Дневник из преисподней

Сэр Гэлейн в какой-то мере успокоил меня. Я, действительно, не нуждалась в утешении, но я нуждалась в его совете. И он дал его мне. Каким бы ни был мой опыт взаимоотношений с влюбленными мужчинами, одно я знала наверняка – они также уязвимы и испытывают боль, если ее причинить.

Я покинула замок принца Дэниэля ближе к полудню и путь к милорду показался мне слишком коротким. Исполнив приказ, моя личная охрана покинула меня, и я осталась одна у ворот старого замка, где однажды уже побывала. Я не пыталась открыть их, пока воины не скрылись в лесу, потому что боялась, что они увидят страх в моих глазах. Всю дорогу я видела их сомнения, тщательно скрываемые, но все же проникающие в зрачки. И я боялась спросить воинов принца Дэниэля: сомневаются ли они во мне или в правильности моего решения?

Ржавые петли ворот все также скрипели и я подумала, что в следующий раз прихвачу с собой масло, а потом подумала, что только великий оптимист способен рассчитывать на еще один шанс.

Замок ничуть не изменился и в какое-то мгновение мне показалось, что сейчас я увижу милорда, но увидела лишь раскрытые настежь двери, приглашающие войти, и его личную охрану. Я шагнула через порог, оставив позади себя все сомнения. Мне так хотелось верить в милорда, что я поверила самой себе и ошиблась в нас обоих…

Я хорошо помнила дорогу к той самой комнате, где сквозь сон неожиданно почувствовало боль и страдание Рэймонда, и была уверена, что милорд ждет меня там. Но он был там не один. Холодные глаза Короля Орлов Лана были первыми, что увидели мои глаза, когда руки с усилием открыли двери, и душа моя в страхе забилась в пятки под радостный звон колокольчиков, висевших над дверью. Их звон отдавался в моих ушах похоронным звоном, а в голове билась единственная мысль: «Это нечестно! Двое против одного…».

В глазах милорда отражался огонь, весело полыхавший в камине, но из-за этого они показались мне холодными и безжизненными, а я даже не могла упрекнуть их за подобное безразличие. И дверь я не закрыла – не было сил. Милорд позволил Лану коснуться меня и ввергнуть мое сознание в ад боли и муки, о которых вскользь упоминал Алекс. И мое падение в темноту было самым долгим в моей жизни…

Мне казалась, что раскаленный обруч все туже сжимает голову, а грудь обвивает огромная змея, медленно ломающая ребра и сдавливающая сердце. Ее острые зубы впивались в мои запястья и ранили их. Мои легкие задыхались от нехватки воздуха, а пульсирующая боль в висках давила на глаза, ослепляя их. Мои босые ноги касались ледяной воды, медленно поднимающейся все выше и выше, и в нее стекали капельки моей крови, стремительно сбегавшие от меня из ран на запястьях и пальцах рук.

Слабость накатывала очередной волной вслед за волной боли и безнадежность овладела мною, лишив возможности сопротивляться неизмеримо более могущественной силе. Я закричала от ужаса за секунду до того, как перестала ощущать себя живой, и темнота поглотила меня.

Я очнулась в тех же самых цепях, что когда-то снимала с Рэя, и неожиданно для себя поняла, что означает ирония судьбы. Не странная случайность и не злобная усмешка нашей жизни, но закономерный результат совершаемых нами действий и поступков, и принимаемых решений. В жизни почти не бывает совпадений, напротив, все совпадения – это звенья одной цепи, и происходящие с нами события наступают неминуемо, ибо мы всеми силами способствуем их приходу. В конце концов, что может быть настолько неизбежным, как очнуться в темнице, из которой ты забрал человека, обреченного оставаться там всю свою жизнь?

Между тем мое положение не казалось мне еще одним приключением. Ледяной каменный пол уже давал о себе знать, и похоже, я пролежала на нем слишком долго. Мой организм всегда очень плохо переносил сырость, холод и сквозняки. И сейчас он реагировал на них так же, как и всегда – острой болью в горле и удушающим сухим кашлем. Тяжелые цепи держали мое тело в ледяных тисках и я с тоской подумала о недосягаемой горячей ванне и еще более недосягаемой чашке обжигающего мясного бульона. Наши насущные желания всегда незаметны, пока исполнимы, но как только мы попадаем в подвалы и казематы, начинаем сожалеть об утраченных удовольствиях.

