Навье и новь. Книга 1. Звездный рой

Просчитался он или нет, но страх, гнавший всю дорогу разбитого горем Иосифа, в конце пути превратился в панику, передавшуюся ему от таких же, как и он, невольных кочевников. Брожение было всеобщим и люди, словно в диком хмелю, вытворяли такое, о чём в другие времена стеснялись и подумать.

– Люди совсем потеряли совесть, – стенал Иосиф, наблюдая, как тает в пути его имущество, нажитое честным трудом.

Кстати, где-то под Астраханью его честную жизнь и все её устои подвергли такой ревизии.

Какой-то хмурый тип в кожаной куртке и с маузером на боку глянул так с коня буданного, что Иосиф, сам не понимая как, послушав пламенные речи, легко расстался с одной из своих лошадей и тарантасом.

– Так-то лучше, папаша, хоть раз твоя лошадка честно послужит трудовому народу, а не мироедам.

– Да, – покорно охотно отозвался Иосиф, чувствую себя одновременно обворованным и вбирая некую, не усвоенную им пока ещё новую справедливость.

Он оглядел сваленные вещи, пылившиеся посреди шляха, серебряные подсвечники, хрусталь и фарфор, цветные шелка и слёзы обновления текли по его впалым щекам: ничего, главное, что сам жив.

Осознание истинных ценностей пришло к нему запоздало. Чуть раньше, на обочине такого же шляха он схоронил сына, пытавшегося дискутировать с вооружёнными конниками по вопросам морали и нравственности. Те долго не вникали в доводы сына:

– Ты сам-то у кого это всё спёр, признавайся гадёныш?

– Да, как вы смеете, сволочи! Да я честным образом…

То были последние слова сына, не поверили его глазам, в которых праведный гнев труженика и кормильца полыхал.

Иосиф корил себя: сам завёлся, и чего заартачился: не отдам! Чем разгневали мы тебя, бог наш, за что кары небесные такие?

Была жизнь тихая, узаконенная, каждый добром прирастал. Теперь время люциферово и племя его восстало, – сидел он возле свеженасыпанного могильного холмика и посыпал голову прахом придорожным.

Внук, забытый всеми, стоял в стороне, удивлённо рассматривая согнувшегося на коленях деда.

Деда, в котором он прежде выдел только кладезь премудрости и всяческих ветхих поучений. До этого дед чаще молчал, провожая, таких же, как и он, горемык, желчным взглядом, беспрестанно подстёгивая лошадь. Отъедет подальше, сплюнет и качает шляпой:

– Что, дождались свободы, дети Содома. Теперь мечетесь, руки заламываете и баб стенающих слушаетесь. Поделом, – скрипит он зубами.

– Деда, так и мы бежим.

– Молчи, недоросль, когда не понимаешь: мы обетование доброе ищем, Богом нам завещанное. А эта голытьба всю жизнь от дури своей мечется. И раньше-то жить не могла, а теперь и подавно.

Стоит внук в носу ковыряет, ещё не осознала душа мальца, что отца его только что схоронили. Одно понимать стал: был дед силой, а теперь вот дядьки на конях под разными знамёнами – они теперь сила. Разная сила, потому что знамёна у них тоже разноцветные, и так как дед его силу ту обронил, они теперь из-за неё и дерутся, каждый себе её тащит.

А деду только и остаётся плакать горько и пылью обсыпаться. Внук силу уважал, дед его тому научил: «Будь там, где сила законная. С нею дружбу ищи. Ты её подкормишь, она потом тебе верным псом служить станет».

После того как его обоз значительно облегчился, Иосиф заметил значительное увеличение скорости бегства. Его исхудавшая на подножном корму лошадёнка буквально ворвалась на окраины древнего Эривана.

Тут он резко и решительно натянул поводья – дальше, за горами, была чужая и страшная Турция, с её ятаганами и магометанской непримиримостью.

Дальше куда бежать?!

