Да воздастся каждому по делам его. Часть 3. Ангелина

Геля очередной раз поскользнулась, выругалась и оглянулась – нет ли кого сзади.

– Б… шею тут вывихнешь, к черту. На всю жизнь кривошея останется…

Она постояла, потерла щиколотку, расстегнув сапог. Все-таки подвернула…

– Воооот срань! Блиииин. Надо кончать с этой руганью, Володя морщится, дурная привычка, говорит…. Ага… Обойдётся. У всех мужики нормальные, на жигулях возят. А он на работе с утра до ночи – в шесть вышел, в двенадцать приперся, а ты хоть на палочке верхом скачи. А туда же – привыыыычка. Сама себе мотоцикл куплю, будет знать.

Она ворчала и ворчала пока не добралась до остановки и не села в грязный, словно черт, маленький автобусик, с выпученными фарами. Но вот почему-то все эти ворчливые мысли ее не злили, а тепло-тепло ворочались внутри, заставляя улыбаться. Деревня, где они теперь жили, была, скорее небольшим поселком, километров в пятнадцати от Москвы, в красивейшем месте. С одной стороны ее обступал сосновый бор, граничащий с бескрайними полями, с другой луга, по которым петляла узенькая, обрывистая речка. Геля сразу влюбилась в это место, но все равно, где -то в подсознании, ее периодически подгрызало неприятное и щемящее чувство тоски по городу. Да еще и добираться надо было «Сто верст телегою», как говорила мать. Верка, та выражалась проще: «…опа мира!" И выпучивала глаза, изображая какие они с Вовкой идиоты.

И правда, чтобы добраться с работы, Геля сначала топала минут десять пешком через луг, потом тряслась на автобусе до метро, потом от площади трех вокзалов ехала на электричке. К счастью, дом был недалеко от станции, и это радовало, иначе с сумками она бы померла, а Вовка, действительно был не помощник ,он вкалывал день и ночь. Что тут поделаешь, зарабатывали на квартиру.

Вечернее метро встретило ее, как всегда суматошно-беспокойно. На Комсомольской, где толпа приезжих не иссякала никогда, Геля проталкивалась среди сумок и баулов, вся взмыленная от этой толчеи. И тут кто-то схватил ее за локоть, и, сильно сжав, развернул. Черноглазая красивая дама в красной шапке, с ярко накрашенными губами и в длинном черном пальто показалась странно знакомой.

– Зазнааалась. Своих забыла, ишь плывет лодочкой белой. А свои-то помнят! Нашу золотую романо рат…

Секунду Геля ошалело всматривалась, потом, вроде щелкнули выключателем и зажгли свет.

– Райка! Обалдеть! Ты как здесь?

– Да будя, поцыгановала. О мне это где!

Райка характерным жестом провела себя ребром ладони по горлу, сдернула шапку, тряхнув шикарной копной чёрных ухоженных волос.

– Я уж три месяца тут. В больницу пристроилась, мужика нашла. Детей забрала вон, на днях.

– А муж?

– Объелся груш. Он мне сынка простить не мог, чуял сволочь кровь чужую. Волк! Жилы вымотал все, ты бы видела, у меня все тело синее было. Он не бил, Альк! Он не так бил, как мужики баб бьют – он убивал!

– Так он тебя искать будет, они из тюрем – то они все оторванные возвращаются, страшно. Может тебе в милицию…

– А, Алька, судьба она везде с тобой… найдет, не пропустит. Да мне карты добро сулят, я картам верю. А он, скот, из тюрьмы вышел, уж месяц. Тоже к кочевым подался, все бросил. Там ромны у него образовалась, а мне развод дал, типа: «Иди, ты мне не жена»… У нас можно так. и дети ему не нужны, говорю же – волк.

– Где живешь?

– Где… У мужика нового. Там хоромы, он с деньгой. Любит, говорит. Часы золотые дал мне, просто так, без причины. Одевает, видишь. Не бьет… пока… Детям конфеты приносит, шоколадные. И икру. Ты икру ела?