Но сожалениями невозможно согреться, как невозможно согреться гневом или удовольствием. Тепло требует усилий, и мне пришлось затратить немало энергии в том холодном подвале, где навсегда осталась частичка моей храбрости, так и не вернувшейся ко мне до конца…

Я приседала, прыгала, снова приседала. Цепи были короткими, и я не могла ходить. Мое тело, вынужденное подолгу либо стоять, либо сидеть, продолжало терять тепло и энергию. И я ненавидела саму себя за свою слабость.

Я думала о Рэе. О том, что он выжил. О том, как он выжил, вынужденный провести в обществе милорда почти тридцать лет. Кто знает, что с ним происходило, и как долго он находился в этих цепях? Я думала о том, как долго я буду находиться в обществе милорда? Чем это может закончиться? И как не сойти с ума?

Время тянулось медленно и мучительно, но я все отчетливее понимала, что мой организм не протянет и нескольких дней. Было, действительно, очень холодно. Пальцы рук и ног замерзали все быстрее, а перерывы между приседаниями становились все длиннее. Остатки моего иммунитета капитулировали сейчас в подвалах этого замка, и мне вдруг захотелось на все наплевать и лечь на холодный пол, высасывающий из меня жизнь. Но я снова заставляла тело вставать и делать приседания, и кровь разгонялась по жилам, и сердце билось быстрее. И так каждый раз, как будто можно было спастись от холода без горячей еды и живительного тепла.

Несколько раз я впадала в странное оцепенение, похожее то ли на сон, то ли на потерю сознания, и уже не чувствовала холода, хотя и понимала, что он никуда не исчез. Приходя в себя, я снова и снова делала попытки согреть свое тело, порой просто раскачиваясь, словно маятник, обхватив колени руками и опустив на них голову, слишком тяжелую, чтобы удержать ее.

Эти часы, проведенные в подвалах замка, стали для меня вечностью. Они были испытанием, которое я не прошла. Мой разум почти не сопротивлялся боли, а сознание легко поддавалось чужому влиянию. Незримое присутствие Лана воздействовало на мое подсознание, и я постоянно думала о том, как далеко он сможет зайти в страстном желании получить символ власти, переданный его отцом. И я не могла забыть, что значит лежать под палящим солнцем со сломанными ногами и испытывать ужас от одной только мысли, что ты одинок и умрешь в одиночестве…

Кем были те люди, что выдерживали боль, шли на смерть и прощались с жизнью во имя веры или идеи? Что придавало им силы: любовь, дружба, надежда или просто фанатизм? Они не предали свою веру, родину, друзей, несмотря на боль, которой невозможно противостоять.

Они были героями? И если да, то есть ли они сейчас? Или все они остались в прошлом? И если да, то рождаемся ли мы героями, становимся ли ими, или судьба избирает тех немногих, в чьих жилах течет особенная кровь, и кто наделен силой, способной удержать на самом краю бездны и не позволить сорваться в нее?

Я думала о героях, но они казались мне призраками. Я думала о святых, но они казались мне сумраком. Я думала о себе и о том, чего я боюсь больше всего на свете – смерти или боли? И я не верила даже самой себе. Последнее, что я запомнила – это тяжелая голова, наполненная жаром. Я касалась затылком холодной стены в надежде получить облегчение и не понимала, почему мне так плохо, хотя я уже не мерзну. А потом я открыла глаза и увидела звезды…

Стояла глубокая ночь и звезды светили над моей головой вместо серого каменного потолка. Искусный мастер выложил крышу из прозрачного стекла, по всей видимости, обладающего свойством линз приближать удаленные предметы. От этого звезды показались такими близкими, что захотелось протянуть руку и коснуться их.

Было очень красиво, но не было желания радоваться подобной красоте, как не было желания наслаждаться ею. Все тело горело, плененное болезнью и слабостью. Очень хотелось пить, но не было сил даже пошевелиться. И я продолжала смотреть на звезды почти равнодушно и без единой мысли в голове. Давно забытое чувство, которое можно выразить одним предложением: я никому и ничем не обязана.

Милорд вошел в комнату, словно знал, что я проснулась, , не говоря ни слова, протянул мне чашку с бульоном. Роль сиделки ему не шла, но он присел на кровать и дождался, пока я глотну горячий и вкусный бульон. Он не приветствовал меня и заговорил лишь тогда, когда я возвратила ему чашку.