Иосиф огляделся по привычке, приметил вывески многочисленные, людей озабоченных, о делах-делишках разговаривающих и понял: жизнь и тут можно устроить, хватит бежать. И, как когда-то, начал с господ. Быстро определившись, кто тут новая власть, пошёл на поклон.

Встретили его строго, однако, проведав, что человек грамотный посоветовали идти к ним в контору:

– Бумаги выправлять, да и вообще дела вести. Нам, сам видишь, некогда – революция.

Контор тогда много всяких развелось – новая власть себя искала, определялась, ревкомы, комбеды, перечислять можно долго.

Если не идейный – иди, устраивайся и с голоду не помрёшь. Многие так и поступали, для них революция, конечно, неудобство и определённые лишения, но как говориться, каждая драка миром заканчивается. Подерутся, кровью умоются и снова тихо.

Кто-то кого-то пришиб, не без этого, наше дело сторона, поглазели и по делам своим разошлись.

Контору Иосиф покидал ободрённым и перерождённым – теперь он навсегда стал Татьавосовым, сославшись, что прежние документы утеряны в дороге, он тут же прозвище, некогда обидное, поразмыслив, взял за новую фамилию.

Так вздорный острослов Матвей, сам того не подозревая, стал кумом своему бывшему заимодавцу.

Революции – это где-то там, – решил Иосиф, наблюдая жизнь, – среди людей мало чего поменялось, как жили, так и живут.

Можно и нужно жить и при новых-то властях, радовался он, устраиваясь в новом кресле делопроизводителя и к нему, как и прежде, потянулись просители. По тому, кто и как входил к нему, как робко тёрся о притолоку у входа или бил по его столу он и определялся, кто нынче власть, тогда и в его голосе появлялась твёрдость, а в исполнении обязанностей ревность.

И сам не заметил того, как стал проникать уважением к человеку работящему. Ишь, как оно обернулось-то – он теперь власть и есть.

– Учи грамоту, – поучал внука дед, – грамота она учит, как за сохой не стоять и в то же время сытым быть. И не ленись!

Внук жадно грыз дефицитный тогда сахар и соглашался.

* * *

Многое повидал Эриван за свой долгий век.

Выложенные камнем улочки, вьющиеся по горным склонам словно выросли из древних троп, по которым бродили пастухи и кочевники, передавая предания старины у костра.

Зачем строят люди на века, когда сами в суете живут, сиюминутным, – думает, наверное, старый город и вздрагивает, предчувствуя грядущие потрясения.

Устоять бы…

Когда что-то случается, люди в панике оставляют уютные дома, прижимаются в поисках живительного тепла, но стоит тревоге чуть-чуть утихнуть, тут же забывают навеянное бедой откровение.

Тащат свой скарб, прихватывая и чужой, оставшийся без хозяина, обратно за глухие стены.

Революция всколыхнула судьбы, вытряхнула из прежнего подбоченившегося бытия на смутное раздолье под новое солнце. Думаете, заметили? Единицы. Единицы обратились к новому солнцу со светлой улыбкой, приняли надломленный хлеб, поделенный рукой заботливой, и от вина не захмелели.

Многие ели и вздыхали о чём-то потаённом, о чём обычно вслух не говорят, когда все собрались не погалдеть, стараясь перекричать ближнего, а послушать и осознать новь.

Посидят, пожуют и возвращаются к своим домам и очагам. Солнце будет всходить, обегать небосвод, чтобы вечером окраситься прощальным брезгом, и так день за днём.

В петушином крике ничего не изменилось; вставай, рассвет проспишь. А ему в ответ: никуда он не денется. И то верно. Солнце новое – будни прежние.

Давно покоится на древних холмах Армении тело Иосифа. Внук вырос, обучился грамоте уже в советской школе и, в отличие от деда, воспринимал жизнь с тем здоровым любопытством, без лишних вопросов, присущим молодости. А дед так до конца жизни и обрёл странную привычку постоянно вздыхать.

