Побеги

Поблизости зарычала бензопила, и стайка животных бросилась в заросли. Кира чуть не упала от неожиданности.

– Они не разбегутся? – обернулась она к Славе.

– Не, – протянул Зорев, – у них там огорожено.

Он стоял засвеченный солнцем, и Кире пришлось сделать козырек из ладони, чтобы его рассмотреть. Ржаные волосы доходили до плеч, одна прядь, упав на лицо, расколола лоб на две части. Вместо того чтобы смахнуть прядь рукой, он запрокинул голову, и в горле закачался кадык. Откашлявшись, Зорев сплюнул на траву, вытер рот рукавом спецовки. Он мало походил на мальчика с армейского снимка. Это был молодой мужчина с красивым крепким телом и живым лицом. Он был ниже Славы, и, если мужу Кира едва доходила до груди, Зореву она могла бы положить голову на плечо.

Он предложил пройтись, и Кира согласилась. Мысленно она размечала карту участка.

– А ты мать давно видела? – вдруг спросил Зорев.

Слава говорил, что он ночует в недостроенном доме, а не на квартире у матери.

– Не очень. – Кира припомнила, как ходила занимать, потому что зарплату задержали, а в школе собирали то ли на ремонт, то ли на учебники.

– Когда я был у нее в последний раз, она рассказывала, как Магомаев посвятил ей песню, а Хрущев здоровался с ней за руку.

Кира прыснула. Она думала, Зорев скажет что-то еще, но он больше не касался этой темы.

Они обошли ферму и вернулись, когда птичье тело уже полностью обрело форму: теперь скульптура напоминала гигантскую глиняную свистульку. Кира сообразила, что, когда в теле земляной птицы прорастут цветы, она будет как настоящий павлин – с разноцветными лепестками вместо перьев.

– Я видел такое в одном городе. – Зорев кивнул на птицу.

– В каком? – Кира смотрела не на птицу, а на него.

– Да неважно, – ответил Зорев. – Там уже ничего не осталось.

Вечер был теплым и солнечным, и ничто не предвещало дождя. Но ласточки летали низко над крышей, и скоро прозрачное голубое небо стало темно-синим, а потом ударил ливень. Он шел стеной, и казалось, что дом, сад, целый поселок заключены под прозрачный купол. Когда дождь закончился, Кира вышла на балкон и увидела, что сирень под окнами осыпалась и земля под кустами стала сплошь сиреневой и белой. Намалеванная розовым мелком на асфальте девочка расплылась.

Пришла соседка и принесла рыбу, которую наловил ее муж, – пять окуньков и две плотвички. Кира нажарила целую сковородку. Когда вернулся Славка, сели ужинать, и Кира долго и живо рассказывала, какие кусты и деревья хочет посадить на участке.

– Что это с мамой? – удивился Женя.

– Нашла свое призвание, – грохнул кружкой Слава.

Потом Женя ушел к себе, а Слава еще долго сидел за столом и пил чай, пока Кира мыла посуду.

– Сколько заплатит-то? У него деньги есть.

– Я не спросила.

Выжимая губку, Кира решила, что завтра наденет на работу платье в цветочек, которое перестала носить, потому что кто-то на работе ляпнул, что оно ей не по возрасту – слишком короткое. И закажет те духи c вольным запахом гиацинта, которые ей понравились в каталоге «Эйвон» – она так терла пахучий глянец, что порвала страницу.

– Ну даешь. Узнаю!

– Не надо, я сама…

Когда последняя тарелка отправилась на сушилку, Слава пошел смотреть телевизор, а Кира вспомнила, что снова не погладила вещи, которые уже неделю занимали стол-книжку. Она разобрала все футболки и наволочки, взгромоздила их аккуратной стопкой. Пока гладила, думала о растениях, а когда закончила, пошла к Жене, попросила у него тетрадный лист и ручку и набросала план посадок. Только тогда, удовлетворенная, легла и сразу уснула. Уставший за день Слава провел ночь на диване перед телевизором, и утром она проснулась одна – впервые за долгое время по будильнику. Стала стягивать ночнушку и увидела на внутренней стороне плеча, под левой мышкой, маленькое соцветие с жесткими, как у бессмертника, лепестками.