– Давно, Рай. Не помню уж вкуса.

– Так давай, заходи, чаю выпьем, иль покрепче чего. Я тебе адрес напишу.

Райка вытащила из изящной сумочки блокнот и тоненький золотистый карандашик, быстро написала адрес, сунула Геле листок в карман.

– Слушай, – Глаза у нее блеснули, взгляд стал острым, колючим, – тебе бабка не писала про Лачо?

– С какой стати, Рай? У меня другая жизнь теперь. Все забыто.

– Ну да… Я думала, она тебе писала…

– А что, должна была?

Райка помолчала, вытащила ажурный белый платок, вытерла ладони… ПахнУло нежным запахом незнакомых духов.

– В земле он, Аль. В земле… Из-за тебя ушел туда, в земельку-то.

Колонна с выпуклыми колосьями на светло-сером фоне вдруг почернела в Гелиных глазах и стала падать, а люстра с длинными плафонами, качнулась, грозя придавить. Райка подхватила ее, усмехнулась как-то странно, одним уголком накрашенного рта.

– А говоришь – забыто. Хорошего цЫгана не забыть… помирать будешь, вспомнишь, в животе ворОхнется. Они в нас поселяются, в кожу впитываются, не вытравишь, не выжжешь…

Геля высвободила руку, перевела дух.

– Болел?

– А как же! Болел, золотая. Душой, тобой скраденною…

Помолчала, поправила воротник.

– Да зарезали его. Люди говорят – Чергэн. Не знаю, правда, нет ли… Взяли ее, потом отпустили. Доказательств нет, говорят. А она сгинула, никто не знает где. Сын у матери. Мать тоже что-то не в себе… столько горя…

Грохот в ушах Гели нарастал, потом вдруг стих, и мир вернулся на место. Постояли, помолчали…

– А ты, смотрю, нашла судьбинушку свою, вижу – нашла. Держи теперь. Крепко держи, ничего не бойся, не отпускай. Лучше его не будет.

…

Вся взмыленная, вытащив последний противень пирожков, крошечных, румяных, нежных, пахнущих так, как могут пахнуть пироги только из русской печки, Геля почувствовала, что просто падает от усталости. Жара стояла в кухне, как в бане, хоть беги за веником и она, как была, босая, выскочила в сени. Стукнув ковшиком по тонко схватившемуся ледку, набрала полную кружку свежей, вкусной, не хуже лимонада, воды и залпом выпила. Постояла, потоптавшись на холодном полу, подумала, и, выхватив из бочки здоровенный соленый помидор, всосала его полностью, одним глотком. Потом сунула голые ноги в валенки, накинула платок и, прямо так, выбежала в сад, тихий и тёмный. Тихонько падал снег, все вокруг сияло бело и сказочно.

– Совсем зима… А ведь только днем такая капель была, солнышко. Думала весна уж…

– Гель. С ума сошла, холод такой!

У калитки стоял Володя и что-то прятал за спиной. Он схватил жену в охапку, одним легким рывком взял на руки, и, пробежав, по ступенькам крыльца, внес в дом. В комнате, как фокусник, сдернул со свертка, который принес, упаковку и вывалил на стол желтую охапку мимоз. Аромат поплыл, почему-то вызвав желание заплакать. Геля сунула лицо в пахучее облако.

– Тут еще я тебе…

Вытащил из кармана коробочку, открыл. На черном бархат змеилась тоненькая граненая цепочка с белым шариком.

–Это… ну, в общем… … Взамен.

Геля обняла мужа, и вдруг остро почувствовала запах спиртного.

– Вов?

– Гель, пойми. У меня бригада проект сдала. Очень хорошо сдала, в срок.

– Она у тебя все время что-то сдает. А, Вов?

– Не волнуйся, Гелюсь. Все будет отлично, я обещаю…

– По-другому и не может быть, Вов. Если не хочешь все уничтожить.

