Между нами, вампирами…

Но она не согласилась. Напрасно Франсуа приготовился радоваться, наполняться нежными чувствами, чтобы накрыть ими Шарлот и увлечь за собой. Его первая – неловкая, неумелая любовь, едва родившись, окончилась катастрофой.

Поначалу шло хорошо, симпатия оказалась обоюдной. Молодые люди охотно флиртовали – невинно и при всех, потом стали уединяться, чтобы поболтать, попривыкнуть друг к другу. Первые поцелуи: осторожные, потом смелее, многообещающе. Соблазнить Шарлот на самое главное Франсуа было бы несложно. Но он не стал. Решил подождать до свадьбы. Кодекс чести подсказал: девушку, к которой питаешь серьезные намерения, следует уважать. К тому же имелась загвоздочка. Вопросик один. Маленький, но крайне важный.

Однажды они гуляли в густых майских сумерках, перенявших цвет от разросшейся вокруг дома персидской сирени. Которая в обычное время – лишь неприметный, разлапистый куст, а в период весеннего цветения – роскошный живой букет с листочками-сердечками и пышными соцветиями, похожими на перевернутую гроздь винограда. Так и хочется зарыться в них носом, вдохнуть нежнейший аромат, помечтать о прекрасном.

Природа устроила им романтический вечер – лучшего момента для объяснений не найти. Франсуа волновался как подросток, ощутивший приближение любви. Он и был в романтических делах неопытным подростком, ровесником Шарлот, хотя  фактически их разделяли семь столетий.

Молодые люди погуляли по саду, потом захотели уединиться. Вышли на дорогу, отделявшую хозяйство от плантаций, за которыми вдали виднелось лавандовое поле. Много не разговаривали, шли медленно, шевелились лениво. Не только потому, что оба устали за день. Поддались окружающему умиротворенному настроению.

В воздухе стояла необычная, какая-то торжественная тишина, которая создается перед важным событием: выходом короля к народу, началом грандиозной битвы. Не хотелось нарушать ее громким словом, резким движением или даже неосторожной мыслью. Было легко и непринужденно. Беззаботно. Почти счастливо.

Пахло одуряюще, волшебно, не только от цветов. Казалось, каждый предмет природы – живой и неживой – проникся колдовством майского вечера, пожелал заявить о себе каким-нибудь особым ароматом, деликатно – чтобы не нарушить общую гармонию. Вот донесся сыро-земляной дух – от ближайшей свежевскопанной грядки. Вот горький – от сорняка с белой головой. Вот сухо-пыльный – от валуна с обочины. Вот едва уловимый, тонкий, неприродный и неземной вообще – непонятно откуда, наверное от первой проявившейся на небе звезды.

Шарлот ступала неслышно, наклонив голову и перебирая пальцами в только что сорванной грозди сирени, выискивая пятилепестковые цветочки. Не нашла – то ли темно, то ли плохо искала. Подняла к носу, понюхала, прикрыла глаза.

– Обожаю сирень, – сказала она и протянула гроздь Франсуа. – Правда здорово пахнет? Королевский аромат. Говорят, ее в Версале во все вазы ставят. Еще там лаванду на подушки кладут, чтобы королям и вельможам приятнее засыпать было. Вот бы хоть разок посмотреть, как люди во дворцах живут… Наверняка как в сказке. Скажешь – хочу съесть то, подают то. Скажешь – хочу делать то и делаешь. Устанешь – отдохнешь. Им на виноградниках спину трудить не требуется. Богатые господа и придворные дамы дня бы не выдержали на солнце. Кожа белая как молоко, нежная, вмиг сгорит. Потому они себе деликатные занятия находят. Прогуливаются в тени садов, книжки в беседках читают. Каждый вечер – балы устраивают. Танцуй до упаду!

– Хотела бы так жить?

– А ты бы не хотел?

Франсуа не ответил, Шарлот продолжила:

– Это же мечта любой девушки, жить как принцесса. А потом как королева, если замуж удачно выйдешь. Только представь. Все тебя ублажают, стараются угодить…

– Короли часто любовниц имеют. Та же Помпадур. Влияния имела больше, чем королева.

