатый кулачок.

Больше противиться выбору дочери отец не стал. В техникум она поступила легко. Сложно было только ездить на учёбу. Автобусы ходили редко и медленно, так как дорога была горная. Однако Марину это не смущало, и она умудрялась не только хорошо учиться, но и с домашним хозяйством справляться. Времени не хватало только на развлечения. На курсе остряки прозвали её «освобождённой женщиной Кавказа». Так её однажды припечатал преподаватель истории, который был удивлён, что она чеченка, а учится на такой мужской специальности. На его вопрос: «Как это могло случиться?» – Марина с вызовом ответила:

– А что, разве Кавказ – это не Советский Союз, где все женщины имеют равные права с мужчинами?

– Всё понятно, то есть вы, Уламова, освобождённая женщина Кавказа. Похвально, похвально.

Свободная-то свободная, а вот все радости студенческой жизни проходили мимо неё. Ни в колхоз на сбор урожая, ни на техникумовские вечера она не попадала. От колхоза её освободила справка со стройки о том, что она необходимый работник. Марина действительно работала на стройке каждое лето. Вечера заканчивались поздно, когда автобусы уже не ходили. Одногруппницы предлагали ей остаться на вечер и переночевать в общежитии, но Марина отказывалась, ссылаясь на необходимость заниматься с братом. На самом деле ей совсем не хотелось, чтобы в Боевом начали болтать о том, что Уламова пошла учиться в мужской техникум для того, чтобы гулять. Мысль о том, что о ней могут плохо подумать, была невыносима.

Годы учёбы хоть и тяжелы были, но пролетели быстро, и уже к девятнадцати годам Марина получила диплом о том, что она является техником по гражданскому строительству. Всё лето и осень, вместо того чтобы отдохнуть после учёбы, Марина в поте лица трудилась на стройке птицефабрики, которую должны были сдать к очередным ноябрьским праздникам. Ей нравилась её работа. Её душа погружалась в состояние восторга, когда от каждого мазка её кисти серые унылые стены становились белыми, двери – жёлтыми, а заборы – зелёными. Ей на удивление нравился запах красок. Наконец, ей очень нравилось, что народ на стройке, по преимуществу некавказский, относился к ней как к обычному человеку, не заставляя жить по раз и навсегда установленным горским законам. На торжественном собрании в честь сдачи птицефабрики Марину отметили как одного из лучших работников и даже как «комсомолке, передовичке и просто красавице» предоставили право перерезать красную ленточку на входе в новый птицеводческий комплекс.

На следующий день её вызвали к начальнику строительства.

– Ну что, Уламова, поедешь с нами в другой район на новое строительство? Я, как и обещал, тебя мастером беру.

– Далеко от Боевого?

– Не очень, не больше сотни вёрст.

– Спасибо, конечно, но я не поеду, – ответила Марина. – За эти четыре года, что в районе училась, намучилась с поездками, да и дом бросить не могу.

– Жаль, конечно, но без благодарности за хорошую работу я тебя не оставлю. Одним словом, мы с нашим профсоюзом решили наградить тебя путёвкой в санаторий. Была ты когда-нибудь в санатории?

– Это где больных лечат? – удивилась Марина. – Я же здоровая.

– Да больных там кот наплакал, все здоровые отдыхать ездят, – заверил её начальник строительства, который сам санаториев не признавал. – Езжай, отдохни. Город Ессентуки, красота, бюветы, конфеты и прочие женские радости.

– Я не могу, товарищ Засухов. Чеченским девушкам нельзя одним, без сопровождения, в чужие места ездить.

– А как же ты в техникум ездила?

– В техникум – это по делу, на учёбу, а вот просто так нельзя.

– Да, проблема, – почесал затылок начальник, – хотя, впрочем, какая проблема? У нас из бухгалтерии одна женщина просится на курорт. У неё что-то с желудком. Вот она и присмотрит за тобой. Она наполовину чеченка. Знаешь Евхурову Тамару Рамзановну?