Включив торшер, отвернувшись от спящего с разинутым ртом мужа, Геля аккуратно выравнивала на темной поверхности тумбочки две одинаковые цепочки. Получались ровные дорожки… рельсы… Потом резким движением, как будто рисовала крест, сбила их в блестящую кучку, жемчужинки прокатились и упрыгали куда-то в темноту. Геля не стала их искать…

…

– Слушай, мать.

Верка здорово напилась и качалась, с трудом удерживаясь на ногах. От нее несло за версту, кофта перекосилась, из глубокого выреза торчал кусок кружевного, не очень свежего лифчика.

– Твой Вован лучше моего Генки, точно. Мой вон, обдрипанный какой-то. И слушай, чо скажу. У него стоит…

Дальше Верка присунулась прямо к Гелиному уху и понесла какую-то муть, горячо дыша чесночно-луковым водочным настоем.

– Да отвали ты. Что навалилась, как корова. И пошлятину свою вон – для Бэлки оставь.

Бэлка была интернатской поварихой и обожала копаться в чужом грязном белье.

– Ну ты прямо святая Мария. Куда там. Сама уж два раза замуж выскочила, за три –то года, а туда же, отваааали. У твоего-то как, нормально? Все там путем? Своих-то сделает? Иль так и будет приёмыша воспитывать?

– Геля с силой толкнула дуру, так, что та плюхнулась на диван, задрав ноги.

– Идиотка пьяная. С собой разберись!

Сев за стол, отодвинув от себя грязную посуду, огрызки, куски и всякую недоеденную дрянь, Геля долго смотрела, как абсолютно пьяный Володя что-то воодушевленно толковал Генке, Веркиному мужику. Подошла Верка, оперлась бедром о Вовкину руку, потянулась, как кошка. Но мужики не обращали на нее никакого внимания.

***

Сильно кружилась голова. Подташнивало. Попытавшись отодрать голову от подушки, Геля поняла, что это ей не по силам, все плыло и переворачивалось. И так болело горло, как будто его сверлили тупым медленным сверлом. В ногах сидела Ирка и дергала ее за палец.

– Маааам. Маааам. К бабе…

– Ирин, пойди возьми на кухне хлеб с молочком. Мама полежит и встанет, хорошо?

Она сама не узнала свой голос, он даже не басил, сипел. Ирка козленком поскакала в кухню, она была полностью одета, видно Володя перед уходом позаботился о ребенке, но не стал будить жену. Проводив дочь глазами, Геля с интересом смотрела, как, сквозь туман, на беленом потолке пляшут огненные искорки. Потом стало так холодно, что она чувствовала, как стучат зубы, но ничего не могла с этим поделать. А потом вдруг нахлынули дикий жар и темнота…

Глава 13. Ссора

Тоненький лучик света проникал откуда-то так навязчиво и раздражающе, что щекотал ресницы и даже нос. Хотелось чихнуть, но так болела голова, что чихнуть Геля побоялась, а вдруг взорвутся мозги. Она осторожно приоткрыла глаза, хотела повернуть голову, но что-то крепко держало ее за шею. Держал душно и очень больно. Геля попыталась позвать кого-нибудь, но смогла выдавить только беспомощный сип, от которого так резануло в горле, что брызнули слезы. Поморгав, она смахнула их и с трудом сконцентрировала взгляд на лучике. Он шел откуда-то со стола, похоже настольную лампу придавили подушкой.

– А пожар? Вот дураки…

Думать тоже было больно. Геля закрыла глаза посильнее, чтобы снова провалиться в полусон-полуобморок, в котором ничего не болело.

– Гелюсь, маленький. Как ты? Посмотри на меня, девочка.

Геля опять разжала веки и сквозь красноватый туман разглядела бледное Вовкино лицо.

– Вооов, – жалобно просипела она, и попыталась стянуть с шеи то, что так ее душило. Вов… Мне плохо.

– Знаю, хороший мой, потерпи немного. Я с тобой, все пройдет, я обещаю.