– Если бы я была замужем за королем, было бы наплевать, с кем он время проводит. Я бы тоже любовника завела. Богатого и знатного вельможу. Почему нет? Особенно если супруг часто в отъезде. Вот свежий пример. Я от подружки узнала. Кристел живет недалеко от Фонтенбло. Замужем за  фермером, который поставляет ко двору поросят. Недавно от нее письмо получила. Пишет: при дворе удивляются наглости новой императрицы. Наполеон сейчас на полях сражений – жизнью рискует, новые земли для Франции завоевывает. А Жозефина ведет себя совсем непатриотично, интрижками с молодыми офицерами занимается.

– Осуждаешь?

– Нет. Это же нормально при дворе – любовницы, любовники. Весело. Во Франции всегда так было. И не нам менять, – без всякого осуждения сказала девушка.

– Собираешься изменять мужу? – осторожно поинтересовался Франсуа.

Шарлот спохватилась.

– Нет, конечно.

При всей деревенской простоте догадалась не раскрывать греховные помыслы перед потенциальным женихом. Он, правда, о женитьбе еще не заговаривал, но на всякий случай следует показать себя добропорядочной, чтобы не спугнуть. Игриво скосив глазки, сказала:

– Изменять – грех. Занятие для тех, кто скучает и бездельничает – там, во дворцах. Я девушка порядочная. Сохраню супругу верность до гроба. Особенно, если он будет похож на тебя…

– Шарлот, ты боишься смерти? – Франсуа надоело разговаривать обиняками и он спросил в лоб.

– Нет, а чего ее бояться? – тоже спросила девушка, не задумываясь, с легкостью, простительной в юном возрасте. – Смерть – обычное дело. Настигнет каждого. В прошлом году умерла наша кухарка мадам Лепен, она, правда, старая была, пятьдесят один год. Я ее с детства знала, привыкла каждый день видеть. Потом на кухне другая повариха появилась, мадам Вегарнэ. Я до сих пор ее недолюбливаю. Не потому, что она плохой человек или что-то в таком духе. А просто…

Страшно, когда молодые умирают, от болезней или про рождении. Только они самые счастливые, сразу попадают на небо и становятся ангелами. Вот у моей подружки Амели двое братишек в младенчестве скончались. Она плачет каждый раз, убивается, а что сделаешь? Ничего. Детям хорошо. Они умирают безгрешными. А мы, если умрем, попадем в чистилище, будем жариться на сковородках и вариться в котлах. Затем призовут нас на Страшный суд, где окончательно судьба решится…

– Шарлот, представь фантастическую ситуацию, – перебил Франсуа, чтобы не слушать религиозный мусор и приблизиться к главной теме. – Если бы тебе предложили вечную жизнь, согласилась бы?

– Э-э-э… – Девушка задумалась. Крепко. До рассеянности. Поднесла сиреневый цветок не к носу, а ко рту, откусила, стала медленно жевать. Горечи не заметила.

Вечная жизнь? Никогда не представляла себя бессмертной. Полнейшая ерунда. Что есть в том практически полезного? Вечно надрываться на плантациях? Не-е-ет, спасибо. Если уж мечтать, то о приятном. Например – о богатстве. О шикарных платьях и сверкающих драгоценностях. О каретах и балах. Это, конечно, тоже маловероятно случиться, но более радостно представить.

Шарлот проговорила нараспев:

– Не-зна-ю.

Франсуа решил помочь, соблазнить преимуществами и по возможности утаить недостатки. Потому что они тоже имеются.

– Когда тебе в детстве читали сказки, неужели не приходила мысль – как здорово быть бессмертной? Года идут, а ты не стареешь. Можешь путешествовать где хочешь, жить где нравится. О деньгах не беспокоишься. Тяжело работать не нужно. Только если сама захочешь…

– Подожди, подожди, не так быстро. Я не совсем понимаю, что ты имеешь ввиду. Хочешь представить, что мы стали бессмертными?

– Да. Ты хотела бы?

– А ты?

– Ну… Я первый спросил.

– Знаешь, из всего перечисленного мне только один пункт понравился – что не надо стареть. Остальное… Нет, не могу себе представить, что значит жить вечно. Сколько это?

– У вечности нет определения.

– Странно это. А как же друзья, родные, братья-сестры, которые моложе? Они умрут, а я с кем останусь? Подружки тоже. Мы с Амели можно сказать с младенческого возраста вместе. Что я без нее буду делать? Ни поболтать, ни посоветоваться. Модную шляпку не с кем обсудить. Новых подружек трудно заводить…

– Ты же не одна будешь вечно жить, с мужем.