Глава вторая

Горячей воды в квартире не было, поэтому летом ходили мыться на речку, а в межсезонье – на завод или к бабушке, которая топила дровами титан. Зимой чаще тянули из комнаты через коридор черный шланг и впускали в ванную высосанную из отопительных систем воду. Вода была желтая, и керамическая ванна быстро покрылась некрасивым палевым налетом цвета заветрившегося маргарина. Небольшая плата за возможность мыться в горячем. Иногда, вернувшись с завода, Галя устраивала себе релакс: приносила из лесочка за огородами пахучие сосновые ветки и запаривала их кипятком. Алене такие дни были дороже праздников. Окутанные густым запахом хвойного леса, они делили ванну на двоих: расчесывали друг другу волосы, намывали их шампунем и умасливали скидочной оливкой, экономно растирая капельку между пальцами.

Поле к зернышку,Свет к солнышку,Темя к гребешку,А волос к волоску.

У Гали волосы были черные и длинные, и, когда она заплетала косы, их можно было принять за двух узловатых змей. Алена родилась совсем лысая, а потом хотя и обзавелась волосиками, но тонкими и хрупкими, не то землистого, не то пепельного цвета. Вдобавок у Гали были волосы и в других местах – жесткие под животом и в подмышках, тоненькие, вроде пушка, на руках и ногах.

– А я буду такая же красивая, когда вырасту, мама? – спрашивала Алена, с интересом разглядывая материнское тело: овал живота и выступающие над водой гладкие камни грудей.

– Ты будешь еще красивее, – отвечала Галя.

Намывшись, она вытягивала пробку, и лесная вода убегала в вонючий слив. Вместе с ней бежали дни сначала одной общей жизни, а потом двух разных. Скоро у Алены тоже появились нательные волосики, а Галя стала срезать свои острой бритвой, потому что в ее жизни появился мужчина, заводской бригадир по имени Максуд, что значит «желанный».

Максуд приехал из пыльного Азербайджана, куда каждый месяц исправно высылал большую часть небольшой зарплаты, – там у него остались жена и две дочки подросткового возраста. Он скучал по родине. В черных Галиных косах видел полоски чернозема с окраины родного села, в молодом светлом лице – полуденное солнце, а в губах и вовсе алые губы жены, поэтому Галя была для него не сообщницей в измене, а живой памятью о семье и доме. Гале нравилась вежливость Максуда и его готовность помогать: он никогда ей не отказывал, даже выписывал рабочих, чтобы те вскопали ее огород в счет смены.

Иногда она встречалась с Максудом после работы, и они закрывались в одном из пустующих кабинетов последнего этажа. Западные окна выходили на застроенный старыми лодочными гаражами берег реки, и уставшие Галя и Максуд открывали раму, чтобы подышать прохладным вечерним воздухом и посмотреть, как солнце поджигает макушки сосен на том берегу. Она ставила на подоконник банку с левкоем, кровохлебкой и другими цветами, которые рвала по дороге на завод, изредка приносила садовые пионы и маки. Он читал ей по памяти: «Мне каждый день беду сулит волна твоих волос, источник счастья и обид, волна твоих волос»[1].

В один из таких дней они увидели зверя. Озираясь по сторонам, он пробирался между ржавыми ракушками, не зная, что его выдает золотистый луч, выхвативший из темноты поджарую фигурку. Это был лис. С тех пор они видели его постоянно, и скоро Максуд начал потихоньку ходить к гаражам и оставлять зверю пропитание. Теперь в обед Галя сворачивала за угол и шла к реке, где часто заставала мужчину и лиса, который доверил свою жизнь человеку.

– Вот погляди, опять пришел, – Максуд махал в сторону куста, где прятался лис. В словах было осуждение – зверь, хозяин природы, а доверился слабому глупому человеку! – но в глубине души мужчина оправдывал его. Не устоял перед подарком судьбы, бывает.

Впервые в жизни предоставленная себе, Алена проводила вечера перед телевизором. В 17:45 смотрела «Кармелиту» по «России», в 18:40 – «Клон» по «Первому» и с каждой серией все больше осознавала свою некрасивость. В спальне, стащив купленное на воскресном развале платье, она подолгу всматривалась в зеркальные дверцы шифоньера. Предсказания матери не сбылись – девочка пошла в отца. Это было странно: стать похожей на чужого человека, которого не знала, вместо того чтобы походить на женщину, в чьей утробе оформилась, из чрева которой появилась на свет, под чьим взглядом выросла. Долговязая, плоская как трафарет, да еще и волосы – недоволосы, бесцветные и жидкие, как у старой куклы… Если бы только добавить им цвета!