Он пересел на кровать поближе, положил руку Геле на лоб. И хотя рука была холодной, как лед, Геля прижалась к ладони сильно, как испуганный щенок. Даже заскулила немного.

– Уже кризис прошел, теперь температурка спадет, сразу легче будет. Только кушать нельзя, вот водички попей.

Он приподнял ее голову и поднес к губам маленькую ложечку. Вода была теплой, но вкусной и кисленькой. Ароматной…

– Чай слабенький, Гель, с лимончиком. Давай. Надо пить.

Геля чуть глотнула, бессильно опустилась на подушку.

– Вов! Иди поспи, а! Ведь пятая же ночь, сам свалишься.

Геля чуть скосила в глаза и в проеме полуоткрытой двери увидела полный силуэт. Мама… Она снова провалилась в полузабытье и далеко, сквозь нарастающий шум, услышала:

– В больницу, может? Ну ты же и сам не железный.

– Врач сказал, самое страшное позади. В больницу я её не отдам.

…

– Множественный абсцесс в горле может послужить прямой дорогой ТУДА!

Молодой худенький доктор многозначительно позвякивал инструментами, уложенными в старинный, видно дедов, докторский саквояж.

– А вы учитель! Тут все знают, что вы детей в интернате спасаете.

– Надо же… Спасаете… Первый раз слышу, чтоб так говорили…

Геля пока с трудом ворочала мозгами, но уже что-то могла соображать. Маленький доктор нравился ей, он был похож на индюшонка, которого она как-то видела в деревне, у зажиточных соседей. Доктор присел на табуретку.

– Я, конечно, сделал, всё, что возможно. Вычистил, пролил все раны растворами. Там сейчас почти спокойно. Но! Вы должны знать – эта штука – незабудка на всю жизнь… Знаете, что такое «незабудка на всю жизнь? Слышали?

Индюшонок многозначительно посмотрел на Володю, который стоял рядом и ел его глазами. Володя криво усмехнулся.

– Вот мужа спрОсите… так вот! Вам надо за горлом следить. Я вам адресок дам, это профессор, друг моего отца. Он спец. И очень советую, очень. Иначе потом будете жалеть.

…

Так чирикали воробьи, что в ушах стоял сплошной звон, но это было очень приятно. Геля сидела на лавочке, опершись спиной о нагретую ребристую поверхность спинки, и блаженно прижмурившись как котенок, дремала. Одно то, что ничего не болело и поворачивалась голова, не говоря уж об обожаемом крепком чае с лимоном, который наконец можно было выпить без кинжала в горле, уже было счастьем. И было еще одно. То родство, какое-то кровное, которое появилось между ней и мужем, и радовало и пугало. Сначала она жутко стеснялась, что Володя в дни ее полного бессилья делал все. Выносил, мыл, убирал, переодевал. Стирал ее и Иркино белье, пыхтя на кухне, как большой кит. Готовил, на выходные забирал Ирку от матери, ходил по магазинам и аптекам,бегал по врачам. И ни разу, ни во взгляде, ни в тоне, Геля не заметила не то что раздражения – легкого недовольства даже. Только беспокойство. Только любовь…

Сама она не была такой. Даже, когда Ирка заболела жутким гриппом, а потом еще месяц кашляла по ночам, заходясь и захлебываясь, Геля ловила себя на мысли, что если дочка еще раз заноет, то она пойдет и своими руками придушит этого противного поросенка. А поросенок, каждый раз встречая заспанную маму, кашлять резко переставал и светил на нее яркими неспящими глазенками. Вот, убила бы!

…

– Ну чееееу, мать? Очухалась слегонца?

Геля открыла глаза. В лучах уже заходящего солнца, у калитки, вырисовывалась плотная фигура. Верка!

– Ну слава яйтсы… А то мы тут уж с мужиком твоим задолдонились за тебя трястить. Раз думали, отходишь уж, задыхалась. Где такие нарывы то нажила? Небось с цЫганом своим челмокалась?