– Хорошо, я спрошу дома. Если отпустят, может, и поеду.

Стоило ли говорить, что с первой минуты, когда Засухов заговорил о курорте, сердце Марины от радости чуть не выскочило из груди. Она, кроме Грозного и районного городка, нигде больше не бывала. Часто, провожая глазами туристические автобусы, которые в выходные чередой шли по главной и единственной улице Боевого, Марина думала, что есть же на свете счастливые люди, которые ездят на этих автобусах в какие-то неизвестные и счастливые края. То, что эти края были счастливыми, говорили их лица, радостные и возбуждённые. Раньше, ещё девчонкой, она старалась подгадать поход на базар к моменту, когда на базарной площади появлялись туристические автобусы, из которых высыпали весёлые и нарядные туристы. Автобусы из Минеральных Вод шли на экскурсию в Грозный, а из Грозного и Махачкалы – на курорты Минвод. Особенно запомнился случай, когда из автобуса вывалила на площадь толпа молодёжи. Они пели и танцевали под гитары, струны которых дёргали двое парней в одинаковых клетчатых рубашках, а толпа резвилась под эти звуки, не обращая никакого внимания на собравшихся на площади местных жителей. Туристки весело крутили задами, затянутыми в джинсы, а ребята хлопали в такт гитарным аккордам, отпуская шуточки в адрес танцевавших девчонок.

Марина стояла поодаль от этой толпы, не понимая, как к этому относиться. С одной стороны, было как-то необыкновенно весело смотреть на этих бесшабашных туристов, с другой – было как-то неловко, так как в селе поведение туристов считали неприличным и смотреть на них хорошим девушкам не рекомендовалось. Теперь ей самой предстояло узнать этот мир, где живут, не признавая кавказских законов, где все ведут себя, как вздумается.

Ессентуки, куда они приехали с бухгалтершей Тамарой Рамзановной, были на удивление тихим и спокойным городком. В курортной зоне он оживал только три раза в день, когда отдыхающие шли пить воду. В эти часы улицы курорта наполнялись разноликой толпой, съехавшейся со всех уголков огромной страны. Особенно забавно было смотреть на узбеков и туркменов, которые приезжали на курорт в своих национальных одеждах с большой толпой детей и родственников. Когда они двигались гурьбой по широкой парковой аллее, было полное ощущение, что ты в Средней Азии. В другие часы улицы курорта были пусты и безлюдны. Удивляло и то, что того буйного веселья, которое туристы демонстрировали, выходя из автобусов в Боевом, здесь не было. И в то же время отдыхающие вели себя совсем не так, как у них в селе. Разве позволил бы кто-то из мужчин села заглядывать женщине в лицо, приставать к ней с разговорами? Здесь не только встречные мужчины в упор разглядывали женщин, но и попутчики, догоняя, старались заглянуть в лицо, как будто разыскивая знакомую. От этих взглядов Марина была готова провалиться сквозь землю и полностью закутаться в платок. Вслед она часто слыхала нахальное:

– Девушка, а девушка, сними платок, покажи личико.

– Что им надо? – спрашивала она у спутницы, которая неотлучно была с нею рядом.

– Русские мужчины развязны и плохо воспитаны, – отвечала бухгалтерша, – не обращай на них внимания, отстанут. Тут девушек не воруют, да и что их воровать, смотри, сами из платьев выпрыгивают, – презрительно кивнула она в сторону весело смеявшихся молодых женщин.

Женщины-славянки здесь действительно были особенные. Они в упор никого не рассматривали, но старались привлечь к себе внимание нарядами, громким смехом и шуточками в адрес мужчин. Кавказских женщин было мало, они выделялись в толпе унылыми длинными юбками, толстыми длинными вязаными кофтами и непременными платками на голове.