Девочки в школе делали мелирование перьями и красили волосы в каштановый, но Алене нужно было что-то особенное, и однажды в поисках разного рода красителей она обнаружила в старом буфете на лоджии банку с порошком серебрянки. Запустив в нее ладонь, девочка почувствовала, что трогает мелко смолотый камень, но, когда вытащила руку на свет, та блестела как россыпь самых ярких звезд. Зачерпнув из банки горсть, Алена просыпала порошком каждую прядь. Любуясь своей искрящейся прической, она сначала крутилась перед зеркалом в спальне, а потом стала дожидаться мать на диване перед телевизором – на всякий случай не шевелясь, чтобы не растерять серебро. Когда Галя увидела ее, пришла в ужас: серебрянка была огнеопасной и, коснись ее солнце, тут же бы вспыхнула. Отправив Алену в ванную мыть волосы прямо под холодной водой, она уставилась на диван. На темной бархатистой спинке остался сияющий ореол, как на иконах. Галя не ходила в церковь, но верила в приметы, поэтому приняла едва не случившуюся трагедию за предостережение. Всю ночь она думала про Максуда, представляла его жену и дочерей, а утром решила прекратить встречи.

Пожар, впрочем, все-таки случился. Тем летом Алене исполнилось пятнадцать. На каникулы к скандалистой бабе с лестничной площадки приехал погостить сын с новой женой и падчерицей – двенадцатилетней Наташей. Она прыгала по вонючим, пропахшим кошачьей мочой ступенькам подъезда и выжигала искры: собранный бархатной резинкой высокий хвост ее медных волос пылал как костер. Встречая ее, Алена замирала в изумлении. Это было все равно что найти золотое колечко в животе пятнистой щуки, вроде той, что Гале по дешевке отдавала приятельница – жена рыбака, потому что терпеть не могла разделывать рыбу.

Сначала Алена любовалась Наташей издалека, а в один из дней спустилась в подвал, чтобы взять банку варенья, и услышала в сырой темноте три голоса. Первые два принадлежали Рыжему и Серому – сводным братьям из соседнего подъезда, которых запихнули в один класс, хотя у них была разница в год или два. Третий голос был Наташин, но она не говорила, а хныкала. Мальчишки прижали ее к стене.

Скованная по рукам, она выглядела такой напуганной, что Алена подскочила к ребятам и тряхнула Серого за плечо. Рыжий попятился в глухую черноту и сразу растворился в ней, но Серый отступать не собирался:

– Тебе что тут надо, манда!

Вместо ответа Аленка подошла к Наташе и сжала ее холодную ладонь своею, гораздо более теплой.

– Пошли-ка отсюда, – сказала одна девочка другой.

В квартире Алена усадила Наташу на табуретку, распустила ее пахнущие леденцами и подвальной сыростью волосы и взялась за расческу. Деревянная массажка скользила по блестящим локонам, как лодочка.

– Что они делали? – спросила Алена.

– Ничего. Просто целовали, – сказала Наташа.

– Ну ты и дура! – Алена дернула расческой по Наташиным волосам и тут же испугалась собственной грубости.

Наташа, хотя и зажмурилась от боли, промолчала. Тогда Алена ласково погладила девочку по голове, а потом заплела ее волосы аккуратными колосками.

– Я так хорошо себя чувствую сейчас, – обрадовалась Наташа.

– Почему? – отложила расческу Алена.

– У меня со вчерашнего дня болела голова, а теперь не болит.

С тех пор они виделись постоянно, днем ходили на речку, вечером залипали перед телевизором. Дружба продолжалась месяц, а в конце лета Наташа уехала и больше не вернулась. Сентябрь они обменивались эсэмэсками, но скоро и эта связь прервалась.

Лиса начали видеть в поселке – говорили, что он таскает кур, а однажды его чуть не поймали с жирным гусем в зубах: меченная красными перьями тропка терялась за заводским забором.

Максуд боялся, что люди, жалея свою птицу, не пожалеют и убьют зверя, и он решил отвезти лиса в лес. О машине договорился с заводским водителем, обязанным Максуду за то, что тот не единожды прикрывал запойного пьяницу перед начальством. Оставалось только поймать лиса. Он, по-животному остро чувствуя любую опасность, хотя и безрассудный с домашней птицей, с человеком держался осторожно. Максуд хотел все сделать сам, но, увидев в дверях Галю, которая уже собиралась домой, вдруг выдал ей свою затею. Женщина все поняла и предложила помощь – все-таки лис был их общим.

