Навье и новь. Книга 1. Звездный рой

Но оставим зевсам зевсово, и обратимся к нам, смертным. Судьба благосклонно, в лице одного из братьев Дзиньгаревичей, кивнула: действуй.

А каждый посвящённый знает: Дзиньгаревичи на Олимпе завсегдатаи (самые смелые перешёптываются, мол, двери там они небрежным пинком открывают), и оттого каждый их плевок освящён и ладаном окурен.

Конечно, придётся принести жертву, таков закон всех богов, и немалую, но он готов (ведь не из собственного же кармана).

Олимп требует половину! Ха, половину Олимпу, но половину-то мне! Меня, можно сказать, приравняли к небожителям!

Впереди предстояли ещё трудности, но Татьавосов был готов к подвигам и к примерам Геракловой трудоспособности, скажут: в навозе вываляйся – вываляется. Владелец! За это он готов на всё!

– Ай, какой я, всё-таки, молодец! – не выдержал ловкий делец, вспоминая последние встречи с Дзиньгаревичами.

Но тут же опомнился и смутился, заметив недоумённые взгляды, спешащих куда-то важных и строгих чиновников.

«Эразмович держи себя в руках… и всё-таки, скажи, какой я молодец?! Это же надо, они сами рыбаки опытные и так запросто клюнули. А как же, наживка важнецкая, гордость курорта, дворец-краса, иностранцы языками цокают…

Они и заглотнули.

Жадность губит и царей, и подданных. А мы люди не гордые, нам и второй половины хватит, эти Дзиньгаревичи, когда поймут в чём подвох, лопнут от злости, а мы к тому времени вторую-то половину приватизируем».

Оседлав лайнер в мягком кресле, мечты Сергея Эразмовича взмыли за облака, где он удачно решил судьбу человека.

Помните тот проклятый вопрос: «Как быть с этим?»

– Человеком, – поморщился Татьавосов, – оставьте ваши сентенции для гуманистов. Я, слава богу, не гуманист и не витийствую почём зря, мы люди деловые и привыкли прагматично решать вопросы. Если человек, так понимать должен, уйди в сторону, не мельтеши. Ему, видите ли, за родину обидно… Патриот. Да нам, если угодно, Родина куда дороже всех ваших плачей, – губы Сергея Эразмовича своенравно вытянулись и побелели.

– Вы на словах патриоты, мы – на деле! Ты взвали на себя нашу ответственность и тащи. Нет же, отмахиваются обеими руками. Горлопаны! Вы гуманисты плохо знаете людей, им не жалость нужна и сострадание, им властная рука требуется, правильное руководство. Всё, с ним решено.

Идейный демократ Татьавосов взглянул вниз, в прорехах туч мелькали поля, совсем крохотные отсюда, людей и подавно не разглядеть, рука потянулась к шторке. Успокоенный решением всех проблем, директор санатория спал на высоте десяти тысяч метров над землёю…

Исторический экскурс

Небожители и вершители судеб на нашей земле, на самом деле, продукт вполне земной.

Рождаются в муках, молоком материнским вскормлены, папашами выпороты.

До сих пор имеются места, где пытаются доказать избранность отдельных родов над остальными, то ли кровь у них какая-то особенная (голубая что ли), то ли гены не на том белке замешаны – теории разные предлагаются, книги гербовые составляются. Поговаривают – наука!

Приглядишься, поживёшь поближе и понимаешь: похотливость они снобизмом и шляпками прикрывают, воровские наклонности – аристократизмом.

Нагадят – и в престижных университетах прячутся потом, и правила хорошего тона там изучают, и оттуда брезгливо отнекиваются, мол, как можно так подумать, да мы и амброзией-то одной питаемся!

Потом ткнут пальцем повелительно: приберите там за собой, всё вас учить приходится правилам хорошего тона, работнички!

Со всеми в детстве воспитательные процессы проводили, отцы наставления всем давали, да звучали они по-разному.

Для одних – слова незатейливые: не воруй и ближнего почитай, сказал, наставил, а дальше: иди, на хлеб честно зарабатывай.

Для других учителя из слов пышные фразы составляли и в догмы превращали, где всякое дело для них оправдывалось, правдой же первоисточников.

А кто первоисточники писал? Так прадеды ваши кровью писали. Чьей кровью? Так непослушных. И слушались потом? Когда кровью своей умоешься, тут же сразу осознание на тебя и снизойдёт благодатью неземной.

Дети – везде дети, и молоко из земных сосцов для всех течёт, а школы и слова разные.