Марина с бухгалтершей сидела за столом с двумя весёлыми русскими хохотушками, которые непрерывно смеялись, вспоминая прошедший вечер. Их комментарии по поводу сидящих за соседними столами отдыхающих ужасно смешили Марину. Ещё удивляло в соседках, что они странно оживали, стоило кому-то из мужчин пройти мимо их столика. В эти моменты их смех звучал особенно громко, а глаза горели особенно ярко.

– Совсем неприличные женщины, – ворчала Маринина спутница, – надо попросить посадить нас за другой столик.

Марине не хотелось уходить от весёлых соседок, хотя они удивили её уже в первый же день знакомства. На вопрос обходившей зал диетсестры о претензиях к работе столовой женщина, которая представилась Валентиной, заливаясь смехом, заявила:

– Что-то мужчин маловато, и нас в бабский коллектив посадили.

На что диет сестра с готовностью:

– Рассажу, девочки, рассажу, как только подыщу подходящую компанию. А вы, женщина, не против сесть с мужчинами? – обратилась она к Тамаре Рамзановне.

– Да вы что? – за неё ответила Валентина. – Им нельзя, мужья зарежут. Так, девчонки? – подняла она смеющиеся глаза на Марину.

– Никто у нас никого не режет, – строго сказала Марина, – нам и за этим столом хорошо.

– А нам что, плохо? – опять засмеялась Валентина. – Это мы так шуткуем.

После этой примирительной фразы они быстро подружились, и русские со всей своей бесцеремонностью стали расспрашивать, как живётся женщинам на Кавказе.

– Я слыхала, что у вас если жена изменит, то её могут камнями закидать, правда это?

– Это у всех мусульман так, – ответила Тамара Рамзановна, – и у нас раньше муж мог просто убить жену. Как, впрочем, и у вас в старые времена. Я читала, что неверных жён при Петре закапывали по шею в землю, и она так умирала.

– Ну, теперь не старые времена, пусть только попробуют, я сама любого зарою, – заверила Валентина.

– А вот ещё одна знакомая мне сказала, что на Кавказе муж вообще жену за человека не считает, а так, за мелкий рогатый скот.

– А у нас что, считает? – вступилась за чеченок вторая подружка. – Мила, разве это не у нас говорят: «Курица не птица, а баба не человек»?

– Да говорить-то они говорят, а на деле кто у нас в семье правит? Правильно – баба, у которой и дом, и кошелёк семьи в руках. А у вас кто деньгами распоряжается?

– Деньги в кавказской семье всегда у мужчины, – ответила бухгалтерша.

– Даже если он их не зарабатывает?

– По нашим законам муж должен кормить семью. Женщины редко работают. Все в основном по хозяйству и с детьми.

– Ну а если, например, женщина вяжет и продаёт вещи, она тоже деньги мужу отдаёт?

– Тоже, он же глава семьи и лучше знает, как ими распорядиться.

– Кошмар! – возмутилась Мила. – Нет, я своих кровных сроду бы мужику не отдала. Пропьёт ведь или игрушек накупит. Они как дети малые, только дай. Я одно время ходила за мужика даже зарплату забирать, чтобы хоть что-то оставалось, а то явится домой пьян, и нос в табаке, и в карманах пусто.

– Нет, наши не пьют, – гордо заявила бухгалтерша.

– И не гуляют?

– Может быть, и гуляют, но жёнам об этом знать не положено. У мужчин своя жизнь.

– Ну просто не мужики, а ангелы, – удивилась Валентина, – и кормят, и поят, и не пьют, и гуляют по-тихому, нам бы таких!

– Да, но только вы этого не выдержите. У наших женщин столько запретов, что с этим надо родиться, чтобы всё выполнять, – вдруг вставила слово Марина. – Того нельзя, этого нельзя. Вообще ничего нельзя, а они живут, как хотят.

Она говорила со злостью, но, увидав на себе осуждающий взгляд бухгалтерши, замолчала.