– С мужем? Да он не то что за бесконечную жизнь, за десяток лет до чертиков надоест! Даже такой красавчик как ты. Ой, – запоздало спохватилась Шарлот. – Прости, Франсуа, я не то имела ввиду. Хорошо, что ты не вечный, а то бы обиделся. Ха-ха-ха!

– Ничего, я не обиделся. Продолжай.

– Ну… Если взвесить «за» и «против», то скажу следующее. Не привлекает меня. Путешествовать не люблю. Даже в Париже ни разу не была. Честно сказать – боюсь новых мест. И людей тоже. Не знаешь, что у них на уме, наверняка ничего доброго. Ты когда-нибудь путешествовал по нашим дорогам? Небезопасно, особенно по ночам, особенно нам, девушкам. Ограбят да изнасилуют – вот что ожидает. Повезет, если в живых останешься. Такие вот у меня мысли. Конечно, хорошо не работать, а как деньги добывать?

«Очень просто: кусаешь человека, выпиваешь кровь, забираешь деньги», – мог бы ответить Франсуа, но уже понял, что не стоит. Он быстро представил возможное продолжение диалога.

«Чтобы не стареть, придется время от времени убивать», – сказал бы он.

«Нет. Мне не подходит. Я не способна так жизнь любить, чтобы убить».

«Даже ради себя?»

«Ради никого».

– Я пошутил, – сказал он вслух, едва сдерживая обиду в голосе. Обиду на недалекость Шарлот: он предложил бессмертную жизнь, а она выбрала болтовню о шляпках. Ясно почему – не любила его. Или любила, но не так как Франсуа хотелось, поверхностно, с расчетом. Слишком многого от нее ожидал? Значит, сам виноват. В следующий раз будет умнее… В следующий раз? Да. Потому что ясно: с Шарлот у него не получится.

Очарование душистого, майского вечера вмиг пропало. Франсуа овладела печаль, которая усугубилась ощущением несправедливости: хотел от всей души сделать подарок, а ему плюнули в лицо. Поднялось раздражение – на все, что окружало: на пыльную дорогу в камнях, на заросшую сорняками обочину, на требовавший постоянного ухода виноградник, на его простоватого хозяина… Разочаровался во всем Шале де ла Гранде. Здесь не поняли Франсуа, не желали принимать его любви, не собирались отправляться вместе в вечность.

Шарлот уловила холод в его голосе. Причины не поняла, выяснять не стала. Ссориться по пустякам не в ее легком характере, тем более с возможным будущим мужем. Остановилась, внимательно поглядела на спутника. Хотела что-то кокетливо-незначащее сказать, а вырвалось другое:

– Слушай, Франсуа, почему у тебя глаза такие странные? Разного цвета. Ты не колдун?

– Колдунов истребили в средние века. На кострах инквизиции, – не слишком дружелюбно ответил он. – Пойдем обратно. Холодно становится. Еще простудишься, месье Дюран меня ругать будет. – И первым развернулся к дому.

С того вечера едва начавшиеся отношения с Шарлот сами собой заглохли.

Потому Франсуа, выпивая за столом с месье Дюраном, проводил девушек равнодушным взглядом и не подумал присоединиться.

Вскоре он с виноградников ушел. В Бризон – высокогорный городок подальше от Шато, чтобы ни Шарлот, ни других знакомых ненароком не встретить. Купил уединенный домик на окраине, стал заниматься ремеслом. Гончарным. Пригодился художественный талант. Лепил из глины кувшины, тарелки, игрушки, раскрашивал, продавал по воскресеньям на рынке.

Жил отшельником. С соседями знакомств не заводил – не желал расспросов. С женщинами не встречался: для серьезного был не готов, развлечения ради – неинтересно.

Долго пытался заглушить обиду. На Шарлот или на себя? А, неважно. Обида всегда гложет, когда отношения рвутся. Если переложить вину на другого, обидно за себя как жертву. Если принять вину на свой счет, обидно за того, кто был дорог. Вот такая дилемма – как обоюдоострый меч.

Жизнь в заботах о хлебе насущном Франсуа удовлетворяла. Не то, чтобы очень нравилось, но – сойдет, другое искать неохота. Лет через десять отпустил бородку, чтобы постоянные покупатели не задавались вопросом – почему возраст на них оставляет отпечаток, а на нем нет. Еще через десять лет волосы подлиннее отпустил, шапку надел – чем не старик!