Странное было чувство, похожее на то, что возникает после прерванного надолго разговора, закончить который просто жизненно необходимо. И когда нам предоставляется такая возможность, мы спешим высказаться, словно боимся, что второго шанса у нас не будет.

– Боль испытывает нас и является хорошим учителем, Лиина. Она излечивает нас от несуществующей вины. Вина заставляет тебя идти на жертвы, а я лишь пытаюсь излечить твое сердце. Я хочу не жертвы, а борьбы, пусть даже гнева или безумия, но только не жертвы! – Милорд почти выкрикнул последние слова, словно упрекая меня за мое отношение к жизни, и мое желание высказаться в ответ совершенно испарилось.

– Несмотря на твою ответственность, Лиина, ты не можешь спасти всех людей. Каждый из нас сам отвечает за свою жизнь. Я говорил тебе раньше – не позволяй Дэниэлю манипулировать собой. Никому не позволяй, даже мне или моему отцу. Но ты позволила и потому ты здесь! – Милорд поднялся с постели и забрал у меня опустевшую чашку, поставив ее на столик из прозрачного стекла.

Какое-то время он молчаливо созерцал ночной пейзаж за огромными окнами, ожидая моих возражений, но мне нечего было сказать, и он закончил:

– Мы все умрем когда-нибудь и объятия Короля Орлов – не самая худшая смерть. Найди в себе силы бороться с Ланом, тогда ты сможешь победить меня или полюбить… – Милорд снова присел на кровать, наклонился и неожиданно поцеловал мои губы. От него пахло ветром и дождем. И еще… Мне захотелось ему ответить.

Милорд ушел, оставив меня в размышлениях. Они были такими же сонными и вялыми, как и я сама, и текли медленно и устало. Моя судьба была мне безразлична, и я вдруг поняла, что потеряла над нею власть и позволила не просто манипулировать собой, а управлять собственной жизнью. Но был ли у меня выбор?

Глава восьмая

ДЕНЬ ВОСЬМОЙ: «Кто властен над собой – счастливейший из смертных».

Мне всегда не хватало умения прощать. И не просто прощать, но и продолжать жить дальше, не обременяя себя грузом обиды и желания мести. Боль, причиненная мне однажды, не забывалась никогда. Она лишь утихала со временем, как утихала ненависть, но ответные действия оскорбленного самолюбия были готовы родиться вновь и вспыхнуть в любой момент, словно сухая листва от тлеющей искры. И в то же время какая-то грань – очень тонкая, но существующая, всегда отделяла мой разум от безумных поступков, продиктованных ненавистью.

Я не прощала, но искренне считала, что желание причинить боль в ответ является недостойным меня. Я также никого не осуждала за поступки и поведение, приносящие боль, словно понимала, что человеку не дано право судить, но мои сердце и разум обладали правом на оценку таких поступков и ее категоричность зачастую пугала мое собственное подсознание. Я не могу оправдать или спокойно принять умышленные действия человека, причиняющего боль, как не могу оставаться в стороне простым наблюдателем наступающих разрушений.

Я ненавидела абсолютное зло, но не понимала абсолютного добра. Я могла причинить боль, но не желала этого. Я могла отомстить, потому что не умела прощать, но умение прощать я считала наиболее достойным выбором для себя. Так, кто же во мне является настоящей?

Я продолжаю видеться с человеком, убившим Алекса, и разговаривать с ним. Я пишу о нем книгу или пишу ее о себе, но какая разница, если мне больно, и боль не отпускает меня ни наяву, ни во сне. Она не просто вошла в мое сердце – она вросла в него, и боюсь, уже навсегда. И чем меньше остается времени у меня, тем легче воспринимается собственная боль и смерть становится близким другом, дарующим спасение, а боль – логичным завершением прожитой жизни и ее последним подарком, уже принятым мной.

В какое-то мгновение или на определенной странице уже написанного дневника меня охватывает желание все прекратить. Мне хочется умереть, но уже через минуту меня гложут сомнения и противоречия, раздирающие на кусочки то, что еще осталось от моего сердца, и я продолжаю писать, и новая страница рождается прямо на моих глазах.