– Не слушайте её, она ещё молодая и многого не понимает, – закончила та разговор на примирительной ноте.

Дни потянулись за днями и были удивительно похожи друг на друга: утром быстро одеться и бежать по морозцу на водопой, потом на процедуры, которых Марине прописали множество, потом опять водопой и тихий час (она засыпала как убитая, набегавшись с утра), затем опять водопой и ужин, после которого бухгалтерша шла смотреть стоящий в холле телевизор, а у Марины было только два выбора: или сесть вместе нею к надоевшему ящику, или пойти в номер спать. Лёжа в комнате, она прислушивалась к отдалённым звукам музыки, которые начинались в восемь часов вечера. Музыка звучала глухо, и до неё доносились только ритмичные удары, но они казались такими заманчивыми, что хотелось наплевать на все запреты и бежать туда – на освещённую гирляндами танцевальную площадку.

– Я не хочу за тебя отвечать, вдруг кто-то к тебе пристанет? – сказала ей строго Тамара Рамзановна, стоило Марине только заикнуться о танцах.

Так что Марина даже посмотреть, что происходит там, где гремит музыка, не имела права. Один раз, сославшись на то, что у неё болит живот и нужно взять таблетку у медсестры, Марина заглянула на танцы. Прижавшись в нише между двух колонн, она широко открытыми глазами смотрела, как скачут под музыку все без разбора – и старые и молодые. Ей тоже отчаянно хотелось попрыгать вместе с ними под эти весёлые звуки, однако стоило какому-то мужчине пригласить её на танец, как Марина перепугалась и убежала в номер.

– Ну как живот? – спросила участливо бухгалтерша.

– Долго медсестры не было, – сказала Марина в оправдание за долгое отсутствие, – таблетку съела, теперь вроде лучше.

Соседки по столу по-русски часто подтрунивали над ней:

– Ну что, жениха себе нашла?

– Нет, я и не искала.

– Так вот в девках и просидишь, если искать не будешь да в платок кутаться.

– У нас девушки одни не остаются. Родня всегда им жениха найдёт, тем более для нашей Марины. Она у нас самая красивая в селе, – ответила занозам бухгалтерша.

– А если жених ей не понравится?

– Другого найдут, или какой-нибудь джигит украдёт.

– Слушай, Маринка, пока тебя не спёрли какие-нибудь уроды, – загорелась Валентина, не обращая внимания на бухгалтершу, – ты сама хоть на белый свет посмотри, чтобы потом в горной сакле было чего вспомнить. Пойдём сегодня с нами в военный санаторий на танцы? Там классно, не то что тут с нашими старпёрами. Я в первый день сюда пошла, так ко мне какой-то дед привязался, а у него уже мох из ушей торчит. Я ему: «Дедуля, я на песке танцевать не умею». Дед шамкает: «Какой песок, тут паркет». – «Да тот, дед, который из тебя сыплется!» Вмиг отвалил, – закончила она под общий хохот за столом.

Марина смеялась больше всех, так её звамучили приставания бодрых пенсионеров из отдыхающих. По кавказским законам старших надо уважать и ни в коем случае им не грубить. Но если старички-кавказцы тихо сидели на многочисленных санаторных диванах, изредка снимая папахи, чтобы протереть лысины, то их славянские ровесники, вспомнив молодость, вовсю ухаживали за молодыми женщинами и девушками. Марину вначале забавляли эти ухаживания, а потом при каждом приближавшемся престарелом ухажёре ей хотелось сказать что-то колкое, но кавказское воспитание не позволяло. Поэтому рассказы соседок по столу о том, как они отшивают дедов, она очень любила. Смеялась даже зануда бухгалтерша, утирая выступающие на глаза слёзы кончиком платка.

– Смешная ты, Валентина, – говорила она, отсмеявшись, – но девушку не смущай. Ей нельзя до замужества никуда ходить.