И предки славные.

* * *

Предки Сергея Эразмовича, были откуда-то из русского Черноземья. А там-то они как очутились?

Одному богу то известно. Черноземье оно не сразу их обласкало. Присматривалось, и они в свою очередь, оглядывались, приценивались, приноравливались.

Когда поняли, что тут господа, и боги, и судьи, и милостивцы, и чернозём, и саранча, и беда моровая, и спасение от кнута – пришли и поклонились, преисполненные страха, надежды и прислужничества. Все качества души сгодились и послужили на пользу.

Кому? А вы не догадливы.

Вскоре не в меру талантливый и прозорливый предок Сергея Эразмовича стал своеобразным диэлектриком между заряженными пластинами обчества.

Приказчиком по тем временам.

Когда заряд накапливался, он пускал его в нужную сторону. Всё вокруг сверкало, искрилось, а он сидит себе в тени неприкаянной, одни губы широкие распахиваются и чего-то там ловят, мух не мух, но сытый был всегда, упитанный.

Добро делал человек, а вокруг все его недолюбливали, сторонились. Неблагодарная сторона! – громко вздыхал предок и добро откладывал в чулане, про запас.

Фортуна таких примечает, и когда наступают благоприятные времена – одаривает милостями.

С севера на Черноземье повеяло слухами: царь, дескать, свободу даёт!

У предка Сергея Эразмовича уши были оттопыренные, слух имел отменный, нюх и того лучше, настолько чуткий, что когда хозяин просил разузнать чего-нибудь, тот, не сходя с места, тут же докладывал.

«Эка, – дивился хозяин и чуть по загривку не гладил чудную и полезную зверушку».

Вот и сейчас вдохнул предок и чует: при царе и свобода, как ни крути – царёва, и ещё унюхал: народ самогон гонит, народ праздный к разврату способный.

Подумал, покумекал, выцветшими глазами покрутил, производя нехитрый расчётец в голове похожей на котёл, свёл в числитель реалии жизни, настроения и предпочтения.

Получалось выгодно. И пошёл ластиться к хозяину. Тот закостенелый, к тому же обрюзгший, не поймёт: «Какие-такие першпективы?» – «Да всякие там, – уклончиво, – вам, вам благодетель вы наш, в первую очередь».

Кому же захочется перед глазами всегда видеть стену, пускай даже задрапированную шелками и украшенную картинами в рамках резных и дорогих – всем подавай перспективы в дымке лазоревой. Потрепал господин любимца рукой, не ведающей ничего кроме трости и фамильного перстня на безымянном пальце: «Валяй, жид, но гляди мне!..»

Ласки в этой стране и те с угрозой.

Выскочил предок Сергея Эразмовича на просторную господскую террасу, что над далями возносилась высоко, вдохнул свободного воздуха и сразу весь преобразился. Осанку приобрёл, золотой цепочкой опоясался, к цепочке часы навесил – моё время дорого теперича наступило, и засеменил в сторону питейного заведения.

Его ещё нет, но оно уже в проектах вынашивается и лелеется, на том месте, где сходятся многие дороги страны той, на перекрёстке, на земле вновь приобретённой им, на земле обетованной.

Следом понуро потянулись мужики со всей окрестности.

Тракт и раньше-то был наезженный, тарантасы да коляски, скрипя на ухабах, носились и дни и ночи напролёт, а сегодня любая птаха сверху дивится: вроде и не муравьи, и не делами озабоченные, но непрерывно тянутся друг за дружкой, и каждый чего-то тащит, один хомут последний, другой и вовсе за дышло ухватился, упирается, однако направление верное выдерживает.

Заведение мужики облюбовали, хозяина невзлюбили. Парадоксальная страна! Идут хмурые, молчат насуплено, уходят весёлые и песни горланят. Хозяин придорожного трактира перед ними стелется, старается, между столами юлой вьётся и всё равно в ответ слышит:

– Эй, жид, налей твоего пойла, да гляди не шибко разбавляй, знаем мы твою чёртову натуру.

Могут и кулаком по столу и матом. И погром устроить, и петуха красного пустить.

Жид, хотя спесь и приобрёл на желтушечном лице, но и с елейной улыбочкой не расстался.

Смотрят мужики на него и плюются, ну прям как дети: подарок примут, а на руки идти не хотят к чужому, брыкаются, капризничают. Выпьют, крякнут от удовольствия, усы просмолённые пригладят, откинутся на лавке, глухой воротник на косоворотке расстегнут и язык развяжут.