А обида точила. Еще самоедство. Задавался вопросами: что сделал не так? Любил ли он Шарлот на самом деле? Не поставил ли эгоизм выше взаимности? Женщины ведь особые существа, внутренностями фальшь чуют. Не потому ли она не согласилась… Ну да поздно.

Из разговоров с клиентами Франсуа случайно узнал, что Шарлот давно вышла замуж, очень удачно – за отцовского управляющего, который потом стал хозяином де ла Гарде. Через тридцать лет после того их разговора загорелось посмотреть на нее – постаревшую, подурневшую. Чтобы утишить обиду чувством исполнившейся мести. Низко? Неблагородно? Да. Еще – эгоистично. А иначе не получалось обрести покой.

Как-то в воскресенье собрался Франсуа в церковь Святого Верана неподалеку от виноградников Шато, куда раньше ходила Шарлот. Надеялся, она с замужеством привычек не изменила, храм посещала  как раньше регулярно – по выходным и праздникам.

Злорадное любопытство подстегивало посмотреть, как с ней время обошлось. Себя показать молодого. Постригся, побрился – в пику Шарлот. Пусть узнает его – неизменившегося. Ужаснется собственной ошибке. Затоскует по вечной молодости, от которой опрометчиво отказалась. Переложит тогда Франсуа свою обиду на ее плечи, достаточно она над ним поизмывалась.

Была Страстная пятница, которая выпала на конец марта. Самое волнующее время, когда распускается все: листья на деревьях, цветы на лугах, румянец на девичьих щечках…

Двухчасовую службу выстаивать он не собирался, явился к концу. Церковь была переполнена, воздух сперт несмотря на стоявшие нараспашку двери. Франсуа встал у входа: пробраться вперед не имел ни возможности, ни необходимости.

Чтение из Евангелия не слушал, за обрядом, происходившим у алтаря, не следил, оглядывал присутствующих со спины и сбоку. Знакомых не заметил. Когда хор отпел псалмы, а священник сказал «аминь!», народ потянулся к выходу – чинно, неторопливо. Мужчин Франсуа пропускал мимо, в женщин впивался жадным взглядом.

Каково же было его удивление, когда увидел Шарлот – ничуть не постаревшую, наоборот, цветущую как никогда. Не может быть… Обознался? Пригляделся. Нет, точно Шарлот: те же брови уголком, та же ямочка на левой щеке. Даже наряд тот же – белая кофта с рукавами, юбка и куртка, расшитая цветами по черному полю. Прежние быстрые глаза – которыми кольнула  его и, не узнав, отвернулась.

Странно. Невозможно. Нелогично.

Механически перевел взгляд на следующих за ней. Погоди-погоди. А кто та толстая мадам, что ковыляет сзади? Черт, да вот же она… надо так ошибиться! Мать в молодости и дочь сейчас – похожие, как две виноградинки.

Вздохнул со злорадным облегчением.

Старость безжалостна к людям, меняет до неузнаваемости. Франсуа не ожидал метаморфозы, произошедшей с Шарлот. Прежде тонкие черты лица  теперь огрубели и  разъехались. Из-под несвежего платка выбилась седая прядь. Та трогательная ямочка на щеке, которую Франсуа любил когда-то целовать, скрылась в складках жира. Раньше Шарлот была подвижной как белочка, секунды не могла усидеть на месте. Теперь ступала медленно, переваливаясь с боку на бок, как…

Не желая даже в мыслях оскорблять бывшую «почти невесту», не стал подбирать сравнение. Чтобы не усугублять, не танцевать на костях. Она и без того наказана временем.

Рядом шел невысокий, сухощавый, с нарочито прямой спиной мужчина, который недвусмысленно стрелял по молодым женским лицам глазами в красных прожилках.

Годами копившиеся упреки к Шарлот мгновенно растворились. «Вот кого ты нашла вместо меня, – подумал Франсуа. – Выпивоху и бабника». Он был отмщен.

Но не был счастлив. Снова и по-старому.

Он вернулся к исходной точке. Прожил сотни лет, а не продвинулся ни на шаг. Был так же одинок и нелюбим, как в детстве. Заброшен. Никому не нужен. Не дорог. Недостоин – посочувствовать, поговорить, обнять. Он отомстил Шарлот, но обиды не покинули, только видоизменились. Спрос за них Франсуа направил к небесным силам, поднял взгляд к куполу храма.

Какой злой рок его преследует?

Зачем он вообще появился на свет?

