Без времени

– Да,… конечно, – ответил он.

– И не знаете, где находится Голгофа или Храм гроба Господнего? Это ваши святыни!

Он уже пожалел, что задал этот вопрос, а еврей продолжал:

– В старом городе проходит Крестный Путь Иисуса. Начинается он с момента, как его осудили, потом дали деревянный тяжелый крест и отправили на Голгофу. Этот маршрут равняется целой жизни. Долгую жизнь он прожил на этих улицах, неся свой крест.

Он удивился и снова зачем-то спросил:

– Какова длина этого пути?

Еврей хитро прищурился: – Смотря чем измерять. Если метрами, всего три-четыре сотни шагов, если поступками… Он поднимал свой крест, ронял его, снова поднимал и нес. Говорил с людьми, за грехи которых шел отдавать жизнь, останавливался и шел дальше. Потом распятие на Голгофе, смерть и, наконец, чудесное воскрешение.

Старый еврей, подумал немного и добавил: – А так, всего-то несколько сотен метров.

– Жизнь длиною в несколько сотен метров, – повторил он и снова посмотрел на море, где волны, гонимые ветром, накатывали на берег. Долго так сидел, позабыв о хозяине маленького кафе, с которым только что беседовал. Тот неспешно удалился, не произнеся больше ни слова, потом принес чашечку ароматного кофе и скрылся в глубине кафе.

Ехать в какой-то старый город, чтобы смотреть на Святые места? Зачем? – удивился он. Все эти экскурсии, впечатления не имеют никакого смысла, когда не можешь без нее двинуться с места. Даже море, которое он так любил когда-то, теперь совсем не радовало его. Он чувствовал себя предателем. Пока она там, в клинике, он здесь нежится на солнце и получает удовольствие от жизни. Только удовольствия не было, лишь безвольное ожидание длиною в несколько дней, и вечером снова в клинику.

А время шло. Оно уходило, растворяясь в песке вместе с набегающими волнами. “Жизнь длиной в три сотни шагов”, – вспомнил он. – Что можно успеть за такое короткое время?

5

– Пока вас порадовать нечем, – услышал он знакомую фразу врача. Эти слова он слышал каждый день. Каждый день задавал один и тот же вопрос и получал этот ответ.

– Мы работаем, мы проводим анализ ситуации…

– Вы можете как-то повлиять на ситуацию? – перебил он врача.

Тот долго что-то объяснял своим мягким голосом, он, плохо понимал его, но теперь знал точно – это действительно болезнь, редкая, даже уникальная. Болезнь, которая каким-то дьявольским способом сокращала жизнь совершенно здорового человека. Излечиться от нее было нельзя, можно лишь приостановить, но прежде нужно знать, с какой скоростью человек живет…, то есть, проживает отпущенное ему время, сколько еще осталось и сколько исполнится через месяц, неделю и даже один день.

– Мы работаем, – продолжал врач, – нам необходимо еще немного времени, чтобы оценить скорость изменения процессов в организме, тогда и будем принимать решения…

Выйдя из кабинета, он направился в небольшой садик, где на скамейке как обычно сидела она и ждала его.

Он подошел, поцеловал. Поцеловал как ребенка маленького и несмышленого. Они долго сидели, о чем-то говорили, медленно выговаривая слова. Он с трудом их находил, но пытался делать это бодро и энергично, словно ничего не случилось. Она подыгрывала, понимая, что сказать нечего. Пытаясь поднять настроение, он рассказал о старом еврее, с которым познакомился, вспомнил пару местных анекдотов, которых тот ему подарил. Они смеялись, но оба чувствовали напряжение, и каждый хотел быстрее закончить тягостное свидание. Так было все эти несколько дней. Приходилось натужно улыбаться, говорить ничего не значащие слова и коротать время. Она не хотела, чтобы он думал об этом, утешал или помогал, потому что помочь было невозможно, а он не хотел говорить на эту тему, пытаясь отвлечь ее, хотя это с трудом удавалось самому. И оба с облегчением прощались, зная, что завтра увидятся вновь и продолжат эту игру. Неизвестность перед будущим – страшная вещь. Это игра без правил и не знаешь, как в нее играть с кем-то, особенно если этот кто-то близкий тебе человек…

Снова берег и мягкий диванчик в прибрежном кафе. Раннее утро, все пока закрыто, но он еще не перевел стрелки московских часов и по привычке проснулся рано. Не зная, куда себя деть, пришел сюда. Ветер шевелил на набережной кроны редких пальм и ветки кустарников, по-хозяйски разгуливал по пустынному пляжу, раскачивая из стороны в сторону навесы легких палаток с сувенирами и всякой ерундой. Солнце еще не осознавало, что уже давно наступила поздняя осень, и нещадно палило, а он все сидел и смотрел на беспокойное море. Наконец, внимание его привлекло суденышко, которое приближалось и, наконец, причалило неподалеку к небольшому пирсу. Из корабля начали выпрыгивать люди – взрослые и дети, загорелые, веселые, возбужденные морской прогулкой. Наконец, из глубины вышел знакомый старый еврей. Они несли поклажу – спиннинги, большой мангал и свой улов. В этой стране национальным видом спорта было устройство пикников, и в выходные каждая пядь земли была утыкана столиками и мангалами, шумными компаниями трезвых веселых людей, которые жарили мясо, шутили, смеялись, не смущаясь теснотой вокруг. Конечно, происходило все не на пляже, но все парки и газоны были усеяны отдыхающими. А у владельца кафе был свой корабль! Грех было не выйти в море и не провести пикник на воде.

Корабль – смешно! – подумал он. – Небольшое суденышко, закрытое от солнца нелепым пластиковым тентом и маленькая открытая палуба. Старая галоша – кажется, так называются подобные суда.

И вспомнил картинки прекрасных кораблей, украшавших стену его офиса, огромных лайнеров и яхт малого и среднего размера, на которых можно было при желании совершить кругосветное плавание, а эта… Такую лодку он мог бы позволить себе купить десяток лет назад. Снова посмотрел на веселых людей, на семью, которая уже подбредала, весело гомоня, к своему дому. (Здесь они жили – в домике, неподалеку от кафе. Жили и работали – все находилось рядом). И на мгновение ему стало не по себе. У этих людей нет сказочного корабля, нет виллы на море, только маленькое кафе, лодочка, в которую непонятно как все поместились и больше ничего. А это удивительное семейство старого еврея! Как интересно – он ничего не ждал, просто жил, работал, рождались дети, потом внуки. Казалось, он был доволен всем, он имел в этой жизни все.

И он снова посмотрел на обшарпанное суденышко.

Еврей приветливо помахал рукой и скрылся в своем жилище. Через несколько минут сам появился в фартуке, неся дымящийся кофе.

– Скоро вам принесут завтрак, – сказал тот, – сегодня суббота, наш выходной, шабат, открываемся позже, но вас обязательно обслужим. Голодным не останетесь.

– Спасибо, – коротко ответил он, удивившись такому вниманию.

Пока он пил вкусный горячий кофе, принесли завтрак. Снова подошел глава семейства и уселся неподалеку, видимо, желая поговорить. Он был очень разговорчивым – этот старый еврей. Они долго беседовали. Собственно, говорил еврей, а он рассеянно слушал, не в силах избавиться от своих мыслей. Потом тот начал расспрашивать о Москве, о новых названиях улиц, новой жизни. Пришлось поддержать беседу. Молоденькая девушка, по-видимому, его внучка, принесла десерт. Она вежливо улыбнулась, на прекрасном русском языке пожелала приятного аппетита и удалилась.

Посмотрев на дом и на кафе еврея, почему-то спросил:

– Тяжело было уезжать и обживаться здесь?

Еврей задумался, улыбнулся, немного помолчал.

– Был 87 год, сами понимаете…

– Понимаю, продали в Москве квартиру, потом на эти деньги обустроились здесь. И все же – совсем другая страна, другие люди, обычаи…

А еврей, уже не слушая его, громко смеялся. Он заливался так, словно услышал свеженький анекдот, и слезы катились по его загорелым щекам. Но, пришел в себя и повторил: – Продал… Ха-ха-ха… Еще как продал!

И опять засмеялся.

– Ничего не разрешали забирать. По 75 долларов на человека, золота несколько граммов и барахло.

– Как? – опешил он.

– 75 баксов! А вы не знали?

– И сколько же вам было тогда, если не секрет?

– Мне было… ну, мне было… уже сороковник был.

– В сорок лет вы с 75 баксами в кармане приехали в незнакомую страну?

– Ну, почему же с 75… Триста баксов в кармане было. Мы с женой и двое детей – целых 300, – и снова засмеялся.

Он опешил и с восхищением смотрел на еврея. Тому было на пять лет больше тогда, чем ему сейчас. Способен он на такой поступок?

Еврей вдруг воскликнул: – Вру!!! 400 баксов. Когда мы летели в самолете, познакомились с туристами-американцами, тоже старыми евреями. Когда те узнали, сколько нам разрешили вывезти из страны, достали сотенную баксов и подарили нам. Вот так! Не смейтесь! Тогда 100 долларов были очень приличные деньги, не то, что сейчас.

Он снова спросил еврея:

– Что же вы, на четыре сотни купили это кафе?

– Нет, конечно же, нет, – вздохнул тот. – Но кредит получили сразу и остальное – разрешение, гражданство. Осталось всего год, и закроем этот должок, так сказать, эту тему. Больше никому и ничего…

– А, как вы сказали, барахло. Что еще разрешали увозить? – не унимался он.

– Тащили все, что могли. Пастельное белье, посуду, столовое серебро, даже мебель. Правда, грузчики в Одесском порту расстарались – пианино моих родителей превратилось в вязанку дров, опутанных струнами. Но это не важно… Вспомнил… Книги! – гордо заявил он. – Их можно было увозить сколько угодно! Вы знаете, какая у нас библиотека? Все довез, ни одной не оставил. Вы не представляете, как тяжело они нам доставались.

И, глядя на этого счастливого еврея, он вспомнил, сколько этих книг осталось в московских домах сегодня. Люди вселялись в новые квартиры, делали ремонт, брали самое необходимое, а книги за ненадобностью выселяли. Не подходили их серенькие обложки к современным интерьерам и модной мебели. Совсем не подходили. Да и не читали больше тех книг вовсе – так зачем же их держать? Иногда проходишь по подъезду и видишь подброшенные кем-то на подоконник стопочки знакомых стареньких книг – нести на помойку не решались, но избавляться приходилось. Таким вот образом – авось кто да подберет, и совесть чиста. А эти привезли сюда целую библиотеку и гордятся. А, может быть, эти люди и сохранят здесь в этой стране то, что уже давно не читается там, откуда они уехали, что давно забыто или выброшено… А эти гордятся… Странно…

Они еще какое-то время говорили, но он уже рассеянно слушал старика, продолжая размышлять:

– Уехать из страны с пустыми карманами, имея жену, двоих детей, неизвестно куда, без профессии, без приглашения на работу, такое не укладывалось в голове. Странные люди. А потом просто жил, работал, ставил своих на ноги. Теперь у него дом и машина, кафе и корабль у пирса, взрослые дети и внуки. Может быть, так и надо? Жить вчера?… Нет. Жить сегодня, а там будь, что будет…

– Теперь я спрошу, – услышал он еврея, – я нескромен, и все ломаю голову, какие могут быть дела у вас в этом курортном городке? Простите старому еврею такое любопытство. Здесь бизнес только в туризме и у торгашей сувенирами, да еще ресторанчики и кафе…

Он назвал клинику, которая находилась в нескольких километрах отсюда, и еврей замолчал. Еврей стал серьезен и внимательно на него посмотрел. Потом спросил: – Кто у вас там? Жена?

– Да, – ответил он.

– Я извиняюсь, – ответил он, – я был не очень корректен, когда принимал вас за праздного ленивого туриста. – Подумал и добавил: – А в Иерусалим все-таки поезжайте. Там есть святые места, к которым можно прикоснуться, загадать желания, оставить просьбу, поставить свечу за здравие, в конце-концов, кто его знает… Некоторым помогает. Многие верят. Это ваши святыни…

Извинившись, ушел, по-видимому, не желая больше досаждать человеку, который уже неделю каждый день, не обращая внимания на отдыхающих, развлечения и прочую курортную круговерть, сидел на этом берегу, мучился и ждал свою жену…

Снова маленькая скамейка в парке клиники, ее глаза и мучительная неизвестность впереди. Как всегда о чем-то говорили. Только не о болезни. Как будто ее и не было вовсе. Говорить на эту тему было бесполезно. Он снова рассказывал о старом еврее, больше говорить было не о чем. Он видел в этой стране лишь стены клиники, гостиничный номер и кафе на пляже. Внезапно она спросила:

– Какого черта ты сидишь в том городке?

Он промолчал.

– Поезжай на экскурсию, возьми машину напрокат, посмотри Мертвое море, посмотри эту страну!

– Поедем вместе, когда ты отсюда выйдешь, – соврал он.

Нет, не соврал, но какое-то предчувствие уже подсказывало, что не получится у них такая поездка по этой удивительной стране. Клиника словно приковала этих двоих навеки к своим стенам. И долго еще придется жить на том пляже, приходить сюда. Но она, не обратив внимания на его реплику, воскликнула:

– Ну, Иерусалим ты должен увидеть! Обязательно поезжай туда! Быть здесь и не зайти в Храм гроба Господнего, не подойти к Стене Плача! Ты знаешь, что всего в километре от Старого Города за высоким забором находится Палестина, а там, в Вифлееме, есть еще один Храм и пещера, в которой обозначено место рождения Христа! Все это можно увидеть, прикоснуться, а ты сидишь тут!..

Он с удивлением на нее уставился. Он был поражен и не нашелся, что ответить, а она продолжала:

– А в Старом Иерусалиме, за стеной, находится целый городок с узенькими кривыми улочками, там проходит Крестный Путь! Есть улица – Виа Долороса. Этот путь прошел Иисус с крестом на спине, пока не донес его до Голгофы. На этом кресте его и распяли. Это нужно видеть! Нужно своими ступнями пройти по камням, которые помнят его!

Она была возбуждена. Глаза светились незнакомым огнем. Была заразительна и без остановки продолжала говорить, а он молчал и удивленно на нее смотрел. Потом спросил:

– Когда ты здесь побывала? Ты мне не рассказывала, что ездила в эту страну!

– А я не ездила.

– Тогда откуда все это знаешь? – еще больше удивился он.

На мгновение она задумалась и как-то просто ответила:

– А как такое можно не знать?

Добавлять к этой фразе ничего и не требовалось. Знала и все… Знала… А почему не знал он?

Он молча сидел и любовался блеском ее глаз, возбужденным лицом – давно он не видел ее такой. Уже забыл, что была такой когда-то – энергичной, веселой, иногда азартной или боевой, какую он и полюбил. И сейчас в этой клинике, на деревянной скамейке, в нелепом спортивном костюмчике он снова видел ее такой же, как прежде. А еще эти глаза… Он был потрясен. Уже не замечал ее ранних морщинок и седых волос, которых прибавилось за последнюю неделю. Видел, конечно, видел, но не замечал.

Сегодня он не хотел от нее уходить, и еще долго они сидели и о чем-то говорили. Ему было с ней тепло и хорошо. В первый раз за эти дни он успокоился и был просто рядом с ней, как будто ничего не случилось. А она видела это и не отпускала его. Давно им не было так хорошо.

6

Врач не торопился, говорил медленно, тщательно подбирая слова. Врач пригласил его сегодня позже обычного, когда он, уже посидев с женой на скамейке, собирался обратно на свой пляж. Теперь тот изъяснялся понятным доступным языком, оставалось дождаться конца этой тирады. Но тот, продолжая испытывать его терпение, рассказывал о болезни, о подобных случаях, известных медицине, говорил о методах лечения, только не говорил главного – сколько у нее осталось времени. И эта нескончаемая речь была невыносимой, хотя оттягивала неминуемый приговор. Поэтому перебивать его он не стал.

Окно в кабинете было открыто, и жизнь из маленького парка беспечно врывалась в строгий медицинский покой. Легкий ветерок шевелил занавеску, яркое солнце светило, согревая этот белый дом, снаружи доносился щебет заморских птиц. Словно ты маленький ребенок, а в детском саду тихий час, тебе не спится, ты лежишь и смотришь в окно. Остается еще час, может, немного больше, и пока глаза не закрылись, ты будешь заглядывать в него безмятежно и сонно…

Сколько ей осталось? – резануло в глубине сознания. Посмотрел на врача. Тот знал, но почему-то не говорил. Почему? Может, спросить? Заткнуть его болтовню и задать тот самый вопрос? Нет, пока не стоит. Неизвестность дает шанс. Может быть, год, может, десять лет. Придется подождать – минуты уже ничего не решают…

В окно впорхнула какая-то птица и уселась на подоконнике. Он тупо уставился на нее, продолжая молчать. Доктор, заметив его интерес, произнес:

– Райская птичка.

– Что? – не понял он.

– Райская… Птичка так называется.

– Да-да, райская, я понял, – произнес он. Доктор продолжил свой монолог, а он подумал: – У нас кукушка. Спросишь ее, сколько тебе осталось лет – скажет. А эта… Топчется молча по подоконнику, толку никакого. Райская!.. Может, загадать? Сколько просидит на подоконнике минут… нет секунд, столько лет у нас осталось! Да! Секунд! Давай, поехали! – воскликнул он про себя и приготовился считать. Птичка, почувствовав на себе пристальный взгляд или что-то еще, мгновенно вспорхнула и улетела. От неожиданности он в ярости ударил ладонью по столу. Врач удивленно поднял глаза и замолчал. Но молчать уже было нельзя. Молчать было невыносимо.

– Сколько? – резко произнес он, – сколько у нас?… Год, два, десять?

Врач устало отвел глаза и задумался, потом снова медленно заговорил:

– По моим данным события развиваются стремительно… Если так пойдет дальше…

Снова замолчал, уставившись в стол.

– Считайте сами… Динамика удивляет.

И, наконец, объявил приговор:

– Один день ее жизни в нашем понимании равняется году… Одному году. За один свой день она проживает год нормального человека.

Мертвая тишина повисла в комнате, и теперь только с улицы было слышно легкомысленное щебетание заморских птиц… Райских…

Доктор снова заговорил:

– Если взять за основу продолжительность жизни у женщин, допустим, 75 лет…

– Осталось полтора месяца? – в ужасе воскликнул он.

– Едва ли,… не уверен, – произнес доктор. – Вы приехали ко мне, когда процессы в ее организме уже начались и нельзя ориентироваться на ее возраст в 30 лет. Вы пробыли у меня неделю…

– Целых семь лет! – воскликнул он.

– Думаю, у нас осталось четыре-пять недель… Но это по предварительным данным.

Дальше врач говорил быстро, скороговоркой, больше не подбирая слова.

– Но мы до конца будет бороться с болезнью и сделаем все, что можно. Мы обеспечим надлежащий уход и постараемся облегчить ее положение. Есть кое-какие наработки, обещаю вам, что сделаю все, чтобы преломить ход болезни…

– Вы вылечили хотя бы одного человека с таким диагнозом? – перебил он врача. Тот смутился, пробормотав:

– Нет… Пока, нет.

И уверено продолжил:

– Но бывает всякое. Думаю, что я на пороге решения этой проблемы, и вот-вот у нас появится результат. В конце концов, вы ничего не теряете, мы вместе сможем использовать этот шанс! Подумайте! Мы вместе будем бороться.

Он покинул кабинет врача и выскочил на улицу, стало душно, а в ушах звенели слова врача:

– 4–5 недель,… вы ничего не теряете,… надлежащий уход,… наработки,… бороться…

Неподалеку топтались в траве птицы, те самые, райские! Они сидели и никуда улетать не собирались, и, казалось, вечно можно наблюдать за ними, считая секунды и минуты, часы, а те продолжали бы невозмутимо ходить по газону, оставаясь на месте. Он поднял с земли камень и швырнул в птиц со всей силой и злостью, на какую только был способен. Из травы поднялась возмущенная испуганная стая и рванула из больничного парка прочь. Потом еще один камень и еще летели им вдогонку. Люди в парке удивленно за ним наблюдали, а из окна второго этажа спокойно смотрел человек, с которым он только что разговаривал…

Остался месяц, – стучало в его сознании. – Успеет ли врач за этот короткий срок найти лекарство? Всего один месяц, – с ужасом думал он.

7

Было раннее утро. Сонный пляж встречал восход солнца, ветер шевелил остатки мусора на сером песке – пакеты, фантики, использованы презервативы, катал пустые пластиковые бутылки. Все это еще не успели убрать и подготовить пляж к новому дню. Городок спал, только он один сидел на берегу и смотрел на надоевшие волны. Он не знал, как сегодня пойдет к ней, что скажет, не знал, что думать и какое принять решение. Первый раз в жизни он был совершенно бессилен. И еще, ему было нестерпимо жалко ее. Сердце щемило, жутко болела голова. Вчера вечером он сидел на этом пляже и пил. Пил много, долго, пил все подряд. Старый еврей не подходил, издалека наблюдая за ним; еврей понимал, что бывают моменты в жизни, когда нужно побыть одному, нужно просто напиться. А он и напился. Дотащившись до гостиницы, провалился то ли в сон, то ли в кошмар, откуда из полудремы рано утром выполз и снова пришел сюда.

– Жалко ее, – снова подумал он. – Говорят, в таких ситуациях жалеют скорее себя. Человек уходит навсегда, может быть, попадает в другой, лучший мир, если верить в это, а ты остаешься один наедине с собой. Вот и сейчас сидишь и жалеешь себя – что будет с тобой? А без нее он себя уже не мыслил. Без ее глаз, стремительной походки, звонкого голоса…

– Какого черта ты сидишь? Поезжай в Иерусалим! – звенело в ушах. – Как он сегодня к ней придет? Что скажет, как посмотрит в эти глаза? Нужно что-то придумать… Один месяц! Всего один!

А ветер продолжал играть с мусором на сером песке, и солнце лениво вставало над морем, равнодушно поглядывая на него. Скоро он останется абсолютно один в этом огромном пустынном мире.

Они долго ехали по зеленым холмам, и дорога уводила куда-то на высоту. Даже солнце стало другим. Таксист все время рассказывал о чем-то, наконец, произнес:

– Осталось немного. Иерусалим находится на высоте 900 метров над уровнем моря. Мы поднимаемся.

– Зачем поехал? – думал он. – Просто, больше не мог сидеть на одном месте, и море это видеть не мог, и старого еврея, в кафе которого вчера напился. Тот все замечал, понимал, но не подходил. А он словно под рентгеновскими лучами был на его глазах. И зачем он ему все рассказал? Терпеть не мог, когда тебя жалеют! Проще забиться в свою нору и мучиться там. Вот почему в Москве люди молча напиваются и ничего не знают друг о друге. А здесь – душа нараспашку. А потом не знаешь, куда деться от этих глаз. Хватит того, что не знаешь, куда деться от самого себя… Потому и поехал. Сбежал. В клинику можно будет приехать только к вечеру, а находиться в курортном городке, безвольно утюжа набережную, смотреть на море, на жалостливые глаза старого еврея он не мог.

Они уже въезжали в город и, наконец, показалась большая серая стена, которая закрывала собой массивные каменные строения.

– Старый город, – произнес таксист, и он начал осматривать окрестности. А тот без умолку говорил:

– Это Масличная гора, – и показал на высокий холм напротив стены.

– Вот старое еврейское кладбище.

Кладбище находилось на склоне холма и занимало значительную его часть.

– Гефсиманский сад, – он тоже находился на этом склоне.

– Иисус любил гулять здесь, размышлять, разговаривая со своими учениками, здесь же его предали и схватили, отсюда и повели в Старый Город. Что происходило дальше, вы, конечно, знаете, а когда он воскрес, снова вышел на эту сторону, ходил в саду, говорил с людьми, а через 40 дней вознесся с самой верхушки Масличной горы. Так что, все рядом, – закончил таксист.

– Надо же, во что верят люди! – подумал он. – Хотя, если верить, наверное, легче, намного легче…

Пока они стояли на дороге в небольшом заторе, он мог не спеша осматривать окрестности. Все действительно находилось поблизости. Справа длинная стена Старого Города, потом резкий спуск, через дорогу по левую руку на склоне горы кладбище и сад, а дальше ее вершина.

– Как все близко, – подумал он.

Все напоминало маленький игрушечный мир, который как на ладони помещался перед его глазами. В этом городе за стеной жили люди, там же проходил Крестный путь, они выходили, гуляли в этих садах, поднимались на гору, возвращались в свои дома за высокую стену, а когда умирали, их хоронили на этом кладбище, всего в сотне метров. Все близко. Маленький уютный мир. Только зачем Он не ушел, когда уже знал, что его предали? Зачем отправился в этот город? Чтобы умереть? Нет, сначала нести Крест, а потом умереть… Кажется, так… Сам ты веришь в это? – подумал он, посмотрев на высокую стену Старого Города. Стена притягивала, она скрывала какую-то тайну, и захотелось быстрее проникнуть туда и пройтись по старинным улочкам.

К вере он относился спокойно. В малолетстве его грудным ребенком отнесли в церковь и окрестили. Возраст был бессознательным, и крещение прошло без его воли, то есть, по воле бабушки. А потом он уже не заходил в храмы, да и креста не носил. Тот хранился где-то. На его глазах менялось время, менялась страна. Он видел, как недавние члены одной партии смело рвали партбилеты и переходили в партии другие, видел, как эти закоренелые атеисты бросились наперегонки в церковь, в один миг превратившись в глубоко верующих людей. “И смех, и грех” – русская поговорка. Учителя, недавно преподававшие научный атеизм, начали обучать истории религий, оставаясь на своих кафедрах. Эти кафедры тоже перекрасились и изменили названия. Все это не удивляло, но стоять с этими людьми рядом в полночь на Святую Пасху в одном Храме не хотелось. Время такое было. Наверное, поэтому спокойно относился к церкви, знал, что был крещеным и не более того.