– Ишь, какой прыткой, туда-сюда шмыг, у тебя в голове шумит, у него в кармане звенит. Ах ты, тётя-мотя, жизнь ступенечька, один сковырнётся, другой потешается. Смотрю на тебя Ёся, вроде стараешься, вроде как свой, а душой принять не могу.

Иосиф, так звали хозяина кабака, подскочил к столу.

– Ещё изволите?

– Изволю в неволю, – резко кивает головой мужик, – да второй сохи у меня нет, Ёсик. А та, что была, у тебя в залоге, на заднем дворе. – Патлатая голова опускается низко, чуть ли не касаясь струганных деревянных досок, затем резко вскидывается, хмельные глаза напряжённо глядят на Иосифа. – Вот смотрю я на тебя – тать. Что ни есть – тать. Разбойник значит.

– Да какой я… – начинает робко Иосиф.

– Вот и я себе отвечаю: какой из него тать, вся удаль в прыти его изворотливой, да в скаредности. За копейку мать продашь?.. – наступила неловкая пауза, потом снова знакомый жест ладонью, – ты и свистеть-то соловьём не сможешь, душонка вся твоя вон сразу вылетит. Не тать! Но завтра я протрезвею, по карманам – пусто. Где целковые, жена спросит, я кого, тебя первого припомню. Получается тать ты Ёська, что ни на есть первостатейный.

Мужик замолчал насуплено. Затем полез в карман.

– На вот, последние.

Иосиф ловко сгрёб монеты со стола и спрятал в переднике, сразу видоизменяясь в услужливую фигуру: мы к вам со все страстью любовной:

– Чего изволите?

– А сам догадаться не моги!

Мужик скривил губы в бороде, наблюдая за неумолимым процессом исчезновения денег в ладонях Иосифа.

– Тать, по всем статьям и выходкам – тать. Только один в лесу прячется, а когда наскочит да засвистит, честно признаётся: я тебя грабить собираюсь. От такого и убежать можно и дубиной отмахнуться. А от тебя как отмахнёшься, ты вот тут прячешься, – мужик сильно ударил себя в грудь, – изгнать бы тебя ко всем бесам, так ни мо чи, ни…, – пьяные глаза уставились на стакан мутного стекла, – знаешь ты подходец к людям, фертом.

Они тебе двери нараспашку, со всем добром навстречу выходят, а ты глазками по углам: чем живут, как живут, глаз намётанный, ко всему цену приставит…

Мужик отмахивается от чего-то, и одним глотком осушает стакан, потом мотает головой и на лице его появляется блаженная улыбка, он откидывается назад и уже дружески продолжает:

– Мы с тобой, Ёсик, одной верёвочкой связаны, а верёвочку ту чёрт сплёл.

– Скажете тоже, Матвей, – суетится между столами хозяин придорожного кабака.

– Это мы с виду с тобой разные, один рыжий другой русый, а суть у нас одна: один пьёт, другой наливает, и хмельные оба.

Повстречает нас добрый человек на дороге, перекрестится: авось пронесёт. Так что, как ни крути ты, Ёська, тать ты… или авось не тать. Чуть заморгаешь, ты со всей своей сноровкой по башке-то и въедешь. Въедешь, въедешь, родимый, и даже не моргай глазками-то своими, – мужик отмахнулся заскорузлой ладонью с неотмываемой грязью под ногтями, – мы тут с тобой, почитай, что родня при одном наследстве, которое поделить не можем, один жадный другой… глупый.

Вот и скажи после всего: тать ты или авось не тать?

Мужики в углу деловито заедали, хитровато переглядываясь и, хмыкая в бороды: Матвей-балагур: двор пустой, язык метла. Но с тех пор и повелось:

– Ты куда?

– Дык, к Татьавосю.

Иосиф поначалу ерепенился, обижался пока не смекнул: тут Татьавосем быть сподручней, чем Либерманом.

Умный человек, ко всему подходец найдёт.

* * *

Живут люди, живут, добро наживают и кажется им, что весь мир у них в кулаке со всем его счастьем, удачей, тем и тешатся. Им и невдомёк о других кулаках пустых, да крепко сжатых, не видно и дела до них нет никакого.

Оттого и беда случается нежданно-негаданно, приходит время предъявления взаимных счётов, время кровавой юшки, когда схватятся вместе, но с разных концов за удачу и счастье и каждый на свою сторону тянет; тот, кто владел прежде – миру грозится всеми анафемами, мир на анафемы проклятиями отвечает, справедливости требует.