Я не могу не думать о том, что иной выбор сохранил бы жизнь Алексу и воинам принца Дэниэля, возможно, умирающим за него прямо сейчас. И у меня не хватает ни храбрости, ни сил, ни самомнения, чтобы спросить у милорда, продолжилась ли война и сколько людей уже погибло?

Я боюсь утратить последнюю надежду, которая цепляется за жизнь, и которая стала хрупким мостом, соединяющим мою душу с душой милорда. Он хочет завладеть ею, потому что война либо не окончена, либо остановлена. И разве можно серьезно страдать возле милорда, осознавая, что у тебя в запасе целая вечность, а рядом находится самый привлекательный мужчина из всех и у ног его лежит целый мир?

Единственным препятствием к этому является горсть земли, брошенная на могилу человека, которому я даже не клялась в верности, но которому храню ее с чистой душой, и следуя зову бескорыстного сердца. И не просто горсть земли, а целую гору, необходимую, чтобы закопать могилу, вырытую собственными руками. Это значит не просто убить, а сначала предать и предать осознанно.

Могла бы я предать Дэниэля не ради себя, но ради Алекса? Или я обманываю саму себя, потому что знаю, какой была бы его боль? Алекс не простил бы меня никогда. Но еще страшнее стало бы его презрение – вечное и беспощадное. Можно ли жить с этим целую вечность, даже если самый привлекательный на свете мужчина обещает подарить мир, вставший на колени у его ног?

Милорд говорит, что можно, а я не могу ответить на этот вопрос, ибо во мне всегда пряталось неуловимое зло, не замеченное Алексом, но увиденное милордом. Ангелы с белыми крыльями не живут среди людей. И когда болят мои лопатки, я знаю, что не крылья пробиваются сквозь них, и понимаю, что Алекс ошибался, видя их за моей спиной.

Так почему же сейчас я пишу эту книгу и плачу, задыхаясь от собственных воспоминаний? И почему меня мучает боль, а не муки совести, особенно, если война все же началась?

Я по-прежнему не нахожу ответов на свои вопросы и желаний задавать их становится все меньше…

Милорд пригласил меня сегодня на конную прогулку, и я согласилась. По пути он рассказал мне о своей юности, о своих желаниях, владевших им в самом начале своего восхождения, и совсем немного о своей родной матери. Ее он помнил очень смутно – только мягкое облако шоколадных волос и запах умирающих цветов. Я понимала его слова, но они не задевали меня, создавая лишь фон, похожий на отдаленный и привычный, но обычно не замечаемый шум.

Я поймала себя на том, что совершенно равнодушна к окружающей природе и ее звукам, к фырканью своего коня и теплу его тела, к глазам милорда и его внимательным взглядам на меня. Я чувствовала внутри себя только пустоту, и мне не хотелось заполнять ее даже чужими воспоминаниями. Внезапно я поняла – смерть Алекса сожгла то немногое, что еще оставалось и смогло выжить после первой потери. И я вдруг сказала это вслух и заметила, что сказала, лишь проговорив последние слова:

– Есть раны, которые не залечат ни время, ни даже вечность. Подумайте над тем, как будете убивать тело, если решились на убийство души. Иначе, зачем убивать?

Милорд тронул поводья моего коня и остановил его. Он спросил после долгой паузы, глядя в мои глаза, хочу ли я умереть, и не дождавшись ответа, помог мне спешиться, просто стянув с коня. Затем он снял перчатки с моих рук, и они упали на траву. Я равнодушно отметила про себя, что трава здесь густая и их могут не найти.

Моя правая ладонь лежала на его руке, ничего не чувствуя, но сознание отмечало тонкую выделку кожи его черных перчаток, плотно прилегающих к руке, очень элегантных и дорогих. Когда кинжал милорда коснулся моего запястья, я подумала, что дорогая вещь будет безнадежно испорчена, и почему-то удивилась, что кровь есть, а боли нет. И еще… Капли крови на зеленой траве не похожи на ягоды.

Кровь бежала из раны струйкой, словно опасалась, что ее заставят вернуться и снова включиться в бесконечно долгий круговорот жизни, от которого она так устала. В ослепительных лучах солнца она казалась рубиновой и я ничуть не сожалела, что теряю ее. Мы оба смотрели на нее, как завороженные, и звуки окружающего мира стали доноситься до нас только тогда, когда рядом раздался топот четырех копыт.

