Побеги

– Пожалуйста, – простонала Кира.

– Не бойся, – сказал он ей прямо в ухо, и шею обожгло дыханием. – Ты же мне доверяешь?

Она не потеряла сознание, просто тупо смотрела в окно. Там на лужайке перед домом было скопление одуванчиков, огромное желтое поле. В три года Кира упала в пруд. Сначала вокруг стояла абсолютная тишина и темнота, а потом чьи-то руки вытащили ее на яркое солнце. Самое отчетливое воспоминание – венок из одуванчиков у нее на шее. Эти мокрые цветы она помнила так хорошо, как будто все случилось вчера.

Придя в себя, она кое-как зажала рану, но по ляжке все равно текло, и пол был теплым и липким. Она не смотрела на Зорева, а когда он подался вперед, чтобы ее обнять, отшатнулась. Тогда он легко потрепал ее по голове – как нерадивого, но все-таки любимого ребенка. Потом она надела юбку, поправила кофту, подхватила белые босоножки с ремешками. Ноги у нее были перепачканы, поэтому она вышла босая на крыльцо, спустилась к желтым цветам.

В тени дома Кира заметила Рахель. Она была умной, поэтому научилась поднимать засов калитки и выходить за ограждение. Кира вытянула вперед руку и тихо позвала, но косуля не шелохнулась, и она пошла к ней по цветам, обтирая ступни и лодыжки, пока кожа не стала совершенно чистой.

Глава четвертая

Марианна проснулась и открыла глаза. В комнате было темно. Всегда стремительная, она дернулась, подскочила и вдруг замерла как пришибленная. Тело не слушалось: плохо двигалась шея и в голове мутилось. Марианна хотела пить, но для этого пришлось бы вытянуться, напрячься, запрокинуть голову. Каждое движение отвечало одышкой, как будто она весь день не слезала с бегового колеса. С левой стороны что-то сильно сдавливало гортань, но Марианна все-таки приподнялась и сделала несколько быстрых глотков. Теплая вода лизнула больное горло, и она почувствовала облегчение. Улыбнулась бы, если бы могла. Удовлетворенная этой маленькой победой, она вытянулась на полу, осторожно положив голову на подстилку – правой стороной, чтобы было не так больно. Сердце колотилось со страшной скоростью. Обрюзгшее тело била мелкая дрожь. Марианна вздохнула, закрыла глаза и умерла.

Тележка подскакивала на вздутом линолеуме, дрожала металлическими емкостями с зерном и пшенной кашей, лязгала бутылками. У Альфии внутри все сжималось от этого звона.

– Сюда, – сказала ей Кира. Когда она отпирала дверь маленьким ключом, другие ключи бормотали в связке. – Воняет тут, конечно, знатно, но ты быстро привыкнешь. Работа проще простого: утром покормила и свободна.

В маленькой комнате вдоль стен стояли клетки, и в каждой шелестело по мыши. Красные глазки ерзали туда-сюда.

– Писки, стоны, поникшая голова, сгорбленная поза – все подмечай. Никакие процедуры мы не проводим, кровь тоже не берем, это все Москва делает.

– И часто они болеют? – спросила Альфия. Она слышала, как шебуршат опилки под быстрыми лапками, как отлетает прозрачная шелуха от очищенного зерна.

– Порядочно. Но ты их не жалей. Мыши – животные-жертвы, слыхала?

Альфия кивнула. Из «Руководства по работе с лабораторными животными» она знала: «Лабораторные грызуны (мыши, крысы, морские свинки) и лагоморфы (кролики)… умеют скрывать внешние признаки или поведение, сигнализирующие о боли и заболевании, чтобы уменьшить шансы быть съеденными хищниками».

Люди, окружающие Альфию, тоже все время притворялись: что они довольны, что они рады, что им интересно, что им несложно, но чаще – что все нормально.

С детства для Альфии было нормальным слышать то, чего не слышат другие. В десять лет, играя возле бабушки, она уловила отчетливое бульканье у нее в груди. Еще до того, как бабушка начала задыхаться и кашлять. Когда жидкость в легких обнаружили врачи, было уже поздно: в лимфоузлах образовались метастатические очаги. Бабушка умерла два месяца спустя.

Марианна умерла ночью. Альфия открыла клетку и положила мышь на ладонь. Через тонкий латекс прощупывались щетинка и ребра. На шее у Марианны была большая надутая шишка. Опухоль меньше одной десятой от массы всего тела – умирать ей еще было рано. Альфия положила животное в прозрачный бокс, открыла холодильник и поставила гроб на полку. Холодильник завыл поминальную мессу.

Первое, что сделала Альфия, когда ей доверили ухаживать за подопытными мышами, – дала им вместо номеров человеческие имена.

– Это я дал тебе имя, – сказал ей отец.

Альфие было шестнадцать. Они сидели на скамейке на станции «Сосново». По платформе, от края до края, фланировали две коричневые собаки, большая и средняя. Небо было безоблачным. Солнечный свет беззвучно падал на блестящие рельсы. Вдоль путей тускло зеленел смешанный лес.