Вот так: на кулаки надейся, кулаком и получишь по лбу. И хорошо, если на насмерть пришибут, радуйся.

Рыжие волосы Иосифа давно проседью покрылись, большой дом, периодически обновляемый подкрашиваемый, прочно в землю врос, палисадником обзавёлся.

Берёзки шелестят беззаботно и всех по-разному привечают. Хозяина почтенно, гостей кого как, кто во что одет, пешком ли, на коляске, долги возвращать али отсрочку просить.

Берёзки с годами и те норов обретают, черствеют, белая береста изъянами чёрными покрывается.

Иосиф давно забыл, как бегал между столами и каждому прислуживал, теперь другие за него бегают в малиновых косоворотках халдеи, теперича степенному Иосифу не пристало шаг свой ускорять.

Однако, как ни крути, природу куда денешь, из дома вышел и засеменил в широкополой шляпе вдоль улицы, и здоровается с оглядкой, где едва кивнёт, презрительно щуря тёмные глаза, где раскланяется уважительно, и шляпу, к тому же, приподнимет: «Дай вам бог здоровья, ваше благородие…»

За ним уже и внук семенит, старается не отстать. И думы Иосифа о сиюминутном: сходится ли дебет с кредитом и как заставить Ваньку долг вернуть.

Ванька он крикливый, зараза, к нему подход с вывертом нужен. Перебирает ногами Иосиф, от мыслей в голове жужжит, внук едва поспевает, но дедову руку не выпускает, косится и также хмурит лобик свой, учится, познаёт, значит.

Остановился Иосиф на пригорке, оглядел поля засеянные и межой рассечённые, крыши соломенные под ракитами, белеющую в дали усадьбу с колоннами на холме, опустил голову улыбнулся внуку и показалось ему в тот миг, что мир его, как и дом его, прочно в землю врос. Надёжно, на века и стало в сердце его беспокойном тихо, и вознёс он молитву благодарственную богу своему, о котором в Талмуде упоминается.

И решил, что прожил жизнь достойную.

Он одного бога в голове держит, и другому прислуживать не забывает, оттого и прослыл благонадёжным.

Случилось это лет через десять, после того, как он отпускную получил от помещика, и стал вольным кабатчиком.

Объявился в их местах юродивый не юродивый, но человек со странностями. Одет не по мужицки – в сюртюк, в кои городские служащие облачались по тем временам. Позже околоточный многозначительно шепнул якобы из разночинцев он.

Нечаем, почему-то все звали, имя ли то его настоящее или прозвище, кто разберёт. Явился, зашёл в местный храм, что на пригорке возле могил высился. Оглядел иконостас взглядом знатока, роспись на сводах и в куполе и обращается к местному попу:

– Реставрировать бы храм требуется, штукатурка художественная уже осыпаться стала, не ровен час, совсем лишитесь благолепия. Я готов поспособить и образование художественное имею и о народе нашем печаль на сердце.

Поп подивился такой широте душевной и не корыстной, что редкость и для него самого – благочинного. И со всем порядком законным обратился по инстанции, мол, так и так, человек имеется, по всему видать с церковной жизнью и чином знакомый, в святых угодниках разбирается. Справится.

Архимандритова служба больше о казне радела при подобных оказиях, всё была склона собирать, чем растрачивать, и новость о мастере страстотерпце восприняла благосклонно: ишь ты, никак христианин среди нас сыскался, что ж пускай порадеет за общее дело, святое.

Нечай этот и приступил «к реставрации».

Мужики с опаской стоят у паперти, в сумрак всматриваются, прислушиваются: никак скоблит чего-то, как бы святость всю не соскоблил со стен. Намоленность.

Поп прослышал о вздохах прихода своего и, подобрав рясу, прямиком в храм.

Зашёл и остолбенел.

Реставратор со всей сатанинской неистовостью сдирает со стен скребком и апостолов, и ангельские чины, и уже чуть ли до Лика в центральном барабане не подобрался.

Побледнел поп:

– Караул! Еще маленько и храм в вертеп превратится.

Мужики на зов повалили, сталкиваясь лбами в проходе. Скрутили Нечая по рукам и вон выволокли:

– Ты чего чертеняка творишь, а ну давай миру ответ за образа святые поруганные.