Легче всего было бы предъявить претензии отцу и маме, но они не виноваты. Зачали сына в любви и желали только лучшего – в том Франсуа не сомневался. Невозможно представить, что кто-то ждет ребенка с мыслью «родись, чтобы стать несчастным». Это неестественно, не заложено в родительский инстинкт ни у людей, ни у животных. Тогда кто повинен в его хронических неудачах и тоске?

Франсуа окинул взглядом толпу перед собой, будто выискивая мудреца, способного доходчиво разъяснить, словом высшей истины удовлетворить ум и сердце. Но нет, у людей спрашивать бесполезно.  Не до чужих бед им, со своими бы  разобраться. Приходят в церковь, чтобы найти утешение.  У кого?

За ответом Франсуа обратил взгляд дальше – к самому алтарю, где возвышалась статуя Христа.

Статуя была сделана мастерски и выглядела как живая. Сын Божий, пробитый гвоздями, терпел муку,  о которой догадывался каждый, смотревший на него.  Непереносимое страдание читалось на лице, брови вопросительно подняты: за что? почему я?

Те же самые вопросы бередили Франсуа.

Значит, не он один – это первый ответ. Второй: когда тебе плохо, вспомни, что есть люди, которым в сто раз тяжелее.

Теперь ты знаешь, Франсуа. Полегчало?

Едва ли. Кажется, наоборот. Придавило невозможностью изменить. Достичь чего-то значимого: для человечества – всеобщего благоденствия, для себя – удовольствия от жизни. Разве смысл ее в страдании? Не может быть. Человек слишком сложно устроен, чтобы существовать примитивно: в молодости – изнурительный труд, в старости – немощь и жалобы. Для чего даны ему тонкие чувства и пытливый ум? Почему моменты радости так редки, а печали так навязчивы?

Еще одна, чуть ли не богохульная мысль пришла: если даже Сын Божий был обречен на мучения, имеют ли право простые смертные и бессмертные роптать на судьбу? Или другое. Давно известно: кому многое дано, с того спрос больше. Значит ли это, что Франсуа на судьбе написано расплачиваться неудачами за привилегию жить вечно? Но его ли это выбор? И в чем вообще его личная вина?

Будто пьяный ковыляя на неверных ногах, возвращался он домой. Устало плюхнулся на табуретку. Налил мускатного вина, выпил, часто и громко глотая, не ощущая вкуса – как воду. Поставил локти на стол, пальцами заехал в волосы. Начал их драть. Потом грохнул кулаком по столу – еще раз, еще раз и еще. Хотел заплакать, но стало неудобно перед собой. Крестоносцы не плачут. Переносят боль и обиды молча.

Но небезропотно. Франсуа – не послушная овечка, злым роком предназначенная для заклания. Он вампир и человек, выпутается из лабиринта вопросов, разрубит опутывающую несчастьями цепь.

«Не торопись, дай себе время. Выпей еще, чтобы раскрепостить ум, очистить душу от взбаламученного мусора сомнений».

Он налил, опять не смакуя опрокинул в горло. Стукнул кружкой по столешнице, уставился на бутыль мрачным, ненавидящим взглядом, как на заклятого врага. Предъявил ей претензии – за неимением другого ответчика.

Не везет на родине категорически. Франция осточертела. Куда теперь направить стопы?

Бутыль не ответила. Франсуа схватил ее, размахнулся, запустил в стену. Бутылка грохнула напоследок и исчезла, оставив на полу осколки, а на стене следы от бордовых слез.

Ночь он не спал. Наутро решил – настало время поменять географию проживания.

В то время в Европе начинался американский бум. Франсуа продал дом, собрал скромные пожитки и сел в Марселе на первый же фрегат до Нового Света под названием «Сердитый». Название точно соответствовало его настроению.

Да, он был зол. Обижен, разочарован. Но та кипучая ненависть, гонявшая его по крестовым походам, бросавшая в гущу сражений с риском потери головы, грозившая выйти из-под контроля – та ненависть улеглась.

Наверное, он старел. Не физически, ментально. Взрослел, учился держать себя в руках. Учился воспринимать мир таким, какой он есть – не оправдывающим ожиданий, не идущим навстречу с доброй улыбкой и словом поддержки. Вспомнились слова отца «у тебя все наладится», смутно, недоверчиво. Сколько веков прошло, а почему-то Франсуа до сих пор не нашел твердой почвы под ногами. Родных-друзей нет. Первая любовь не удалась. Родину пришлось покинуть… Найдет ли счастье в чужом краю?