Геля лениво щурилась, солнышко уже припекало. «Вот дура. Не умнеет ведь. И странно, не обижаюсь на нее, она ребенок будто совсем», – думала она. Мысли тянулись медленно и густо, как сироп.

– Да ладно, шутю.

Верка подсела к Геле на лавку, пахнуло спиртным.

– Мы тут с Вованом твоим, нет-нет, а вжбаним вечерком. От грусти. Он любитель у тебя, вроде. Нет?

– Вер. Ты что, пьешь, что ли?

– Да так… чо та грусть-тоска заела. Не знаю куда свою головушку прислонить -то.

Верка по-бабьи подперла щеку и завыла -заныла, что-то тягучее, то ли плач, то песню. Потом резко прервалась, хохотнула, тряхнула пышным хвостом, стянутым на затылке атласной лентой.

– А! Ладно. Слушай, Гельк. Тут братан твой приезжал, думал ты у нас бесхозная кочуришься. Спасать тебя решил, – Верка гулко гыгыкнула, как в бочку, – Так он у тебя – обалдееееть. У меня до сих пор в животе горячо. Ты б нас свела, что ли?

– Ты брось это, – Геля уже начала раздражаться, – Не вздумай. Лично башку снесу твою дурную. У него жена. А ты профура!

– Сама ты. Мне мой придурок уже знаешь где? Не может ничо, час в видах всяких изгаляюсь, чтоб добиться от него чего. В медсестру играю. Со шприцом и голой задницей. Гель, тошнит, честно. Повешусь, наверное. Иль Вовку у тя отобью. Бушь знать.

Верка встала, обтянула узкое платье на круглых бедрах и, резко развернувшись, быстро пошла по дорожке к калитке.

…

– Гель, я поговорить хочу с тобой.

Вовка виновато смотрел на жену. Геля не разговаривала с ним уже пару недель, Веркины рассказы о вечерних посиделках c ее мужем сделали свое дело. Они страшно поссорились тогда, она наговорила гадостей, жутких и несправедливых, и Володя обиделся. Первый раз, сильно и по-настоящему. Сначала молчали оба, и гробовая тишина в их уютной комнате делала её холодной и чужой. Ирка смотрела то на одного, то на другого и слезинки, размером с вишню, блестели у нее в круглых карих глазенках. Один раз она даже схватила их за руки, когда Геля возилась у плиты, а Володя мыл посуду рядом, и потянула друг к другу. И вот оно было бы, примирение, совсем рядом, Вовка прыснул и потянулся к жене, но Геля резко выдернула руку и выскочила в сени, хлопнув дверью.

– Гель, хватит дурить, а? Присядь на минутку.

Геля понимала, что ее уже заносит, но какая-то черная ревность, сжимала тисками и лишала разума. Она медленно, с видом английской королевы, опустилась на табурет.

– Чего тебе?

– Поговорим?

– А о чем мне говорить с тобой, пьянчугой? Может о том, что вы с Веркой водку трескали по вечерам, когда я тут помирала?

– Гель, ты не права сейчас…

– Может ты прав? Может мне пойти вам пузырь купить и свечку подержать?

Она чувствовала, что надо остановиться, но так бывает, когда летишь на санях с крутой горы, захватывает дух, скорость увеличивается с каждым мгновением, и тут, вот он! Огромный камень. И нельзя свернуть. И ты сейчас разобьешься.

Выскочила из комнаты Ирка, вскарабкалась Вовке на колени, обняла. Геля, как сквозь туман видела, как у него трясутся руки и он, чтобы хоть как это скрыть, свернул полотенце в толстый жгут и слегка дёргал.

– Я знаю о чем ты говорить хотел. Мне мать сказала. Ты Ирку удочерить хочешь?

Вовка смотрел жалко, как большой побитый пес и молчал.

– Хрен тебе! Не будет этого.

Геля наконец заткнула себе рот, и вроде наткнулась на стеклянную стену. И смотрела, как она, эта стена, начинает падать, разбиваясь на мелкие осколки.