– Довольно, милорд! Вы же видите – она не в себе! – Голос Анжея разорвал тишину, и мой Хранитель коршуном слетел с коня, вырвав мою ладонь из лап хищника.

И я скатилась в глубоком обмороке к самым его ногам…

Я не потеряла сознание, балансируя на самом краешке ночной пелены, застилающей глаза, одновременно ощущая запах травы, знакомый с самого детства. Только уши потеряли всякую способность слышать, а тело перестало ощущать свой вес. Но я чувствовала, как Анжей перетягивает рану в попытке остановить кровь, и прикосновение его пальцев к моей коже почему-то было болезненным и неприятным. Я ничего не слышала и ничего не видела, и больше всего на свете мне хотелось ощутить прикосновение совершенно другого человека, но это было невозможно.

Время тянулось медленно и мучительно долго. Свет возвращался ко мне постепенно, разгоняя понемногу расплывчатые тени, делая их более четкими. Наконец, размытые границы, отделяющие другу от друга все окружающие меня предметы, приобрели свою ясность, и я снова увидела лес, облака и милорда.

Но силы не желали возвращаться и тело по-прежнему парило в пространстве, презрев все законы гравитации, но почему-то не хотело отрываться от земли. Запах травы и цветов пьянил. От него кружилась голова. Хотелось лежать бесконечно долго под голубым небом и белыми облаками и ничего не делать. Но моим надеждам не суждено было сбыться. Все такой же неутомимый и деятельный Анжей растормошил меня, как только закончил перевязку. Он даже нашел мои перчатки и положил их к себе в карман.

Странно, но я отмечала все детали, словно они были важными для меня. На ногах я не держалась, даже руки равнодушно предали меня, оставив беспомощно стоять, прислонившись к ближайшему дереву. Не могло быть и речи о том, что мне удастся сесть на коня, и милорд легко, словно тело мое было все еще невесомым, поднял меня и устроил на своем скакуне. Также легко он поднялся в седло и обхватил меня крепкими руками, сильно прижав к себе, как драгоценную ношу, не причиняя боль, но и не позволяя выскользнуть из его объятий. Моя щека ощутила холод его куртки, а слабое и безвольное тело попыталось заставить работать те немногие мышцы, что были еще живы. Лучше бы не пыталось, потому что руки милорда сжали мои ребра так, что сбилось дыхание, а собственные уши уловили биение моего сердца.

Обратно мы возвращались медленно и молча. Мое положение не тяготило меня, а сознание впало в сонную дрему, постепенно захватывающую все оставшиеся мысли. Никогда еще мы не были одновременно так близки и так далеки друг от друга, ибо я чувствовала тепло его тела и в то же время ощущала ледяной холод его души, который милорд даже не пытался скрыть. И мне не надо было возвращать свое сознание к жизни, чтобы понять его слова, обращенные к Анжею:

– Твое вмешательство было излишним. К тому же мое присутствие освобождает тебя от ответственности за ее жизнь. Позволь мне в следующий раз самому решать, что достаточно, а что необходимо, Анжей.

Весь последующий остаток дня милорд провел возле меня, перед этим искусно зашив рану и обнадежив, что шрамы мне не грозят. Как будто я собиралась жить еще минимум лет пятнадцать.

Он словно играл со мною в старые добрые времена, когда мы только что встретились, и его галантность легко уживалась с жестокостью и властолюбием. Даже сейчас, устроившись на диване, он с какой-то непостижимой легкостью умудряется делать вид, что отсутствует, и абсолютно равнодушно следит за тем, как я печатаю одной рукой. Когда я поднимаю свои глаза, я вижу сонный взгляд его более чем привлекательных глаз, и мир вокруг меня кажется иллюзорным и ненастоящим.

Я словно парю в потоке убегающего времени и ускользающего от меня пространства, и единственное, что кажется мне настоящим – это яркий экран моего монитора и черные буквы, выстраивающиеся в ряд на ослепительно белом поле. До чего же нужно довести себя или докатиться, если начинаешь чувствовать подобное?…

Та ночь, которая никогда не исчезнет из моей памяти, даже если исчезнут все мои воспоминания, закончилась под громкий стук прозрачных дождевых капель, настойчиво барабанящих по стеклу. Такой дождь – огромная редкость для мира милорда, но абсолютно привычная вещь для моего мира. Глядя на то, как понемногу тускнеют звезды над моей головой, я начинала осознавать, что достигла предела собственной силы, и ее источник окончательно иссяк. Страдая от слабости, понимая, что в покое меня не оставят, я пыталась сосредоточиться на самом важном для меня решении.