Выманив лиса, они затолкали его в кроличью клетку, погрузили в дребезжащую машину и поехали к лесу. Солнце уже село, и в лесу было темно, поэтому, когда Максуд с Галей выпустили зверя, он сразу исчез, впитанный чащей.

Лето было дождливым, и в воздухе стоял влажный запах мха и волглой древесины. Глядя перед собой, Галя сказала:

– Это было правильно.

– Дура ты, Галя, – возразил Максуд.

Тот вечер был для них последним. Прошли выходные, а в понедельник она узнала, что Максуд по семейным обстоятельствам уволился.

Тем же днем в брошенном кабинете, где раньше они бывали вдвоем, она нашла на подоконнике подарок, который он ей оставил. Это был маленький блестящий кулон с фигуркой Стрельца – Галиного знака по зодиаку. Когда-то она просила Максуда подарить ей то, что можно носить всегда, а он подумал, что она намекает на кольцо, и они поругались. Она глянула в окно, но небо было пасмурным, и можно было только вообразить, как по ту сторону горящих по вырезу облаков садится солнце. Галя склонила голову и на шейном позвонке застегнула цепочку. Золотая подвеска, которая съела большую часть чужого семейного бюджета, стала для нее вроде нательного крестика, который носят православные.

Мама и дочка снова остались вдвоем. Алена видела, что Галя непривычно грустная, старалась развеселить. Вечерами она забиралась на материнскую кровать, продрогшую от вечной квартирной сырости, и бралась за расческу. Завяжет волосы в узел, закрепит шпильками, и получится цветок вроде черной розы.

К концу девятого класса, пока одноклассницы естественно хорошели, Алена улучшала себя сама. Покрасила волосы в черный, выстригла густую рваную челку, вставила в губу кольцо, подоткнула бровь металлической штангой. Учителя кривились, жаловались Гале, но та только пожимала плечами: учебе же не мешает. Но учебе мешало. Алена возненавидела школу, и все ее тетрадки были заполнены не диктантами и уравнениями, а рисунками диковинных красавиц с цветами в волосах. Классная сказала прямо: «Давай думай, куда пойдешь, потому что учиться в десятом классе тебе смысла нет – только статистику портить».

Стали думать, и однажды, бросив взгляд в зеркало, Галя совершенно серьезно сказала: «Тебе в парикмахеры надо».

Алена без труда поступила в районный колледж и быстро овладела всеми инструментами: расческами, щетками, ножницами, щипцами, машинками для стрижки волос, бритвами, фенами. Освоившись с этим, перешла к материаловедению: шампуням, бальзамам, составам для химической завивки, гелям и лакам. Потом научилась делать стрижку, завивку, окраску, укладку волос. Галя тоже увлеклась волосами: нашла у себя один седой волос, потом другой. Начали ее змеи серебриться, шептать, что красоту потерять – одно мгновение, и у нее появился новый ухажер, электрик Саня.

Саня был длинный, худой и эластичный, он напоминал скорее тень, чем живого человека. Александр – победитель, это с греческого, но Саня Александром был только по паспорту, и за ним числилась только одна победа. Как-то он пошел на почту за пенсией матери, купил лотерейный билет и выиграл сто тысяч рублей. Тут же, в местном магазине, под косым взглядом продавщицы Лили, он купил брауншвейгскую колбасу и другие гостинцы и заявился с ними к Гале. Вдруг получив много денег, он почувствовал себя способным если не на все, то на многое, и, мигом откликнувшись на этот позыв, его податливое тело распрямилось и приосанилось. Смахнув с плеча толстую косу, Галя поблагодарила за продукты и стала готовить обед. Саня разулся, по-хозяйски прошел в комнату и включил телевизор.

Алену Саня избегал. Неизвестно, как он повел бы себя, окажись в его власти ладненькая шестнадцатилетка вроде тех девочек, что собираются вечерами на детской площадке и, придерживая сигаретку красными коготками, пробуют на вкус озорные слова. Но андрогинная Алена с недобрым взглядом его пугала, и, столкнувшись в коридоре, он шарахался от нее, как от больной.

Алена с легкостью уступила Сане телевизор, но доносившиеся из спальни тихие всхлипы и скрип не давали ей спать, так что по утрам она злилась.

– Подстрижешь, может, Саньку? – просила Галя, запуская пальцы в его копну волос.