Нечай хоть и верещит и руками отчаянно машет, но не видно особливо, что испугался гнева мужицкого, ответствует величаво:

– Эй, православные остыньте! И дайте мне ответ как есть: где святость каждого из вас кроется?! В зипуне ли, в шапке, что оземь каждый раз бьёте, в бородах ли ваших запутанных или, всё-таки, в сердце вашем. И когда пред вами поставят портрет царя земного, и сам царь в натуре к вам явится, к кому вы с просьбами вашими мирскими обращаться станете, кому поклоны бить?

Мужики от таких вопросов застыли на месте и бросили Нечая на землю. А тот не унимается, оглашенный сыплет вопросами своими непростыми:

– Когда зерно приобретаете для посева, вы разве не ищите хозяина зерна, минуя посредников, так вы по чистой цене зерно приобретёте, без прибавок лукавых. Верно?!

– Дело говорит, слухай, Матвей!

– Так за что же вы меня мытарите, православные, а?! Я храм ваш вычищаю от лишнего, я заместо портрета, хочу вам Лик истинный явить.

Тут уже поп встрепенулся, галчонком нахохлился под рясой своей, чует, что и о нём речь идёт, и он как бы зерно по завышенной цене сбывает. И пока приход в неуверенности пребывает, ткнул перстом в Нечая:

– Как смеешь ты глумиться над церковью святой?! Кто тебя надоумил сему, полоумный! Этим иконам прадеды наши поклонялись, и на том Русь всегда стояла! А ты безбородый и судить берёшься. Какой-такой наукой бесовской?!

– Дух святой не наукой познаётся – он куда шире любых научных познаний. Люди, когда вы все вместе за праздничным столом потчуетесь разве не праздничное настроение меж вами!

Так и когда Христу молитесь сообща он меж вами как живой. И разве небу крыша требуется?

– Зачем это, – раздаются смешки среди народа, – небу-то.

– Вот! А Богу всемогущему она тоже ни к чему. Где вы с Богом – там и он с вами!

– Антихрист, раскольник! Агитация! – заверещал поп, обращаясь к властям за помощью, как обращаются государи к союзникам.

Власть пригляделась, изучила суть дела и усмотрела «порчу имущества».

А кто в стране самодержавной хозяин всего полновластный? То-то же, и к бабке ходить не надо. Получается, что лишая храм образов Властей и Началия, убирая видимый пример иерархии небесной, бунтовщик этот, Нечаем прозванный, посягает и на земное, как бы.

На государево единоначалие.

Вор и антихрист!

Нечай попытался властям указать:

– Какой же я вор, что я украл ценного?

– Ты имущество церковное испортил.

– Фу, успокоили! Так, всё-таки, оказывается, имущество, а я уж, было, подумал, что святость украл, как же, думаю, духа святого я мог так скрутить и спеленать, это какой же силой надо обладать сверхестественной, чтобы его как вещь какую бездушную на барахолке потом втюхать торгашу какому-нибудь за полцены, как за ворованное.

Весь народ так и обалдел. Чиновники при исполнении от философской глубины и казуса юридического: чего украл-то? Мужики и вовсе притихли: и верно ведь как, кто не попадал во власть вьюги коварной, когда следы заметает и погибель вокруг одна. И что? Какой верующий не молится горячо тогда про себя и не вершит крёстное знамение куда попало, где там кресты храмовые, кто его разберёт, когда снег и за шиворот и глаза залепляет?

Одно ясно властям и даже не оговаривается: сеет Нечай разномыслие в головах, сомнение в законах писаных: кем писанно, зачем?

Так и сгинул Нечай из памяти народной, заковали и увезли его с глаз долой. У него своя правда была, и о Боге, и о вере, и о властях.

А люди юридически грамотные и при своих постах кормящиеся усмотрели аж три права: Бога, веры и властей.

Иосиф, поразмыслив, решил так: раз уж бог счёл нужным в этой земле извратить истинную веру, данную народу избранному испокон веков, значит, так тому и быть.

Им бороды рвать – нам доходы подсчитывать, и на этой мудрости притянул снова к себе счёты и защёлкал костяшкам, туда-сюда.

«А всё-таки Нечай этот здорово попу наподал, а то ходит, важничает, косится: нехристь! А сам-то?.. Я, допустим наливаю, а он, получается, зажигает. Свечи-то его…»

На этом многоточии и застали его новости, и, опять же, прилетели они с севера. Он уж было обрадовался – северный ветер уже приносил ему удачу. Кто знает, может и теперь…

Иосиф поспешил домой, держать совет с сыном.

* * *

Но Советы сами заявились к нему домой. Вся страна всколыхнулась и пришла в хаотическое движение, полное шатания, быстрых кавалерийских налётов и неопределённостей: «За кого скачут?» – «А тебе самому каковские нужны?»