Володя тяжело встал, поставил Ирку на ножки, легко хлопнул по попе.

– Не думал я, что ты такая… дура.

Надел пальто и вышел во двор…

…

– Это я все один должен решать? А если ошибка?

Мастер Меры что-то стал нервничать последнее время. Хотя там, в небесном саду, не было этого грустного слова – время. Он много суетился, стал хуже различать цвета. Голубые шары казались серыми, розовые – грязно-оранжевыми. Он часто тер глаза белоснежным платком, вытканным из лепестков белого цветка, то ли ромашки, то ли хризантемы. И задумывался —подолгу, грустно. Он сидел на краю тверди и смотрел вдаль. Он боялся смотреть вниз. Он вдруг стал понимать, чтО он судит. Вернее, за что. Взвешивать любовь, боль, страдание, подвиг, предательство, а потом менять их на шары… он стал вдруг терять мастерство Меры…

И вот снова. Уже с утра, в сердцах задернув плотную занавесь, чтобы его душу, отягощенную бременем высшей справедливости, не смущали радостные лучи и аромат бездумных роз, он перебирал шары. Складывал их в маленькие кучки и резким движением кучки ломал. Складывал снова. Он тянул время, но краем глаза все-таки видел ЕГО. Он лежал на самом краю стола и чуть пульсировал. Серый, как мышь. Тяжелый, как свинец.

Мастер вздохнул и встал.

…

Зареванная до такой степени, что глаза опухли, как щелки, Геля бегала по улице. Вовки не было, она искала его уже три часа. Всех, у кого были телефоны, обзвонив, постучавшись ко всем соседям, задохнувшаяся и замерзшая, она вползла в дом.

– И пусть! Райка сказала, от судьбы не уйдешь, и опережать ее нельзя. Подожду.

Еще раз по-детски всхлипнув, она тихонько вошла в спальню. Ирка посапывала в кроватке, приглушенно горела лампа. Она устало села на кровать, расправила свою подушку. Чуть погладила холодную ткань на Вовкиной половине и почувствовала под пальцами что-то круглое.

– Жемчужинка… Надо же, все-таки что-то есть, там… не может быть совпадение. По подушке прокатился, упал на пол и провалился в щель между досками странный серый шарик.

Глава 14. Все кончено

– Ангелин Иванна, Ангелин Иванна, там…

Маринка с Генкой что-то наперебой кричали и тащили Гелю за руки, причем тащили в разные стороны. Геле нравились эти ребятки – симпатичная парочка близняшек, веселых и суматошных. Их нашел парнишка- милиционер на перроне маленького, заброшенного богом полустанка голодными и оборванными, когда Генка тырил у кассирши пакет с обедом, а Маринка стояла на стрёме. Ребят передали в интернат в жутком состоянии, они были истощены до предела, кожа содрана до крови от расчесов, в головах полно вшей. Но, несмотря ни на что, в их глазенках не было ни зла, ни обиды, в них всегда горел озорной огонек. Людям не удалось, при всем старании, вылепить из детей волчат, и они веселыми щенятами бегали по интернатским закоулкам, во всем принимали участие, ни к чему не оставались равнодушными. К тому же, неожиданно у них проявился математический талант, совершенно неординарный, причем сразу у двоих. Геля уже три раза серьезно поцапалась с Алевтиной, пытаясь пробить для них математическую школу, но та упиралась насмерть.

***

– Что там, Марина? Гена, да подожди, не тяни.

Они почти бегом влетели в небольшой сарайчик на отшибе, в самом дальнем углу интернатского двора. Там было темно и тихо. Пока не привыкли глаза, Геля подслеповато всматривалась, но майское солнце, пробившись сквозь тучи, вдруг ворвалось тонкими острыми лучами через щели между старыми досками, и картина высветилась, как в страшном кино. На куче старого тряпья, с окровавленным лицом лежал Андрюша. Он смотрел в потолок, из угла рта стекала розовая слюна. Разбитые руки шарили по грязному полу и что-то искали. А то, что они искали – маленький бело-рыжий котенок, играл с солнечным лучиком немного поодаль, весело подпрыгивая и подрагивая толстым коротким хвостиком. Геля бросилась к ребенку, приподняла голову.