– Почему такое? – спросила Альфия.

Свет подрагивал под тепловатым ветром. В деревьях раздалось одиночное ку-ку.

– А-а, неважно. – Отец хлопнул жилистыми ладонями по разведенным в стороны коленям и посмотрел на Альфию: – Ты не обижайся, но мы сегодня ко мне не пойдем, в другой раз. Катюня гостей позвала, а мне сказать забыла.

Отец Альфии ушел, когда ей исполнилось шесть. Родители были городские, вместе учились на инязе, вместе попали по распределению в поселковую школу, а потом он сошелся с девчонкой из выпускного класса. Последние десять лет они жили вместе в дачном домике, доставшемся ей от рано умершей матери. Он занимался нечастыми переводами на английский и обратно, она делала и продавала мыло. Мать Альфии иногда справлялась о нем у институтских друзей, называла его пропащим, а ее – проституткой. Только сейчас Альфия вспомнила, что ее зовут Катя.

В электричке на обратном пути она достала из кармана отцовский подарок. Мыло было в виде белого кролика размером не больше ладони, не считая пальцев. Поезд ехал поперек реки, подрагивая, и его грохот отзывался биением сердца в ее груди. Альфия вдруг осознала, что, когда Катя сошлась с отцом, ей было столько же, сколько теперь было самой Альфие – полгода до окончания школы.

Кое-как окончив школу, Альфия поступила на биохимию в промышленный техникум в районном центре: ей нравился тихий мир химических элементов. Со студенческой жизнью было сложнее. Первую осень Альфия почти не ходила на занятия и целыми днями лежала в общежитской комнате, прислушиваясь. Взаимодействие собственных ощущений со звуками она принимала за особый язык – весь мир находился с ней в разговоре. Она слышала, как скрипят шерстинки жесткого клетчатого покрывала, как гуляют стекла в хилых оконных рамах, как клокочут водой батареи. Все вокруг скрежетало, шелестело, шуршало и трескалось, а однажды, ранней зимой, завыли трубы.

Во дворе дома напротив, где покойника грузили в «буханку», чтобы везти на кладбище, заиграли музыканты. Голос, каким говорили трубы, был щемяще-грустным, и, услышав его, Альфия затряслась и заплакала. Прежде молчаливая, она каталась по полу и кричала, чтобы переорать музыку. Ее нашли в горячке, под сваленными на пол одеялами и подушками, всю в холодном поту.

После этого Альфия как переболела. Она по-прежнему слышала все, но теперь легко дирижировала окружающими ее звуками, заглушая одни и усиливая другие. На втором курсе она пошла практиканткой на завод. Работа Альфие нравилась, и, видя ее аккуратность и усердие, Кира позвала протеже в лаборантки – высевать в среду мицелиальный гриб. Его вызревание Альфию интересовало, и она тяжело переживала дни, когда по нелепой оплошности температура падала и гриб умирал. Но работать в цехах она не могла. Там безостановочно и невыносимо гудели, разгоняя пар, ветродувки.

За десять лет на заводе Альфия не построила никакой карьеры и только еще больше укрепилась в мысли, что ничего другого, кроме тишины и спокойствия, которые давали ее красноглазые подопечные, ей не нужно.

Альфия появлялась на заводе ровно в десять, холодным ключом отпирала дверь маленькой комнаты с одним окном. За рокотом лодочного мотора на реке она различала каждый взмах крыльев совки – сонной бабочки с толстым густо-пушистым туловищем и длинными усиками-щетинками. Движение усиков Альфия слышала тоже.

В комнате стоял блестящий металлический стол, тележка на колесиках, два стеллажа и покрытое старым одеялом кресло. У двери – раковина с подтекающим краном. Капля за каплей вода отмеряла каждые семь секунд. Альфия достала с полки весы, емкости с зерном и миски, на всякий случай сверилась с расчетами, кому сколько сыпать, потом расставила все на тележке и выкатила ее в коридор.

Стеллажи с клетками расставлены вдоль стен, верхние ярусы защищены козырьками. Мыши-альбиносы очень чувствительны к свету, и им нужен полумрак. Обычно мыши жили парами. В одиночестве они оказывались только в исключительных случаях: если не могли ужиться вдвоем, заболевали или соседка умирала – как Марианна, которая дожидалась вскрытия в холодильнике. Альфия вгляделась в прозрачный ящик, подписанный именем мертвой, поддела ногтем и содрала наклейку. На табличке осталось одно имя: Лаура. Мышь затаилась в домике, только кончик хвоста ходил по опилкам: шурх-шурх. С Марианной они никогда особенно не ладили, но теперь Лаура тосковала. Нарушение стабильных гармоничных групп вызывает у животных сильный стресс.