– Сама стриги, – огрызалась Алена, снимая с крючка над мойкой ножницы, которыми Галя обычно обстригала рыбьи плавники. – Ножницы дать?

Выигранные Саней деньги закончились быстро, но, избалованный однажды счастливой случайностью, он не спешил искать постоянную работу, вправлял соседям поломанные розетки и устанавливал новые телевизоры. Поначалу Галю это устраивало, но время шло, и она стала замечать: заплеванную раковину, которую только помыла, грязь на полу, который только вытерла, пустой чайник, который только наполнила водой, и, наконец, пустой холодильник. Озадаченная своей беспомощностью, она пробовала говорить, регулируя настройки тона и громкости, но каждый раз натыкалась на монолит Саниного непонимания. Он в упор не видел ни беспорядка, ни проблемы.

– Обман ожиданий, – как-то сказала Галя.

Они с Кирой возвращались с завода. Днем получили зарплату, накупили продуктов – ручка пакета резала ладонь.

– Ты про что? – глянула Кира.

– Когда долго все не так, как тебе хочется, любовь проходит.

Кира поменяла руки.

– И чего тебе хочется?

– Да не знаю. – Галя коленкой подтолкнула пакет. – Сгущенки с черным хлебом!

Она жалела, что дорога от завода до дома такая короткая. У подъезда она даже вздохнула. Хотя пакет был тяжелым, Галя предпочла бы идти дальше. Саня сидел перед телевизором, смотрел новости. На табурете перед ним стояла тарелка с обедом.

– О, зайка! А я макаронов наварил. Только кетчуп не нашел.

Он улыбался, когда смотрел на нее, это раздражало. Галя дернула уголком рта:

– Я купила.

Ночью, когда они лежали в спальне и Саня перебирал ее ползучие локоны, ей вдруг очень захотелось сделать ему больно. В задумчивости она потеребила цепочку и спросила:

– Нравится мой кулон?

Она начала свой рассказ осторожно, но быстро вошла во вкус. К концу так расчувствовалась, что на глазах выступили слезы. Она вжала лицо в подушку, чтобы Саня не заметил. Когда он робко погладил ее по плечу, ей стало стыдно. Днем, пока она была на заводе, Саня написал ей в эсэмэске «я скучаю». Вечером она застала его в кухне, где он жарил рыбу по фирменному рецепту, в майонезе. Рыба была вкусной, и Галя почти не расстроилась, что придется отмывать кухню. Вечером, готовясь ко сну, она сняла цепочку со Стрельцом и убрала в шкатулку. Может, что-то и получится. Когда они занимались сексом, она представила, что их видит Максуд, и от этого возбудилась сильнее.

Алена в семейные дела не вникала. В колледже готовились к конкурсу причесок: наконец девочки получили возможность сделать что-то посущественнее химзавивки. В тетрадке Алена нарисовала грозную лесную воительницу с цветами и ветвями в волосах. Она насобирала в лесу разлапистых веток, отмыла и отполировала их шкуркой до янтарного блеска, сложила наподобие короны и украсила цветами из сада. Носить такой венец могла только одна девушка – бывшая одноклассница Лена, крепкая грудастая брюнетка с вострым носиком и большими, как у новорожденного, голубыми глазами – ее совершенно детское лицо не шло телу. По Лене все время кто-то страдал, но она никому не отвечала взаимностью.

Лена жила через два дома и проводила вечера на детской площадке под окнами. Алена нашла ее на качелях. Лена раскачивалась, уперевшись ногами в землю. Короткая юбка смялась складками, металлическая цепь отпечаталась на обнаженном бедре. Когда Алена рассказала про конкурс, Лена смерила ее взглядом и вместо ответа спросила:

– А фоточки будут?

Теперь Лена приходила к Алене дважды в неделю, садилась на табурет перед зеркалом и терпеливо ждала, пока та колдовала над волосами: расчесывала, делила на пряди, сплетала с магазинными, которые давали нужный объем, собирала, подвешивала на торчащие рогами ветки, украшала лентами и мхом. Наконец все было готово, и в зеркале вместо Лены появилась лесная колдунья. Лена вздрогнула:

– Как-то жутковато. – Потом добавила: – Но красиво, блин.

Алена улыбнулась. Она так долго хотела стать красивой и вдруг с облегчением поняла, что красивыми рождаются.