Иосиф осторожно жался к забору и пожимал плечами, испуганно озираясь на суровые лица, требующие того, в чём он не разбирался, чего боялся и где душа его трепетала.

Он знал, кому выгодно ссудить, с кого строго спросить, он мог сразу ответить будет ли это дело с прибылью или не стоит рисковать. Изменившаяся страна не выгоды искала, но решала, как ей жить дальше и жить ли вообще.

Несчастный Иосиф совсем растерялся, таким роковым образом он себе вопросы не ставил – жить, конечно жить, и жить желательно в достатке, ни в чём себе не отказывая!

И ещё неприятным открытием стало то, что теперь тех, кто ищет выгоду, стало значительно больше, и новые охотники за счастьем Иосифу не уступят ни копейки, ни полушки, более того достанут из штанов наган и нагло потребуют проценты за всю прошлую жизнь. Не думал, не гадал добропорядочный Иосиф, что, давая деньги в рост, он самого себя загонял в кабалу.

Что за извращённые времена, – терзал он свою плешивую бородёнку.

И, наконец, терпение, вскормленной манной небесной, иссякло, когда, однажды, ночью, запылал его кабак.

На следующий день два тарантаса, набитые доверху барахлом, покинули родину, землю обетованную, обернувшейся злой мачехой с шашкой в одной руке и нагайкой в другой.

Она, новая родина, явилась к нему в лице того самого вечно пьяного Матвея Уманьшина, теперь ремнём солдатским опоясанным и с винтовкой к тому же:

– Чего, жид, зенькаешь злобно.

– Так и ты с винтовкой теперь.

– Да, пришло время. Видишь, как оно, были мы добрые соседи, да добро оно ведь тоже с характерцом, с подковыркою, одного наставляет, другого наущает. Один добро в чулан свой тащит, копит, а поднимется из темноты подвальной на свет и щурится, ёжится – от тепла отвыкает, значит. Другой с добром по-простецки: пришло – заходи, ушло – поклонится. Вот я тебе соху последнюю закладывал, а ты?

– Ая…

– Приценивался, верно, – Матвей заговорщически подмигнул.

Иосиф поморщился, запанибратства терпеть не мог.

– А как иначе, чтобы в накладе не быть? И я тебя не обижал, ты – просил, я твою прихоть исполнял.

Матвей смерил Иосифа взглядом.

– Ишь как, сначала лаской да угощением, а потом и взнуздал, вскочил и давай погонять, а как же: кормил, ласкал теперь и коленями в бок могу и плёткой для острастки – хозяин, значит. Так и мы не кони.

Иосиф, привыкший к защите станового, выпятил грудь и приосанился:

– Раньше, Матвей, ты благодарил, кланялся по ясно, а теперь, с ружьём-то, иначе заговорил. Стращаешь. И кто из нас после всего с двумя мерками?

Матвей не то улыбнулся широко, не то ощерился, сильно хлопнул еврея по плечу, тот зашатался камышом, но выстоял:

– Врос, крепко врос ты в землю, не выковыряешь – слова такие говорить научился. Помнишь, я тебе говорил, что мы с тобой словно родня. Так и брат брату Каином случается. Ты себя в праведники записал, так и мы себя разбойниками не считаем рядом с тобой. Теперь время суда пришло. Так что до встречи.

Бывший клиент развернулся, значительно поправил винтовку на плече и привычной походкой, вразвалочку, пошёл молча прочь, хотя прежде и частенько уходил хмельной, горланя песни.

Иосиф остался стоять, задумчиво и тревожно теребя бородёнку. Вот оно счастье, любовница она сладкая, да всё ж чужая.

Он, с чего-то, вспомнил свой грешок – Ефросинью, сироту молодою, живущую его милостями, и решил повременить, кто его знает, может ещё и обернётся всё.

И тот же Матвей махнёт рукой и скажет: а не нальёшь ли Иосиф вина твоего горького для поправки здоровья в боях революционных искалеченного!

Но когда увидел зарево над кабаком, понял: никогда уже, как прежде, не придёт Матвей.

Резонно решив, что там, куда маршируют вооружённые отряды, вряд ли можно найти спокойное житьё, Иосиф двинулся не в донские степи, откуда веяло зноем, словно там полыхали пожары, а стеганул сытую лошадь, откормленную отборным овсом, дёрнул поводья и направился постепенно сворачивая в сторону Дербента, где по рассказам плескалось тёплое и ласковое море.