Навье и новь. Книга 1. Звездный рой

Всё!

Но палач раскланялся и удалился.

Ах ты гад! Кинул!

Ночь. Новая или продолжалась прежняя – мне уже было всё равно. Разбежавшиеся было тучки, решили снова собраться на консилиум. Они свысока поглядывали в мою сторону, глубокомысленно молчали, были неторопливы и степенны.

Их беспечная вальяжность, припорошённые свечением верхушки деревьев и отсутствие мастера заплечных дел с его ужасными инструментами снова вернули меня к жизни. Шатаясь, я бесцельно бродил по комнате, всматриваясь в каждую мелочь: фотографии, картинки, памятные подарки, кубки, медали, грамоты.

Пробежался по корешкам книг, не задерживаясь ни на чём.

Двери на балкон были широко распахнуты, окно полуприкрыто. В дверном проёме в сумраке угадывались белые перила. Возвращение к жизни или попытка цепко, в очередной раз, ухватится за неё?

Я снова шаркал ногами в обратном порядке, вдоль полок, уставленных вазами, рюмками, чем-то ещё, задерживался у стен завешанных картинами и картинками…

Искусственные пейзажи, масляные люди, натюрморты без аромата жизни, уменьшенные копии гор без запаха пота, сопутствующего любому восхождению. И тут же, куда же без них, фотографии, портреты, обязательно улыбающиеся, победные, восторженные, на фоне достижений и трофеев.

Мои гордые образы.

Кажется, я сделал круг по комнате (или комнатам), как вдруг передо мной разверзся чёрный провал в бездну, там угадывались жалкие перила. Они призваны спасти, удержать от падения? Они способны на это? Если не прилагать усилий – то да, если хорошенько постараться, поднажать – вряд ли. Хрупкая надежда перед вселенской бездной.

Или преддверием Вселенной.

Я называл жизнью вот этот шаткий пятачок под названием балкон, я гордился им, он казался мне большим (у других, в многоэтажках, и пятачком-то назвать нельзя те сантиметры счастья).

Подкашивающиеся ноги сами собой вынесли под ночной небосвод, в спину упёрся световой поток, он, как и я, был робок и жалок, но пытался заявить о себе, как о вершине цивилизации – высшем достижении. Электричество! Так же гордился тяжёлым канделябром с восковыми свечами мой средневековый предок. Попытался вместить пространство балкона в туманно-звёздные перспективы, но оно сразу потерялось под ближайшей густой кроной пышной кавказской растительности.

Загудел верховой ветер, лес ожил и зашевелился.

Хребет, на котором затерялся дом с широким балконом, поднял трепетные паруса на раскидистых реях и, рассекая дремлющие в низинах тучи, отчалил.

Почувствовав себя капитаном на непотопляемом корабле (еще никто и никогда не топил горные хребты), выпятив грудь, решаю жить вопреки выпавшим на мою долю испытаниям.

И кто мне бросит вызов, мне – человеку-скале!

Без прежней боязливости ищу Луну. Она взирала на меня из-под наморщенных бровей, взирала жизнеутверждающе. Бельмо пропало, взор был ясен и чист до последнего кратера.

Да! Я бросаю вызов судьбе! И кому бы там ни было! Я не подсуден, чтобы я не совершил, и что мне еще предстоит свершить! Не подсуден!

Не знаю, чем была вызвана моя эйфория, устойчивым ли ходом моего необычного корабля или счастьем быть свободным от боли и снова мыслить и мечтать?

Над головой призывно прокурлыкал звёздный Лебедь. Впереди замаячили мерцающая плеяда огней неизвестного небесного порта. Я верил или мне хотелось верить, что мои паруса, наполненные ветром и живительными соками земли, всё-таки преодолеют тьму и войдут в тихие воды обширной гавани. И никто, и ничто не собьёт меня с выбранного курса, ибо я человек, я живу и дышу, и я творю!

Творю собственную судьбу!

Эй, жалкие лачужки там внизу, раздвигайтесь, и дайте дорогу достойному! Прочь, прочь!

Сердце учащённо забилось, знакомый ритм, когда видишь, что противник раскрылся для удара, и мысленно посылаешь его в нокаут…

И тут всё пошло верх тормашками.

Непредвиденно быстро, не так как представлялось и планировалось. Что-то зашуршало, словно бесчисленное множество крыс поспешно покидало трюмы, в панике бросаясь за борт. Твердь оказалась зыбкой и способной раскалываться, осыпи неотвратимо устремились вниз. Чахлую листву моментально подхватил вихрь и бросил, сначала вверх, потом вниз. Причиной краха оказался крохотный родник, подмывший мягкий известняк изнутри.

Источник чистейшей воды, податливый карст и время.

Время, вот, значит, как зовут палача.

Горы нам кажутся вечными и вот рушатся, что же тогда значит наша жизнь, её и мигом назвать-то нельзя.

А личный успех? Я был успешным в смутные времена, я многое мог позволить себе: завтракать «У Ирины» (этот ресторан славился борщами) на берегу тёплого моря, обедать в престижном столичном ресторане среди роскошной лепнины позапрошлого века, ужинать уже киевскими котлетами, приготовленными там, где им дали название.

Если я не был первым, то первые питались буквально из моих рук. Мою судьбу решали единицы, я решал судьбы многих, решал так, как мне заблагорассудится.

Проклятий я не слышал, слёзы не замечал.

Слабаки!

Меня научили держать удар и моментально отвечать; быть чутким и протягивать руку падшему, увольте – засмеют. Меня учили побеждать и никогда смиряться. Вот почему я так легко поверил в непотопляемый корабль-утёс и в собственное возрождение. Воспалённый разум ухватился за несуществующий штурвал и лихо крутил его, обходя мнимые рифы, и сминая утлые судёнышки, оказавшиеся прямо по курсу.

Разум победителя глупеет, точно так же, как мстительные надежды вдохновляют побеждённого.

Палач с отрешённым видом мыл инструмент под струями чистого источника. Иногда под маской угадывалось брезгливое выражение или мне показалось, так как захотелось хоть малейшего участия.

– Из него можно пить, а вы…

Моему возмущению не было предела.

– Вы загрязняете, нет, – жестом обвинителя тыкаю пальцем, – вы оскверняете чистый источник!

Прорези маски смотрят куда-то сквозь меня, словно не я тут машу руками и призываю к совести, невольно оборачиваюсь, дабы удостовериться, нет ли кого за мной.

Домыв преспокойно пыточное железо, истязатель так же тщательно вымыл руки.

– Итак, – обратился он ко мне, вытирая пальцы белоснежно-девственным полотенцем, – ты утверждаешь, что пил из этого источника?

На хамские выпады я всегда находил адекватный ответ, но сейчас, почему-то, замялся.

Пряча полотенце в аккуратный саквояж, где уже были уложены инструменты, мой визави снова воззрился на меня.

– Да или нет? – прозвучало судейским тоном.

– Я, в общем-то, не совсем, но… другие. Он же чистый, а ваш род деятельности, так сказать…

– Сами не пьёте, однако возмущаетесь. Не потому ли я мыл инструмент, что вы не пьёте…

Я силился понять: последняя фраза была вопросом или утверждением. Тогда палач быстро приблизился. Можно сказать, он пропал с прежнего места и реализовался возле меня. По обретённому опыту всё моё тело напряглось, нервы натянулись и готовы были взвыть на высокой ноте, машинально вытянутые вперёд ладони, казалось, соприкоснулись с кипящим паровым котлом, вот-вот готовым взорваться.

– Прошу вас! – в голосе слышались несвойственные ему испуг и мольба, – умаляю, я устал от боли. Устал…

Маска утонула в моих слезах, её выручило мужское нетерпение к плачу и нытью, вытирая глаза непослушно дрожащими руками, слушал близкое глубокое дыхание странным образом совмещённое с речью, чревовещатель:

– Страх людей парадоксален: призванный спасать, он прозревает лишь перед лицом гибели. Когда ты умирал, день за днём твоей разгульной и бестолковой жизни, ты не боялся.

А когда умер и призвали меня как эксперта, так сказать, зафиксировать неоспоримый факт, что ты давно уже мёртв, откуда ни возьмись, сострадание.

Нетерпение к боли.

И тут мой палач резко сдёргивает маску с головы. Передо мной стоял… Я, и в упор смотрел мне прямо в глаза.

– А где?

– Кто?

В попытке вспомнить соответствующее слово я заговорил словно краснокожий.

– Причиняющий боль. Я только что слышал его голос. А ты…

Отражение ухмыльнулось, как обычно делал я сам, когда видел поверженного врага.

– Хм, – Причиняющий боль – надо же, так меня ещё никто не обзывал. Палач, изверг, садист, были и другие прозвища… Впрочем, мне ли обижаться. – Тут Я (мы легко видим себя другими, выдавая желаемое за действительное, нам куда легче разговаривать с самим собой, с тем, кто всегда простит и пожалеет, чем с палачом) пожал плечом и отмахнулся, дескать, не стоит заморачиваться…

– Ты-то кто, – уставился я на свою замечательную копию, невольно сравнивая с оригиналом и переходя сразу на доверительный тон.

– Шутим.

– Так был палач, только что, вот тут. И… не понимаю.

– Быть палачом и больше никем – это приговор. Радуйся, что в тебе разглядели ещё кого-то, хотя все твои прежние поступки омерзительны.

– Да?!

От самого себя я не ожидал такой самокритичности и сразу поверил в подвох происходящего. Мне очень захотелось схватить пальцами собственное лицо напротив, оттянуть кожу, сорвать с наглеца чужую личину (но он уже сорвал с себя маску!).

Меня сдерживало одно: нежелание снова увидеть того, с кем ассоциировались мои страдания.

– Послушайте, кто бы вы ни были – вы лицемер.

Разговор напоминал схватку, где дистанция то сокращалась, то снова отбрасывала противников в сторону

– Я? Да, и ещё какой! Я с лёгкостью прощаю себе то, что в других терпеть не могу. Я неизлечимо забывчив, когда нужно забыть неприятные факты совсем не геройского характера, и я же мстителен и не умею прощать обиды. В общем, я — это движение в одну сторону, в ту, куда мне в данный момент очень захотелось.

И если в эту сторону только что горел красный, к чёрту красный! Мой светофор всегда зеленый!

– А как же остальным? Мне, допустим.

Двойник смерил меня презрительным взглядом.

– Подождёте, не облезете. Учитесь терпению, в конце концов.

– Ваше мировоззрение – мировоззрение моего палача. Допускаю, что вы и есть он. Может быть, прекратим лицедейство?!

– А вам бы этого хотелось? – моё лицо напротив стало елейно-слащавым, глаза осоловели и чуть ли не подмигивали запанибратски.

– А то что? – во мне снова просыпалась присущая мне боевитость, внутренняя пружина скрутилась до упора.

– Палач.

Рот продолжал широко улыбаться. Слово «палач», оказывается, легко произносить добродушно улыбаясь.

Пружина тут же потеряла все свои атомные связи, придающие ей свойство упругости, стала податливой и мягкой. Дрогнувшими губами прошептал и поник:

– Так кто же ты?

– Я же говорю тебе: радуйся! Твоя боль ещё не окончательный приговор в последней инстанции. Да, жизнь свою ты захомячил.

Видимо у меня было такое выражение лица, что двойник всплеснул руками и громко захохотал.

Говорят, я могу смеяться заразительно.

– Захомячил, захомячил, ну признайся же, наконец.

– Мне ваш жаргон непонятен.

– Вот порадовал, так порадовал, до слёз. Хомяк – это грызун такой…

– Учились… в высших школах.

Весёлый мой собеседник, явил мне другое моё лицо. Когда губы поджимаются, глаза-прорези смотрят дерзко и непримиримо, кажется, что ещё секунда и оттуда полоснут смертельными очередями.

Мышцы на щеках каменеют желваками.

– Учились-то, учились, и то нам ведомо. Всю подноготную грызунов изучили, анатомию, зоологию, повадки. Когда спит, когда насыщается, когда спаривается. Одно упустили, так, фактик малозначительный, не научный. Скорее уж забавы ума колкого, к юмору склонного: в себе грызуна не разглядели. Ах да, забыли: вы у нас птица высокого полёта. Или зверь благородный? Посты, должности, властные полномочия. Так и львы, когда территорию метят, лапу задирают. Они хоть и цари, а инстинкты уважает!

Царь что: сегодня – царь, а завтра молокосос гривой обзавёлся, рявкать перед толпой научился и сверг тебя со скалы-то царской.

А лапу, хочешь – не хочешь, задерёшь уважительно перед столбом придорожным. Отметить не отметит, может быть простатит помешает…

– Откуда у львов простатит?

– Так ведь царь! Следовательно карточка больного имеется…

Но мы отвлеклись. Родился ты человеком. Пока ходить учился на двух ногах – жил, рождению не переча и как судьбой предназначено: человеком. Но едва выучился, так практически сразу же на четвереньки и сполз – так легче и устойчивее, к тому же. Да, и задумываться не стоит о человеческом облике, о морали, нравственности, поступай, как случай велит. Думаешь, я осуждаю? Во-первых, профиль не мой, я больше по анатомии специалист, во-вторых, понять хочу: homo sapiens – самозванец, сам себя возвеличивающий в гордыне своей или на самом деле разумный, но заблудший.

Лукается во тьме собственной порочности.

– Как ты считаешь, – двойник пытливо (даже чересчур интимно) заглянул мне в глаза, – может, стоит отменить порочность? Грехи объявить устаревшей религией? А что, разумно и вполне логично. Можно и новую философию развести на ровном месте, скажешь, опоздали: пытливый ум давно извратился, ах, пардон, – изощрился. Давай и мы с тобой последуем за новыми веяниями, станем рьяными апологетами, несгибаемыми неофитами. Чего там, гуманизма… – лицо напротив, сделалось задумчивым, сведя брови и комкая лоб. – Всё-таки, как ни крути, sapiens – такие выверты в умозаключениях, и словами жонглирует, не усмотришь – всё мельтешит перед глазами. Велик, поистине велик!

Я уже стал уставать. Собственная словоохотливость не удивляла – мне не привыкать поражать публику широтой кругозора, способностью аналитически предсказывать будущее, извлекать факты, как будто в голове моей находился хорошо организованный информационный центр. Этот тип не развлекал, отнюдь, он пытался зачем-то залезть в мою голову!

Но разве он уже не там? Разве он – не Я?

Невыносимая боль кого угодно может сделать сумасшедшим. Наверняка со мной уже нечто подобное произошло. И никого передо мной нет, сам с собой лопочу тут. Монолог в двух лицах. Или диалог? Но кого и с кем?

– Тебя нет. Нет! Нет! Нет!

– А боль? Боли тоже нет?! Болезнь – навязчивая идея? И если рядом с тобой не-Я, то кто же?

И кто укажет верное определение сумасшествия?!

Скажешь, имеются апробированные клинически методики, разработаны тесты. Изволь, имеются.

Оппонент, стал сыпать кипами бумаг, устилая ими балкон. Зрелище было неправдоподобным: вполне реальная бумага появлялась из ниоткуда, материализовалась из пустоты и сразу же исписанная кривыми медицинскими каракулями или строгим печатным текстом, снежным покровом укрывала дощатый пол. Пытаясь развенчать фокусника, хватаю первый попавшийся лист, читаю и верю: ИНСТРУКЦИЯ. Далее «Маниакально-депресивный или циркулярный психоз» в скобках (psychosis maniaco-depressiva, psichosis circularis)…

О, латынь! Мёртвый язык, не верить никак нельзя – освящён.

– Хватит, верю!

– Вот. Боль, естественно, сворачивает мозги. Люди начинают лепетать всякую ересь, кидаться на стены, обретают способность выть по-звериному, – Я помолчал, и продолжил, – но вполне нормальные (кого признают таковыми) разве не совершают ежедневно подобные выходки? Я слышал, как тысячи деятельных и вменяемых людей собирались на площадях и прыгали на одной ноге, до хрипоты выкрикивая лозунги. Другие, уже вбив себе в голову некую идею, маршировали на убой, распевая бравурные песни. Третьи, с пеной у рта, доказывали благородство своего рождения, и они верили, что одни – изгои – рождаются в муках, в крови и в гадких слизях, другие – избранники, аристократы и прочие – являются миру на бархате, под звуки блестящей меди, являются джентльменами с накрахмаленными воротничками.

Да чего далеко ходить, выйди на улицу, сядь за руль автомобиля и влейся в общий поток. Там, что ни выходка – ИНСТРУКЦИЯ. А боль всего лишь констатация факта: ты неизлечимо болен, болен давно, боль – твоя расплата. Не может же уравнение выглядеть так: Х=… (Где X – это твоя боль.) Оно, как минимум, должно иметь и правую сторону, пусть неизвестную, но соответствующую знаку равенства. Примерно так: X=Y(…), где Y твои поступки, в скобках их количество – сотворённое за всю твою недолгую и жалкую (может яркую) жизнь.

При рождении человек сплошная неизвестность (звёзды лишь светят над ним, ночью ему самому приходиться выбирать путь). Когда начинается боль – он уже свершившаяся личность. Вот одно мне непонятно может быть, ты прольёшь свет?

Зачем-то перебирая раскиданные там и сям листы, теребя их в ладонях, я с видом легавой уставился на своё Я.

– Почему, когда наступает этот самый миг боли, все вопят одно и то же?!

Листы зашуршали и смолкли. Одни цикады продолжали свою бессмысленную трещотку. Я не выдержал испытание тишиной:

– Ну?

– За что!

– Что, «за что»?

Всё прозвучавшее показалось мне идиотизмом.

– Вот и я том же. Все возмущённо орут: «За что?!» Моё явление, не моя прихоть – я обыкновенный служитель. Я исполняю…

– Чью-то волю! Так я и знал, что этим всё закончится. Тебе в иеговисты податься нужно, такой талант пропадает, – вскричал я, напоминая Архимеда, голым выскочившим из ванны.

– Те тоже уходят далеко не смиренно, орут, ещё как орут. Я же исполняю волю…

И снова пауза, вот не замечал за собой такой актёрской способности, ну наконец-то.

– Орущего. Вопиющего.

Листы сами собой выпали из моих рук, порхнули за перила и пропали в темноте.

Недоумённо разглядываю чистые половые доски балкона, выкрашенные в модный цвет какого-то тропического дерева, они – доски – только что были завалены бумагой различных форматов и ценности, от научных трудов светил медицины, до кратких инструкций по технике безопасности.

Например, как мыть окна в психиатрическом диспансере. Шорох, с которым исчезли отпечатанные в типографии листы, напомнил мне другой: шуршание осыпи тонущего корабля-утёса или поскрёбывание коготков множества крыс по накренившейся палубе, спасающихся бегством.

В конце концов, мне удалось выдавить из себя членораздельную фразу вместо набора бессмысленных гласных и согласных звуков:

– Как о-рущего?..

– Из меня неважный математик, если не сказать больше, но что-то подсказывает, что если математика часть этого мира, его логически-цифровое выражение, то уравнение, о котором мы уже с тобой говорили, должно иметь законченную и гармоничную форму. И неизвестные в нём до поры до времени, их обязательно откроют и поместят там, где нужно.

Так вот, если формула давно открыта людям и можно просчитать заранее результат, тогда почему у исписанной доски жизни всё повторяется снова и снова: учитель строг, ученик знает «за что» и всё равно возмущён: «За что!» Ученик неразумен? Тупица каких свет не видывал? Или упёртый лентяй?

Или всего помаленьку?

Я замолчал, молчал и я. Ночь искрилась над нами и темнела внизу.

– Если бы ты пил из чистого источника, я не стал бы мыть в нём проклятый инструмент.

Начинаю без отвращения рассматривать близкое, много раз виденное отражение, знакомое до каждой родинки, до чёрточки. В голосе слышалось сожаление и сострадание. В голосе палача.

– Когда боль посещает тебя, не обвиняй никого: ты был чистым источником, а стал временем. Нетерпеливые секунды счастья своей никчёмной суетливостью замутили прозрачность воды, такую воду пить не хочется – она вызывает отвращение.

– Счастье – отвращение?!

Вырвалось само. Сегодняшняя ночь стала откровением и была поучительна, но такое словосочетание звучало кощунственно. Чем жить тогда! О чём мечтать! К чему стремиться! Все мои оба Я возмутились и восстали. Все, кого я знал и все, кого никогда не видел – все жили счастьем, они трепетно желали его и всеми силами боролись за него. О счастье молились во дворцах посреди роскоши, и в бедных хибарках.

Счастье, кажется, единственное мерило на свете, которое объединяло людей в их устремлениях (один еврей, правда, заметил другое объединяющее мерило – деньги, но каждый делает выводы в меру своей испорченности, я так думаю).

– Однажды на всю страну показали счастливое лицо девушки спасшейся при пожаре в каком-то ночном клубе.

Девушка кричала о счастье спасения и ни слова о соседке по столику, которую она грубо оттолкнула в узком проходе. Та упала под ноги обезумевшей толпы, образовался спасительный затор, одно мгновение: «… я выскочила, ещё и шубу успела в гардеробе забрать».

Думаешь, спасённая укоряла потом себя? Нисколечко, она уже и не помнила всех подробностей, своя память тем и хороша, что она всегда в услужении и никогда – госпожа. Госпожою её делает совесть. Явление редкое, когда речь заходит о счастье.

– А я считал себя счастливчиком… до того, как врачи вынесли приговор, обнаружили во мне…

Опять же вырвалось самопроизвольно и задумчиво. Так что же счастье недостижимо? Нет, нет, не так: счастье запретный плод, так что ли получается?

– Ты плутаешь в потьмах.

Лицо собеседника стало бледнеть и растворяться, пока полностью не исчезло, как будто ночь обрела кислотные свойства. Я остался наедине со светлячками. В детстве они радовали меня, потом…

Куда делись потом наивные и простые детские радости, светлячки превратились в люстры, непременно хрустальные. Клады, дальновидно зарытые кровожадными пиратами, теперь откапываются, чтобы стать вкладом в солидном банке. Ямы искателей счастья словно оспа покрывают чудесные райские острова, и, полные сказочного очарования, непроходимые чащи.

Теперь там шагу не шагнёшь, чтобы не споткнуться и не упасть. А в соучастниках всё те же кровожадные каперы (теперь уже каперы, с лицензией на убийство и грабёж). В детских грёзах зло закапывали и надёжно прятали. Грёзы повзрослели и стали навязчивой мечтой. Стучат заступы и вгрызаются в землю. Зло откопано, выпущено на волю и положено на проценты…

Тьфу-ты, наваждение какое-то, начал со светлячков, а закончил…

Тут мой взгляд зацепился за что-то светлое что сразу привлекло моё внимание.

Бельмо. Оно пристально изучало меня. От прежнего, его отличало лишь то, что это подглядывало прищурившись сквозь облака. Рядом раздались мягкие осторожные шажки, кто-то невидимый и тщательно скрываемый тьмой неотвратимо приближался.

Я догадывался кто это. Воля покинула меня и стали безразличны и светлячки и вообще всё, мысли путались, сталкивались и терялись в своей субстанции.

На улице душный август, а меня пробрал озноб, зубы и всё тело сотрясались, издавая неприятный челюстной звук. Пытаюсь унять дрожь – напрасные труды. А вот и тот, чьи шажки я заслышал в темноте. Мелькнул силуэт на звёздном фоне.

– Ты?!

– Я.

Бесстрастно вторил мне силуэт. Щёлкнули замки саквояжа. Блеснули огоньки на острых зазубринах. В очередной раз сокрушённо опускаю голову. И молю: только убей, не мучай… пожалуйста…

Силуэт виновато откашлялся:

– Я только исполняю, заказчик ты сам.

И приступил.

Неистово вспыхнуло бельмо, оно явно проявляло иезуитскую жестокость своим интересом к происходящему.

– Тебе забавно, когда мне больно?

– Это ты сказал.

– Мне больно! Сделай что-нибудь! Избавь…

– Ещё не прошло и минуты, но прежде были года и юбилеи с фейерверками. Скажи, почему ты не обратился тогда к врачам?

– Они всё-таки сами вынесли смертный приговор, произнеся роковое: «… месяца два-три…»: А впрочем, я не знаю… А надо было снова?..

Я ухватился за перила и попытался подняться с пола.

– Так надо было!? Что же ты молчишь!

– Уже сказано.

– Да.

Хватка слабеет, новая надежда угасает, не успев разгореться.

– Я слышал, ты беседовал.

– Я тихо сходил с ума и моим собеседником был я сам.

– Зачастую это лучшее, чем громкие споры с глупцами и брань на поле боя. Внутри себя сделаешь куда больше открытий, чем при жарком научном диспуте. И к чему привела полемика?

– Тебе-то зачем?

– Не подумай чего, не ради любопытства. Мне известно куда больше, чем ты можешь сказать!

– Вон у него лучше спроси, он куда посвященней меня, – и киваю в сторону палача.

– Он здесь, и тем красноречив. Меня интересуешь ты. Судя по тем болям, что ты испытываешь – ты мразь!

Подонок и негодяй!

Списанный материал!

Бельмо вспыхнуло ярче и вздохнуло. Так мне показалось.

– Но…

– Но?

– Да я употребил этот союз, будь вместо него более категоричный «а» – неизбежная смерть.

– Но, – я поднял этот союз как знамя над пылающей головой. Ладонь, только что обхватывающая темя, обратилась к небу.

– Ты не лукавил в своих поступках. Не открещивался, не задаривал, не изображал из себя благотворителя и поборника правды. Твоё «да» звучало как «да», и твоё «нет» было «нет».

– Бывает иначе?

– Зачастую. Ты умертвил в себе дух, но дух не покинул тебя, ты сомневался – он воскресал. Ты распинал, и он корчился в муках на том кресте. Имя тому измождённому вестнику – совесть. Поэтому я произнёс «но…».