Пришло время убедиться.

Когда фрегат отвалил от пристани, тяжело переваливаясь на волнах как жирная гусыня на лапах, Франсуа встал у борта, в последний раз взглянул на Марсель. Он выглядел как любой другой портовый город ранним туманным утром: грузчики с тюками на спинах, шустро бегающие туда-сюда; торговки рыбой,  визгливо зазывающие клиентов; мальчишки-беспризорники, шныряющие по воровскому делу.

На деревянных мостках кучка провожающих, махающих вслед фрегату: женщины платочками, мужчины шляпами, и никто – Франсуа.  Если бы нашелся хоть один человек, который погоревал о его отъезде! Который пришел бы проводить. Сказал короткое напутственное слово. Да просто махнул бы рукой…

Нет, родина о нем не поплачет и не вспомнит. Он забудет ее в ответ. Знал, что уезжает навсегда. Стало жаль себя. Раньше был только одиноким, теперь – одиноким и бездомным. Франсуа вздохнул. Горестно. Он оставлял здесь только упреки судьбе, непонимание и тоску, но все равно расстроился.

Покидать родные места всегда печально, особенно когда отправляешься в неизвестность. Которая, впрочем, может оказаться приветливой – такое не исключено. Зависит, кроме прочего, от личного настроя. Франсуа понял: не стоит являться в Америку с дряхлым багажом старых обид – это глупо. Также не стоит уезжать, затаив зло – это несправедливо. Надо простить родину и отпустить.

И он простил – как прощают близкого человека, полностью и без условий. Но не забыл уроков. Он надеялся, что на чужбине будет лучше, и странное дело – почувствовал себя предателем по отношению к Франции. Когда-то он был ее патриотом…

Разозлился на собственное мягкодушие.

«Не хватало еще пустить слезу, – сказал, насмехаясь над собой. – Просто поддался настроению провожающих и отплывающих. Минуты расставанья всегда тяжелы, даже если уезжаешь без сожаления. Для печали резона не имею. Мне не с кем прощаться. По мне некому плакать. Наверное, так и надо».

Франсуа отошел от борта  и остановился поодаль, за спинами других пассажиров. Его место тут же заняла женщина, бедно одетая в черное и серое. Ей было с кем прощаться. Одной рукой она судорожно прижимала к себе мальчика лет восьми, другой так же судорожно махала кому-то на пристани. Она громко всхлипывала, время от времени подносила платок к глазам, чтобы утереть. Лица ее Франсуа не видел. Только поникшие плечи, нервные пальцы, которыми она то теребила ребенка за худенькое плечо, то нервно гладила по спине, будто проверяя в наличии ли он, ее опора, смысл жизни, родная душа. Видно – уезжала не по своей воле. Бежала не от довольства и благополучия. Подобно Франсуа тоже надеялась найти счастье на чужбине?

Трогательность момента его все-таки задела. Когда рядом плачут, горько и  безутешно, трудно остаться невозмутимым. Франсуа вздохнул еще раз. Постоял в нерешительности. Перешел на другую палубу, на нос. Посмотрел на форштевень, длинным концом выходивший далеко за пределы корпуса. Острый как копье, он указывал путь на запад – в новую страну. Станет ли она для него «землей обетованной»?

Стоял несильный, попутный ветер. Он надувал паруса и выдувал хандру из мятущихся душ, заполняя их зыбкой надеждой, которая не покинет – по крайней мере на время путешествия.

Часть вторая

В Америку он прибыл под невыдающимся шотландским именем Шон Маккензи в бумажке, удостоверющей личность. Еще там стояло: пол мужской, двадцати четырех лет, место рождения – Глазго. Прибыл с одной целью – начать новую жизнь, без ненависти, обид и ощущения вины за свою избранность. Без необходимости бороться – с внешними врагами и демонами внутри себя. Захотелось покоя. Или хотя бы передышки – на неопределенное количество времени.

Потому что устал. Надоело ощущать себя изгоем, поступать не как все, эгоистично: питаться не только чужой кровью, но и энергией. Которая, попадая от хозяина к захватчику, приобретатет качества злой. Захотелось смягчить сердце, оставить вампирские привычки, жить как все. Иначе кто он? Нечто половинчатое, животное,  не зарегистрированное наукой, но существующее де-факто – «человек-вампир», подвид «кровососущий».