В день конкурса она стояла за портьерой и кусала ногти, чего не делала с детства. Глубоко вдохнула, потом медленно выдохнула, и так трижды. Теперь все зависело только от моделей. В ожидании выхода Лена и другие девочки с тяжелыми париками сползали по стене. В белом свете люминесцентных ламп они были как выхваченные фарами ночные животные, слабые и дезориентированные.

– Бу? – Лена вытянула из крохотного рюкзачка горлышко бутылки, и стекло блеснуло, подмигивая.

– Это что?

– Да так, дядя Максим задолжал.

В бутылке был настоящий портвейн, хотя и с крепким духом грибной браги. В девяностые Ленин дядя перегонял иномарки, потом эмигрировал в Европу. Чем он там занимался, никто в семье не знал, но приезжал всегда с заграничными гостинцами. Лене он привозил трусы и косметику.

Пока никто не видел, они сделали по глотку. Портвейн разлился по желудку, ударил в голову. Затопленная светом сцена походила на корабельную палубу, старые доски стонали под натиском высоких каблуков. Лена была великолепна. Сложная прическа уравновесила ее фигуру, сделала завершенной. На конкурсе Алена стала третьей, но это было неважно. Час спустя они сидели в кафе «Кафе», высасывая из трубочек сладкую густоту молочного коктейля с запахом ванили, и безостановочно хихикали. Потом пошли домой. Наполовину опустевшая бутылка все еще лежала в рюкзаке, и Лена скинула с плеча лямку, чтобы ее достать.

– А знаешь, Максим скоро опять приедет, на папин юбилей. А знаешь, что еще? Я из дома убегу к тому времени. Потому что иначе… Иначе я его убью.

Она рассказала Алене, как с самого детства дядя заставлял ее мерить трусы в обмен на подарки и как влепил по щеке в прошлый раз, когда она впервые его не послушала; как, перепуганная, она выдала это маме, а та только посмеялась: «Трусы не жопа, а жопа не брильянт».

Раньше Алена не напивалась, так что проскочила в комнату незаметно. Это оказалось несложно: Саня ругался с Галей на кухне.

– Я просто хочу, чтобы ты сказала в лицо.

– Я уже сказала.

– Не это.

– Я все сказала.

– Просто скажи.

– Я тебя не люблю!!! Доволен?

Саня выбежал из кухни, быстро обулся и ушел, хлопнув дверью. Галя утешала себя тем, что правда пыталась. Из комнаты Алены доносилась иностранная музыка – страстная и тревожная. Навалилась усталость. Надо было пойти узнать, как прошел конкурс, но Галя не двигалась с места. Сидела, пыталась вспомнить, чем Саня ей понравился, но мысли ускользали. Когда она все-таки заглянула к дочке, та спала, завернув ноги в угол покрывала. Галя села рядом, наклонилась поцеловать. Лицо Алены было совсем рядом: на лбу воспалился прыщик, тушь осыпалась с ресниц и лежала на щеках черными крапинками, обветренные губы шелушились белыми чешуйками. Она чмокнула дочку в щеку, потом забралась в кровать и тихо легла рядом.

Саня заявился ночью. Щелкнул замок, и Галя проснулась. Стараясь не разбудить Алену, она проскользнула в коридор, а оттуда в кухню.

В окне висела громадная бляшка луны, и было так светло, что Саня отчетливо видел очертания Галиных грудей под рубашкой. Он был пьян. Охмеленный нежностью, он притянул ее к себе и только теперь заметил крошечного золотого Стрельца, уже натянувшего тетиву. Уязвленный, Саня пришел в бешенство. Он схватил первое, что попалось на глаза, – висевшие над мойкой ножницы. Через секунду щелкнули стальные лезвия, и на пол разомкнутым кольцом упала, застыв неподвижно, черная змея – Галина коса.

Следующие пять дней Галю все время тошнило, но больше всего мучили суставы, которые распухли и болели. Вызвали врача, он измерил температуру и прописал покой и много жидкости. Потом на руках появились пятна. Когда они распространились на шею и грудь и множественные красные узелки начали покрываться чешуйками, вызвали скорую. Галю положили на обследование в районный центр, но в больнице никак не могли поставить диагноз, а без него не держали. Когда ей стало немного лучше, отпустили домой. В отличие от врачей Галя прекрасно знала, что с ней случилось, и винила во всем Саню, лишившего ее косы, а с ней – жизненной силы. Алена успокаивала мать, гладила по голове, повторяя знакомый с детства стишок: