Заметки позавчерашней девчонки, или Привет, 90-е!

Другое дело – Юлька. К Юльке попасть было сложнее, часто только по блату, например, за обещание списать на контрольной, или прикрыть перед родителями, когда ну просто необходимо выбраться на час – другой за пределы родительской квартиры. «Я на часок к Наташке делать физику». Рядом сама Наташка послушно кивает головой в такт Юлькиному вранью. За углом дома Сашка на мотоцикле. А завтра по физике непременно будет твердая «пять».

За час до начала дискотеки прическу от самой Каминской могли получить только две – три счастливицы. Юлька умела крутить в разные стороны, уверенно владела инструментом, и почти не наносила травм, в отличие от Элки, от которой непременно кто-нибудь уходил с подпалиной на лбу. У Юльки такого не случалось. Юлька слыла мастером, Эллочка – подмастерьем.

Если с укладкой волос Элла и Юлька худо- бедно справлялись за час, то с макияжем было сложнее. Это сейчас в мировой паутине расплодились толпы разномастных бьюти – блогеров, пропагандирующих в массы пятьсот тысяч разных видов стрелок, растушевок и прочих секретов красоты, а тогда… Нас спасала фантазия и фото из молодежных журналов. В молодежной среде не прижились, к счастью, голубые тени и розовые оттенки помад, но прижилось многое другое. Кто, скажите мне на милость, придумал обводить губы простым карандашом? Кто-то вычитал, что обведенные простым карандашом губы выглядят выразительно и оригинально. Честно скажу, глядя на старательно обведенные карандашом губы Эллы, я завидовала: у Эллочки получалось изобразить на своем хорошеньком личике подобие сердечка на месте, где природой назначено быть ротовому отверстию. Белокурую Эллочку ничуть не портил этот странный прием доморощенных визажистов, забросивших свою бюджетную идею украшения себя в молодежные массы. Смуглая Женька, хоть и редко пользовалась этим странноватым приемом, тоже выглядела вполне органично, ну губы и губы, ничего необычного. У меня же всегда получались усы. Усы эти эти очень странно располагались анотомически – вокруг рта, но все равно это были самые что ни на есть настоящие усы, тонкие и весьма вульгарные. В общем, карандаши для черчения, ни мягкий, ни твердый, не внесли совершенно никаких плюсов в мою внешность. Признаюсь, было немного обидно: самый бюджетный способ стать красивее подошел практически всем, кроме меня.

Зато мне идеально подошла зеленая тушь, которую мне совершенно неожиданно преподнесла по случаю грядущего международного женского дня мама. Надо сказать, что мама была противницей макияжа как такового для лиц, не достигших совершеннолетия. Она так и говорила: « Голова пустая – физиономия размалеванная», намекая, видимо, на Женьку, которая потихоньку начала использовать тушь для ресниц еще в пятом классе. Где-то в недрах бабушкиного серванта Евгения откопала тот самый черный брусочек знаменитой туши «Ленинград», приволокла его в школу, затащила меня под лестницу, достала коробочку, плюнула в нее, а потом, рискуя лишиться глаз, в полумраке школьного коридора намазюкала себе что-то невнятное в районе век. Потом Женька бодрым шагом направилась к колонне, к которой с четырех сторон намертво были вмурованы зеркала, и довела красоту до совершенства, оттерев оплеванным же платком все излишки туши. Полюбовавшись результатом, Женька благосклонно предложила проделать ту же манипуляцию мне, но я вежливо отказалась: плевать в уже наплеванное, а потом окунать туда свои ресницы я не решилась, тем более, оно того не стоило, потому что всей этой красоты я с позором лишилась бы уже на втором уроке, потому что вторым уроком была музыка, которую преподавала моя мама. И если то, как внезапно похорошела Женька, мама могла бы и не заметить, то любое изменение моей внешности сразу бросилось бы ей в глаза. И не факт, что она бы дождалась конца урока, скорее всего, погнала бы меня умываться сразу же под смех моих одноклассников и комментарии Чубатика. А Женьке что? У нее мама в школе не работала. В шестом Женька уже совершенно спокойно красила губы, причем заявила, что красный цвет ей категорически не идет, поэтому губы у нее были либо бледно-сиреневые, либо синевато-перламутровые. Все оттенки розового Фролова тоже отрицала. Однажды вернувшись с родительского собрания, мама прочитала мне лекцию о том, как глупо и вульгарно выглядит девочка с макияжем. Никого в пример не приводила, но потом я слышала, как на кухне отцу мама рассказывала, что Женькину мать публично пропесочила Сявка за то, что она не следит за внешним видом и моральным образом пионерки. На что Женькина мама резонно заметила, что пионеров отменили, а макияж не показатель нравственной распущенности. Сявка пообещала нерадивой мамаше проблемы в будущем, нерадивая мамаша согласно кивнула, заметив, что ее проблемы никого, кроме нее, не касаются, на том и разошлись. Я, конечно, все подслушала, благо вовремя успела не замеченной бдительным родительским оком, проскочить в ванную, из которой прекрасно прослушивалась кухня.

Кстати, предсказания завуча не сбылись, ничего ужасного в жизни Женьки не произошло, хотя за макияж Сявка периодически гоняла Фролову вплоть до одиннадцатого класса, видимо, запомнила невозмутимое поведение Женькиной матери на собрании и затаила злобу. Думаю, тот факт, что сначала Фролова успешно окончила школу, потом техникум, а потом и университет, стал большим профессиональным разочарованием Анны Владимировны. Ничего ужасного с Женькой так и не случилось. И стоило тогда нагнетать?

Глава 4

Моя прекрасная зеленая тушь была в матовом красном тюбике, имела идеальную силиконовую кисть и, хоть и была не очень яркой и без спецэффектов типа разделения и удлинения, делала меня обладательницей настоящего сокровища. Дело в том, что тюбик черной туши к десятому классу был уже у каждой из нас. Даже те, чьи консервативные мамы категорически запрещали использовать косметику, обзавелись этим необходимым любой девушке возраста пятнадцать плюс атрибутом красоты. Кое у кого даже была синяя тушь, яркая, полусухая ( одной очень известной на то время марки), которой невозможно было сотворить хоть сколько-нибудь приличные ресницы, потому что она ужасно комковалась, быстро сохла и беспощадно осыпалась. Тем не менее, зачастую из кабинета истории к началу дискотеки выплывала стайка загадочных прелестниц с накрученными челками, синими ресницами и подведенными простым карандашом губами. И вот представьте: на фоне всех этих однообразно отвизажированных нимф появляюсь я, без очерченных губ, с прямой челкой и зелеными ресницами, уникальная и неповторимая. Ну, это мне так тогда казалось. Вряд ли вообще кто-то в полумраке спортзала, освещенного самодельным световым шаром, сконструированным из баскетбольного мяча и осколков зеркала, замечал цвет моих ресниц. Но я-то знала! Знал и замечал еще один человек – Левка. Левка вообще был моим главным критиком на протяжении всей моей школьной жизни. Он никогда не скрывал своего отношения ко мне и в отличие от Игоря Сергеева никогда его не менял. Еще в начальной школе, кажется, во втором классе Левка угостил меня на перемене ириской, и как-то сами собой завязались наши с ним непростые отношения. Когда я в третьем классе на уроке физкультуры умудрилась запутаться в скакалке и расшибить себе нос, свалившись плашмя на крашенный зеленой краской пол спортзала, Левка не кинулся меня спасать, но зато потом именно он вызвался сопроводить меня сначала до умывальника, а потом в медпункт, каждый раз, когда я получала тройку по физике, единственному предмету, с которым у меня не заладилось, именно Левка утешал меня, ворча при этом, как старуха, что учить надо было лучше. Левка постоянно обитал где-то неподалеку, готовый поддержать, если надо, сделать колкое замечание когда не надо, обсудить ситуацию, ее участников и просто помолчать, если нечего сказать. Хотя сказать Левке всегда было что. Чубатик чаще других получал затрещины от одноклассников, но никак не успокаивался. Учителя считали Левку способным, но очень болтливым и несдержанным, поэтому откровенно не любили. Даже всегда уравновешенная Светочка могла прикрикнуть на распаясавшегося Чубатова или одарить таким взглядом, что Левка мгновенно затыкался. Я относилась к Чубатову с легким пренебрежением, его постоянное присутствие рядом меня раздражало. Но прогнать Левку или окончательно рассориться с ним я не могла – Чубатик прекрасно разбирался в физике, и если к концу четверти выяснялось, что я могу схлопотать итоговый трояк, мне приходилось уговаривать картавого ухажера помочь мне в исправлении ситуации. Левка мог запросто написать контрольную и мне, и себе за один урок, при том, что сидели мы на разных вариантах. Мне нужно было только быстро и внимательно списать. Сидели мы на одном ряду, поэтому передать мне листок с решенными задачами для Левки не составляло никакого труда. Единственное, о чем мне всегда говорил Чубатик, не забыть сделать ошибку, чтобы Фикс (физик) не уличил меня в списывании. Фикс уличал, даже говорил, что некоторые, благодаря гуманитарной помощи от несознательных товарищей, которые делают медвежью услугу, снова получили в четверти шаткую четверку,и предупреждал, что в следующей четверти такого не допустит. Мы с Левкой делали покер-фейс, будто не понимали, о ком речь. Фикс же ограничивался только угрозами, видимо, считая, что хватит с нас таких вот завуалированных оскорблений. С Левкой ссориться учитель не хотел: Левка уже с седьмого класса начал принимать участие в олимпиадах и конкурсах по физике, принося нашей школе и лично Фиксу славу и грамоты.

Я иногда думаю, почему я так ни разу и не ответила на симпатию Левки? Уже в начальной школе я прекрасно понимала, что стоит мне немного проявить благосклонность, и Левка будет мой, что называется навеки, но мне ужасно не нравилась Левкина картавость. Нет, сказать, что Левка был безобразно картав, нельзя, но тот факт, что он слегка картавил, меня все же раздражал. Внешне Левка был симпатичным: невысокий, правда, но подтянутый, русоволосый и кареглазый. Самой замечательной деталью его абсолютно чистого чуть смугловатого лица были глаза, глубоко коричневого оттенка, обрамленные пушистыми ресницами. Но длинные и густые Левкины ресницы не делали его лицо по-девичьи миловидным, а были очень даже мужественными: они не загибались вверх, как у девчонок, образовывая кокетливую дугу, а упрямо торчали вперед. В общем, Левка всем был хорош, но картав.

Мою зеленую тушь Чубатик умудрился разглядеть практически сразу, как только мы вышли из кабинета в коридор и направились в спортзал, откуда уже слышались слова популярной в то время песни одной шведской группы, состоявшей из квартета близких родственников. В своей обычной манере Чубатик возопил:

– О! Черникова позеленела!

Меня, конечно же, взбесили слова Левки:

– Заткнись, придурок, пока сам не позеленел.

Улыбка мгновенно стекла с Левкиного обиженного лица.

– Дура зеленая…

Я наградила Левку презрительным взглядом. Чубатов поспешил ретироваться в сторону Оксанки.

– Оксаночка, как вам к лицу натуральность!

Сахарова расплылась в улыбке. Пропагандировавшая естественность отличница, хоть и находилась всегда вместе со всеми в импровизированном салоне красоты, никогда не пользовалась косметикой. Максимум, что могла сделать с собой Оксанка, это зачем-то намазать губы тональным кремом. Зачем она это делала, никто не понимал, но никто никогда и не спрашивал, потому что на любой вопрос Сахарова отвечала, возводя к небу глаза:

– Ты ничего не понимаешь…

Левка, видимо, понимал. Бледные губы Сахаровой ассоциировались у Чубатика с естественностью, как же. Честно говоря, меня задело Левкино поведение: мало того, что назвал дурой, так еще и переметнулся к Оксанке. Я явственно почувствовала, как во мне проснулся противный червячок мести, беззубый, еще слабенький, но уже задумавший возмездие. Ну, Левка, держись. И Левка удержался. На той памятной дискотеке он даже ниразу не посмотрел в моюсторону, не подмигнул и даже не посмотрел в мою сторону почти до самого конца. И лучше бы было, если бы и не посмотрел вовсе. Потому что именно в тот день мы с Левкой поссорились так, что это мне позже ой как громко аукнулось…

Нет, он не променял меня на Оксанку, он просто, будто забыл о моем существовании. И, как это ни странно, я, до этого момента совершенно безразличная к Левке, вечно снующему рядом, затосковала. Конечно, старательно окрашивая свои не слишком длинные и густые ресницы в болотнвй цвет, я представляла, как будет сражен ими Игорь Сергеев, а теперь вот стою у стены, уныло перебрасываясь с Эллочкой колкими замечаниями в адрес танцующих, и жду, когда на меня обратит внимание Левка. Элка замечает мое тусклое настроение:

– У тебя все в порядке? – приподняв аккуратную бровь, спрашивает она.

– Да, – беззастенчиво вру я, стараясь отвести взгляд от Чубатика, исполняющего смешные движения в центре зала, – ногу только туфлей натерла.

– Понимаю, – безэмоционально сочувствует Элла и тут же спрашивает, – танцевать пойдем?

– Иди, я постою.

– А, ну да, у тебя же нога. Ну, я пойду?

– Иди. Я потом присоединюсь.

– Ок.

Эллочка медленно уплывает куда-то вглубь зала и смешивается с танцующей толпой. Я, оглянувшись, замечаю пару знакомых девятиклассниц, сидящих на креслах возле окна, рядом одно пустое место. Пробираюсь к ним, здороваюсь, говорю что-то приятное и плюхаюсь в свободное кресло. Снова вру про натертую ногу и ищу глазами Чубатика. Вот он! Как на ладони. Танцует, подергивая головой, смеется, жестикулирует. Около десяти минут картинка не менялась. Потом из толпы вынырнули Сашка и Юрка, шепнули что-то на ухо Левке и стали продираться сквозь танцующую толпу к выходу. Проводив их глазами, я заскучала. Оглянулась, но не увидела ни Элку, ни Женьку, ни Юльку. Куда все делись?

Закинув ногу на на ногу я постаралась скорчить максимально безразличное лицо. Вскоре вернулись девчонки, а вместе с ними и Чубатик. Дохнув мне в лицо отвратительным запахом каких-то дешевых сигарет, Левка сообщил:

– А под лестницей Женька с Игорем целуются. Прям взасос.

Жаркая волна хлынула по моему телу, устремившись к лицу.

– Мне эта информация зачем? – прошипела я.

– Ой, ой, можно подумать, никто не…

– Чубаров, заткнись, – я уже не сдерживаясь почти орала ему в лицо, – сволочь ты, Чубаров, сплетница! Баба!

Не ожидавший столь бурной реакции Левка растерянно захлопал глазами.

– Ты чего завелась? – промямлил он.

– Отвали, идиот картавый!

Я пулей вылетела из зала. Весь оставшийся вечер просидела в кабинете, заявив всем, что натерла ноги и не могу танцевать. На самом деле меня страшно разозлили слова Чубарова. О моей симпатии к Игорю догадывались многие, но никто уже давно не касался этой темы, никто, кроме картавого Чубатика, который как будто нарочно случайно вдруг вспоминал этот факт. Сам же Чубатик жутко комплексовал по поводу своей картавости, поэтому мы, класса с седьмого перестали ему об этом напоминать. И вот сегодня я, не выдержав, больно врезала Левке словами о картавости. Будет знать, как трепать языком. Я понимала, как сильно обидела Левку. Но нисколько об этом не жалела. Я тогда еще не знала, что совсем скоро мне придется сильно пожалеть об этом.

Даже удивительно, сколько воспоминаний навевают старые школьные фотографии. Ах, да, я же совсем забыла, что хотела рассказать о нашей с Юлькой ссоре из-за модных в ту пору туфель на высоченной платформе и толстенном каблуке.

Помню, с каким трудом мне удалось уговорить маму купить мне эти туфли! Получив очередной кусочек зарплаты мама, наконец, сдалась. Мы отправились на рынок выбирать, конечно же, самые лучшие туфли. Как ни странно, моделей такой чудесной обуви было представлено минимум три десятка ( не удивительно, это был самый-самый распоследний писк моды), поэтому выбирала я не меньше трех часов. Мама уже измаялась, ругалась, уговаривала и уже почти смирилась, когда я вдруг увидела их – туфли моей мечты. Они, конечно, были черные, платформа и каблук тоже были, но от остальных их отличала одна деталь – изящная пряжка, матово поблескивающая на солнце. Размер был мой! Мама облегченно выдохнула, быстро расплатилась и потащила меня к выходу, видимо, боясь, что я передумаю, и все начнется сначала.

Был конец апреля, и мне пришлось еще довольно долго ждать, когда же мне можно будет выйти в свет в обновке. И вот в промежутке между майскими праздниками этот момент настал. Я, чувствуя себя королевой, вошла в класс.

– Ничего себе, жираф, – тут же среагировал Левка.

Девчонки тут же обступили меня, разглядывая мою чудо- обновку. Все как одна сошлись на том, что туфли невообразимо хорошенькие. Довольная, я уселась на свое место. Весь день я была объектом повышенного внимания и замечала, как одноклассницы, кто одобрительно, а кто и с завистью разглядывали мои ноги. Равнодушной осталась только Юлька. Единственное, что она сказала:

– Ну, я на рынке и поинтересней модели видела.

Я не отреагировала на Юлькино замечание, она всегда была такой, не то чтобы она любила испортить настроение, просто предпочитала быть не как все. Раз всем нравится, значит, Юльке не очень. Как бы между прочим Юлька сообщила, что на следующий выходной поедет с родителями в областной центр и там выберет себе такую модель, которой здесь нет. Угадайте, какие туфли привезла из большого города Юлька? Один в один, как мои. Заявившись в них после выходных, Юлька без смущения заявила, что просто не запомнила, в какой обуви была я, поэтому так получилось, что купила такие же. Сказать, что я была разочарована – ничего не сказать. Я наговорила колкостей Каминской и целую неделю мы с ней не разговаривали. И, если честно, я уже не помню, как помирились, но на том замечательном фото в 10 классе мы с Юлькой уже вместе посмеялись над ситуацией, правда, мою ногу в туфельке раздора на фото прикрыл своими наимоднейшими штанами Толька. Но я-то все помню. И Юлька, наверняка, тоже.

Глава 5

Как Чубатик меня спасал

Почему-то в мои школьные годы третья четверть считалась решающей. И если в одной из трех других четвертей выходила «тройка» по любому из предметов, то на исправление положения шансов практически не оставалось, если эта же тройка образовывалась и в третьей четверти. В десятом классе я с помощью Левки дважды победила эту проклятую, ненавидимую мной физику, но к концу третьей четверти, благодаря нашей с Левкой временной размолвке, я поняла, что шансов на даже «шаткую позорную» четверку у меня уже просто нет. В пятницу Фикс предупредил нас о предстоящей в понедельник самостоятельной, после которой уже в четверг нам предстояло написать четвертную контрольную работу. Прикинув в уме, что обе работы мне нужно написать минимум на четверки, я приуныла. Мириться с Чубатиком не вариант. Он, скорее всего, будет долго смеяться надо мной, понимая причину моих попыток помириться, и, наверняка, благосклонно согласиться восстановить наши шаткие полудружеские отношения, но в отместку расскажет всем, что я ради оценки по физике буквально готова целовать песок, по которому он ходил. Ну, или еще что-нибудь в таком духе. Нет, этого я не позволю. Выход только один – все выходные придется просидеть за учебниками, не отрываясь от стула, как говорил отец, «брать знания задницей».

Поклявшись себе победить ненавистную физику любой ценой, я сначала честно засела за учебники почти сразу, как вернулась из школы. Наскоро перекусив бутербродом с маргарином «Рама», гордо именуемым в то время маслом, я удобно уселась на диван и начала читать, попутно пытаясь понять прочитанное. Честно говоря, я настолько привыкла списывать у Левки, что совершенно ничего не понимала: знание формул было на нуле, умение решать задачи вообще в минусе. Я попыталась сосредоточиться. И странное дело: я, человек, которому хватало получаса на то, чтобы выучить довольно большой отрывок художественного текста, человек, у которого никогда не было проблем с запоминанием теоретического материала предметов гуманитарного цикла, как ни силилась, за час так и не смогла усвоить информацию из учебника физики. Как и куда применить формулу, что можно с ее помощью вычислить, я не могла запомнить. Было такое чувство, что мой мозг старательно сопротивлялся насильственному запихиванию в него физических формул. Отложив учебник, я решила, что сначала нужно немного отдохнуть. Помня о том, что лучший отдых – это смена видов деятельности, я включила пылесос и медленно, стараясь не пропустить ни одного угла квартиры, пропылесосила. Вытряхнула пыльный мешок, вынесла мусор в контейнер возле дома. Вернулась. Вымыла руки. Прошла в свою комнату и остановилась, замерев, постояла минуту, поняла, что желание заниматься физикой так и не пришло. Прошлась по квартире: пол чистый, мусор выброшен, посуда помыта, на ужин макароны, приготовленные мамой еще вчера. Хорошо, помою ванну. Засыпав в ванну полпачки соды и капнув папиного шампуня, я начала сосредоточенно тереть белую поверхность помывочного корыта. За этим занятием меня и застала мама, непривычно рано вернувшаяся с работы. Увлеченная натиранием ванны, я не заметила ее прихода, поэтому подскочила почти до потолка, услышав за спиной изумленное:

– Дочь, что случилось?

–С кем? – вытаращив глаза, спросила я.

Несколько секунд мы с мамой молча смотрели друг на друга. Потом мама, видимо, все еще не веря в то, что ее дочь моет сантехнику, повторила вопрос:

– Инга, все нормально?

– Мам, ну что не так-то?

– Ты моешь ванну, – чеканя слова, сказала мама.

Я начала терять терпение:

– Мою. И что?

– Ты никогда ее не мыла. Поэтому я и спрашиваю, все нормально?

– Мама, а что, ванну моют только тогда, когда что-то ненормальное случается?

– Нет, я мою ее по субботам.

– Ну а я по пятницам, – съязвила я в ответ и продолжила тереть холодное дно.

Мама как-то недоверчиво посмотрела на меня, помыла руки и вышла. Я разогнулась, включила кран и направила сотни колючих струек из душевой лейки в ванну. Пена с ароматом папиного шампуня закружилась у сливного отверстия. Я не могла терпеть родительские замечания относительно моих действий, внешности, оценок. Если я начинала делать что-то самостоятельно, папа бодро сообщал маме что-то типа:

– О, ну наконец-то наша дочь доросла!

Мама тут же подхватывала диалог и, не стесняясь моего присутствия, родители начинали обсуждать между собой каждое мое движение, делая попутно какие-то нелепые, на мой взгляд, выводы. Например, если я мыла посуду без напоминаний, то обязательно параллельно слушала рассуждения о том, куда я собралась вечером, потому что просто так я посуду никогда не мою. Вранье: посуду в моей семье мыли все, но чаще всех ее мыла именно я. Я возмущалась, но родители, видя мое недовольство, только еще больше выдумывали разные причины моего поведения. До сих пор не понимаю, почему им это доставляло удовольствие?

В общем, сесть и выучить нужные формулы у меня так и не получилось. В субботу к маме пришла подруга с парой сопливых дошколят, которых благополучно свесили на меня: весь вечер я их развлекала, строила башни из кубиков, которые папа предусмотрительно принес с балкона, где они хранились последние лет семь, читала им сказки, рисовала собаку, ракету, кораблик. До физики дело так и не дошло. В воскресенье с утра ходила с мамой на рынок за курткой к грядущей весне. Вернулась к обеду, вспомнила, что мне срочно нужно подготовить сообщение по литературе, провозилась с ним два часа. Только собралась сесть за изучение физики, как примчалась Женька с новой историей о своих сложных взаимоотношениях с новым парнем. Просидев у меня добрых четыре часа, Женька умчалась вместе с моим желанием учить физику. Таким образом, решив, что перед смертью не надышишься и будь, что будет, я, совершенно неготовая, поперлась утром в школу.

На самостоятельной по физике я вертелась, заглядывала в тетрадь к соседу, который, впрочем, тоже не блистал знаниями, пыталась привлечь внимание Сашки, но он только отмахнулся, пыталась собрать мысли в кучу и хоть что-нибудь решить. Тщетно. Самое обидное, что Левка так ни разу и не оглянулся. Сидел и спокойно решал, будто нет меня на этом свете. В итоге я сдала учителю листок, в котором с горем пополам решила всего две задачи из пяти. Надеяться было не на что, даже при условии, что обе задачи решены верно, больше пары я точно не получу. Так оно и вышло в итоге.

Таким образом, для того, чтобы в четверти у меня вышла та самая дохлая четверка, мне нужно было написать контрольную на целую пятерку. Выхода не было: выучить на отлично за три оставшихся до контрольной дня я не успею. Остался один вариант – Левка.

Но случилось непредвиденное: на следующий день, когда я, наконец, решила, что поговорю с Чубатиком и, может, даже извинюсь, Левка заболел. Во вторник Левка в школу не пришел. Я еще надеялась, что Чубаров просто маялся животом, ну или просто закосил под больного и остался дома, но нет, по слухам, у Чубатова была высокая температура и кашель. А это значило, что как минимум на неделю Левка пропал с радаров. Ситуация патовая. Надо учить.