– А после замужества что, можно? – удивилась Валентина.

– Тогда тем более нельзя, – уже совсем строго сказала Тамара Рамзановна, всем своим видом показывая, что разговор на эту тему закончен.

Сама она воспитана в строгости. Её мать – русская, вышла замуж ещё девчонкой и полностью приняла горские законы. Рассказами о своей многочисленной родне Тамара Рамзановна занимала всё свободное от процедур и телевизора время. Не слушать эти россказни было нельзя потому, что навязанная Марине спутница страшно обижалась, когда Марина, задумавшись, что-то невпопад переспрашивала.

– Я тебе сколько раз рассказывала, что Ильяс – сын моего мужа, который родился в Казахстане, а теперь собирается сюда.

– А я думала, его Иса зовут, – примирительно отвечала Марина, мысли которой витали там, где гремела музыка.

Особенно часто царица Тамара (так окрестили её соседки по столу за гордую осанку и неприступный вид) рассказывала о двоюродном брате, который жил в Ставрополе и с которым она время от времени разговаривала по межгороду. Он был полковником в отставке и жил в большом частном доме на окраине города. Он очень звал сестру приехать к ним в гости на выходные, но бухгалтерша, верная порученному ей делу по присмотру за Мариной, отказывалась. Когда до отъезда оставалась одна неделя, царица Тамара в пятничный ужин вдруг заговорила:

– Меня зовёт к себе брат в гости.

– Ну и что, поезжайте, – ответила ей Валентина.

– Я бы поехала, но на мне ответственность за Марину, как я её брошу?

– Вот ещё, детка нашлась, да она сама скоро мамкой станет, – удивилась Валентина. – Что, день без вас не проживёт?

– Она проживёт, но что люди скажут?

– Тамара Рамзановна, езжайте. Я в номере всё время сидеть буду. Можно сказать, что я больная, тогда мне даже еду в номер носить будут, – усмехнулась Марина.

– Ну а на источник надо же ходить, – не сдавалась бухгалтерша.

– Вот интересно, как я четыре года девчонкой в район без провожатых ездила? А теперь по Ессентукам вы мне одной ходить не разрешаете, – уже с явным раздражением выговорила Марина.

– Да я, Мариночка, тебе верю, но вот тут такое окружение, что собьют тебя с толку. – И бухгалтерша красноречиво посмотрела на Валентину.

– Ну, если вы обо мне – насчёт окружения, – сказала та равнодушно, – то я еду в субботу на экскурсию в Домбай. Приеду поздно вечером, и мне будет не до соблазнов, а в воскресенье буду отсыпаться.

– Я тоже к родне в Георгиевск в эти выходные уезжаю, – заявила Мила. – Так что езжайте, Тамара Рамзановна, Мариша тут одна за столом посидит.

Успокоенная бухгалтерша уехала в субботу ещё до завтрака, а Марина, придя в столовую, увидела сидящую за столом Валентину.

– Ну что, укатила твоя царица Тамара? – хитро улыбнулась она. – Гуляем!

– В смысле чего? – заинтересовалась Марина. – Вы же в горы собрались.

– Во-первых, не «вы», а «ты». Мне всего на тринадцать лет больше, чем тебе, да не люблю я эти церемонии, во-вторых, Домбаем я бдительность твоей стражницы усыпляла, а в-третьих, мы с тобой сегодня на танцы пойдём.

– Я не пойду, я слово дала, – строго ответила Марина.

– Слово не слово, а до ужина думай. Но знай: молодость даётся человеку один раз и прожить её надо так, как говорил один поэт, чтобы не было мучительно больно за бесцветно прожитые годы.

– Это не поэт, это Островский сказал так про жизнь в романе «Как закалялась сталь», и не «бесцветно», а «бесцельно», – мрачно буркнула Марина.

– Откуда знаешь? – удивилась Валентина.