Альфия проверила поилки и подсыпала зерна, вычистила клетки и сменила подстилки у всех, кроме Лауры – ее пока лучше не беспокоить. Вытащив тележку с кастрюлями и мисками обратно в коридор, она заперла дверь и подошла к окну, провела ладонью по взъерошенному подоконнику – чешуйки белой краски пристали к коже. Вздернув задвижку, Альфия развела крошащиеся ставни, и шум извне тут же заполнил пространство. Стонали скрипкой уключины лодок. Глухо, почти сливаясь в единую звучность, хлопали о берег волны. Бряцал отдаленный велосипедный звонок. Трубил в пробоины окон сквозняк. А над всем этим разносился таинственный стеклянный звук: затянула холодное флейтовое соло иволга.

Альфия слушала настоящий, не похоронный, оркестр только однажды. В городской филармонии давали «Золотого петушка» Римского-Корсакова. Синтетическая музыка, будто составленная из повторяемых химических формул, ей понравилась, но слушание давалось нелегко. На соседнем кресле сидела толстая девочка, которая сосала кончик косички и сопела, на балконах разговаривали, шелестели одеждой и сумками. Все это очень мешало Альфие воспринимать игру, так что она решила больше не ходить в филармонию и обзавелась простеньким магнитофоном. Музыка в записи уступала оркестровому звучанию, но ее можно было слушать в упоительном одиночестве.

Идея записи звуков ее захватывала. Она подолгу сидела в саду, пытаясь запечатлеть на пленке глухой пружинящий звук, который рождают, отталкиваясь от лепестка, снабженные корзиночками задние ножки пчел. Но ей ни разу не удалось записать то, что она слышала, – устройство собственного уха оказалось куда восприимчивее и точнее кассетника.

– Аля! – прокричал, остановив кассету в гремящем магнитофоне, слесарь Валера из котельной, – когда ты сходишь со мной на свидание?

Альфия шла домой после смены. Неприятно моросящий дождь падал на асфальт непрерывным мелкозернистым шумом. Она задрала голову и вгляделась в небо. Порой ей казалось, что есть точка, в которой природа или космос достигают границы, на которой они вот-вот заговорят или запоют. Она распахнула зонт, и капли ликующе застучали по натянутому нейлону.

Обслуживающие котельную мужики просиживали днями, млея на солнце или прячась от дождя под деревянным навесом. Они много разговаривали и много спорили. Когда говорил Валера, его бесцветные зрачки переливались наподобие перламутра.

Альфия никогда не знала, о чем говорить словами, но говорила она постоянно – звуком шагов, шелестом юбки. То, что одно движение рождает разный звук – шаги по земле звучат иначе, чем по вздутому линолеуму, – вызывало в ней восхищение. Так мир отвечал на ее действия, общался с ней.

Было только одно место, где она выбирала не шум, а слова, – тоннель под железной дорогой по пути к дому. Уже на подходе к нему она чувствовала легкое возбуждение. Осмотревшись по сторонам и удостоверившись, что за ней никто не следует, Альфия заходила в бетонный грот; она произносила слова и слышала свой голос извне и на расстоянии, удаленным не только в пространстве, но и во времени – как на звукозаписи.

Альфия кричала.

Потом, выйдя из холодной темноты, она думала, что сказанное никогда не исчезает. Слова, выпущенные на волю, становились ночными бабочками с прозрачными крыльями, неразличимыми на сером бетоне, обнаруживающими себя едва уловимым трепетом воздуха.

Воздух в квартире был темный и сладкий. Ася, мама Альфии, давно не работала в школе, но подтягивала учеников на дому, и, разделавшись с экзаменами, дети несли ей хризантемы и альстромерии. Расставленные на подоконнике букеты иллюстрировали все стадии умирания.

– Сегодня видела Маринку из параллельного, – Ася говорила с дочерью, не отвлекаясь от телевизора и мандарина, который держала в руках. Под ее пальцами упругая фруктовая кожура отступала от мягких долек и создавала вибрацию, которая ассоциировалась у Альфии со вкусом цитрусового. – Сказала, хочет с тобой повидаться. – Она опустила дольку в рот и медленно прожевала.

В судебном шоу показывали слушание по делу женщины, которую нашли в подворотне с проломленным черепом. Она была главным свидетелем по делу о махинациях, а совершил преступление следователь, который вел это дело. Ася липкими пальцами опустила на подлокотник кресла вздыбленную шкурку мандарина.

Марина.

В спальне Альфия раскидала сбитые горкой подушки и упала на кровать.

Она помнила Марину красивой, пылкой, умной. Марина была как звук, резонирующий в воздухе, вибрирующий, ускользающий. Даже затихая, он оставлял след в памяти. В старших классах обе занимались дополнительно с мамой Альфии, но в школе не разговаривали. Они дружили только два вечера в неделю, и эта неравномерность вызывала в Альфие невыносимое сомнение. Как будто в остальные дни звук исчезал, и наступала тишина.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Строчка из стихотворения средневекового азербайджанского поэта Хабиби «Волна твоих волос». Пер. Татьяны Стрешневой.