– Господи. Кто это? За что его?

– Ангелин Иванна, это старшие. Это Серый, знаете его, длинный такой? Они котенка хотели Алому скормить, а Андрюша вступился. Схватил, за пазуху сунул и не отдавал. А они его били, Андрюшу. Палкой.

– Палкой? Как палкой? И как это – Алому?

Алый был жуткой тварью. Как Алевтине удавалось сохранить эту зверюгу в детском учреждении, для Гели оставалось загадкой. Пес признавал только силу, воспитателей побаивался, но детей в расчет не принимал. Мог укусить, мог облаять, противно щерясь, наверное, мог даже загрызть. Его никогда не отпускали с цепи, и он нарезал круги вокруг своей будки, злобно бросаясь на проходящих ребят.

– Зато сторож замечательный, – отбрехивалась Алевтина на очередные попытки учителей выставить с территории этого пса, – Ангелина Ивановна, почему вы то против собаки, вас же она признает?

Алый, действительно замолкал и поджимал хвост при виде Гели. Может чувствовал силу…

Геля попыталась поднять Андрюшу, но больной мальчик лишь мычал и стонал, видно ему что-то повредили, то ли в ногах, то ли в спине.

– Гена, беги в амбулаторию. Быстро. И за сторожами. И пусть носилки возьмут. Бегом!

…

Андрюша пострадал не сильно, кости были не повреждены, в основном ушибы. Но что-то повернулось в его, и так не здоровой душе. Он часами сидел на крыльце, раскачивался и выл. Тихо и тоненько – «Иииии, Иииии». Геляве свободное время просиживала рядом с ребенком, уговаривала, почти даже заговаривала, но ничего не помогало. И только, когда Белорыжка (такое имя дали хвостатому спасенному найденышу), сидел у него на коленках, мальчик ненадолго замолкал, неловко гладя забинтованной рукой котенка по спинке.

***

Вовка не возвращался, прошла уже неделя с их страшной ссоры, а он ни разу не зашел. Геля знала, что он живет у ребят в общаге, но не шла с повинной, уперлась как телка перед бродом и ни в какую. Мать каждый вечер донимала её, вызывала к совести и долгу. Но Геля молчала.

– Мааа, где папа?

Ирка уже хорошо выговаривала слова и, казалось, все понимала. И Геля видела, как она тоскует. Доставая очередной раз из-под подушки девочки Володину тетрадку, она подолгу сидела и тупо расправляла скомканные листы. Слез не было, просто горели глаза, как будто в них налили кипятку.

– Тебе, идиотке, надо встать на колени и ползти к нему, в рубище! – Анна смотрела зло, даже ненавидяще, – Такого мужика профукала. Он к ее ребенку, как к родному. Твою же засранную …опу мыл, когда ты тут валялась. Трусы обоссанные стирал. А ты? Ты мизинца его не стоишь. Иди – прощенья проси! Дура.

Геля не отвечала. Она понимала, что мать права, но сделать с собой ничего не могла. И только тоска, тяжелая, безысходная, темная душила липкой паутиной.

***

– Сергей, подойди на секундочку.

Компания старшеклассников собралась за сараем ближе к вечеру, уже на закате. Быстро смолили, зажав папиросу по-бандитский в горсти, передавали ее друг другу.

– Похожи на серых жуков… и жужжат так же. Мерзкачи!

Геля стояла у забора между сараем и огромным развесистым дубом, почти спрятавшись в его длинной вечерней тени. Вчера, на собрании, которое созвали в воспитательской, чтобы выяснить кто же виноват в мерзком избиении Андрюши, никто из ребят не признался. Вели себя нагло, спокойно и вызывающе, зная, что доказательств у воспитателей нет. Молчали все, даже близнецы, странно отводя глаза, говорили, что ничего не видели.