Под шум дождя, убаюкивающий мое сознание, я боролась с ужасом, оживающим во мне при воспоминании о боли и страхе, которые я испытала. Боль не освободила меня, а внушила мне ужас, который был невыносим для разума и сердца. Еще одна встреча с Ланом была мне не по силам и собственная трусость призывала к бегству и капитуляции…

Сейчас я не верю в то, что страх – это нормальное чувство, присущее человеку. Всегда бояться – это неестественно и против всех законов природы. Даже страх, внушаемый нам инстинктом самосохранения, не должен поглощать наши жизни, не должен руководить ими, не должен диктовать условия и определять наши поступки. Но в ту ночь, продолжавшуюся слишком долго, страх победил, остановив израненное сердце, и утопив мои легкие в ледяной крови. Страх, как огонь, сожрал мое тело и разбудил сумрак в моей душе…

Под теплым одеялом и проливным дождем я боролась с собственными демонами и последние никак не желали уходить. Они шептали мне, что живут в каждом из нас, и будут жить вечно; что стремление к власти – абсолютно нормальное чувство, а наши амбиции – опора души и тела; что нельзя упрекать свое сердце за волю к победе, даже если цена слишком высока. Мои демоны побеждали, и я не поняла в какое мгновение между тихим шепотом и почти неконтролируемым страхом я окончательно решила, что этот мир может прожить и без меня…

Я никогда не осуждала себя за то, что совершила, и не винила в трусости или в предательстве, словно успела себя оправдать. Но почему-то я не смогла выдержать собственный взгляд, который пристально и осуждающе посмотрел на меня из серебряного зеркала после того, как я приняла решение. Но я не изменила его, а всего лишь повернулась спиной к своему отражению.

Чувствуя, как стынут горячие и босые ноги на холодном полу, я попыталась обуздать свой страх, трансформировать его в страстное желание жизни. В эти мгновения все мои мысли были подчинены одному единственному желанию – вернуться в свой мир, подальше от боли и смерти. Слова милорда вдруг разбудили во мне волю к жизни, а боль, причиненная Королем Орлов Ланом, воскресила почти забытые воспоминания нашей первой встречи.

Я знаю и всегда знала, что Лан не только сломал мои ноги. Ему удалось сломить мою волю, унизить мое достоинство, раздавить мою силу. Во второй раз ощутить его в своей голове и почувствовать, как он прикасается ко мне, было худшим из всех унижений и пыток, потому что он знал о моем страхе. А я знала, что он это знал. Я не могла отдать ему символ власти и не могла предать память мертвого короля, чье последнее завещание выслушала и обязалась исполнить. Мертвые не напомнят нам о клятвах, но живые обязаны позаботиться о них во имя собственной чести, во имя будущей жизни. Я могла бы предать саму себя, но только не память о короле.

Мне удалось… У меня все получилось, благодаря страху и боли. Мое тело вместе с моей душой устремились к огромной воронке, зарождающейся под прозрачным куполом, купавшимся в воде. Она втянула меня и подняла над полом. Мои ноги и руки стянуло канатами плотного и тяжелого воздуха, а стеклянный купол разлетелся на сотни сверкающих осколков прямо у меня на глазах. Я стремительно поднималась в небо, где светили миллиарды огней, среди которых горела одна-единственная звезда – солнце моего дома.

На меня обрушился поток воды, когда исчезли стены и окружающий меня мир. Я словно уменьшилась до очень маленьких размеров и капли дождя превратились в поток Ниагарского водопада, стремительно разрушающего черные и бесплотные нити, захватившие в плен мое тело. В одно мгновение водопад превратился в грозный смерч, ревущий от гнева и пробивающий дорогу в иной мир. Его ярость поглотила мое тело и мое сознание, но в самый последний момент, словно оправдывая истину о неудачах, которые будут преследовать каждого, кто разобьет зеркало, чья-то незримая воля нанесла сокрушительный удар, и стены воронки рассыпались миллиардами алмазных капель, рухнувших на меня потоками воды.