– Ты чего, дед? Мы завтра всем классом решили…

Внук, вдохновляемый ежедневными открытиями, рассказывал старому Иосифу о пионерских кострах, о майских демонстрациях, да о многом о чём рассказывал, а Иосиф сидит сгорбленно и вздыхал. Внук махнёт рукой: слушатель из тебя, дед, никудышный, ему о радостном, а он…

И убежит к друзьям.

Но вот образование получено, аттестат на руках, вечерняя зорька ещё продолжает будоражить воображение, ещё манит свободой цветных облаков, но прежде занимает день, в котором дряхлый, но сильный опытом прошлого – дед. Он крепко берёт за руку подросшего внука и приводит в контору:

– Вот это место меня надёжно кормило, чего и тебе желаю. А я, ты знаешь, плохого не желаю. Я начинал со скромного пайка, сейчас сытнее будет.

Начальство новичка приняло благосклонно, Иосифа ценили за ум знающий подход к людям.

– Мой внук вас не разочарует.

Передав по наследству все свои дела и надежды, старый Татьавосов ещё ниже согнулся к земле, из квартиры выходил редко и вскоре представился. Ему и раввина нашли в древнем городе. Но прежде раввина он велел позвать внука.

Тот вошёл опасливо, осторожно ступая на цыпочках. Подошёл к одру, где среди перин на высоких подушках покоилось странное существо: вроде и дед, вон и бородка топорщится и нос крючком, но нет, приглянувшись, замер на расстоянии внук, от деда одна бородка и осталась, остальное – жёлтая ссохшаяся сморщенная плоть. Он даже вздрогнул, когда она, плоть, зашевелилась и ожила тихим ослабшим голосом.

– Подойди, – Иосиф помолчал, будто собираясь с силами, – я долго не решался сказать… Тебя всё твои детские забавы уносили куда-то. Галстуки, значки, ну да ладно, пройдёт.

Он снова откинулся на подушки, чёрные провалы глазниц потухли, широкий рот скривило обидой: ты, жизнь, обсчитала меня, а я ведь сто ю большего.

Да, Иосиф покидал этот мир с оскорблённым сердцем, и ничего не мог с этим поделать.

– Про клятое время, внук, про клятое. Никакого светлого будущего не жди. Оно (это время) вырвало моё сердце. Оно лишило мечты. Я богател и в одночасье лишился всего. О чём мечтать? К чему все труды? Но ты помни!

Далее он поведал «своей кровинушке» о тайне клада, кубышке, зарытой под берёзами покинутого в черноземье дома.

– Найди, заклинаю, там и тебе хватит и потомкам моим, – костлявая рука схватила внука за отворот рубахи, тот было попятился. – Помяни моё слово – всё вернётся. Люди клады свои зарыли, кто не успел, сейчас копают, уж я-то знаю людей. Повидал. Они и за винтовки-то схватились не ради идеи…

Нет! Жизнь свою обустраивать пока счастье улыбнулось. Шанс. А счастье оно общим не бывает.

Внук вышел на свежий воздух после затхлого сумрака, в котором умирал дед и весь день, и последующие дни, проходил сам не свой. Зачем-то подошёл к директору, уточнил, когда у него отпуск, попросил перенести на лето. На первомайской демонстрации рассеянно споткнулся и чуть не выронил лозунг.

– Эй, не спотыкаться, держать равнение в шеренгах!

* * *

От тягучих размышлений его встряхнула война. Встряхнула и призвала на фронт. Грамотность и природная изворотливость пригодились и тут. Его оставили при штабе корпуса.

Дороги войны он исколесил в стареньком ЗИСе, сопровождая корпусную документацию.

В сорок третьем бравый капитан с медалями на груди трясся на ухабах черноземья. Ему было поручено в прифронтовом городишке организовать новое помещение под штаб. Когда он услышал название населённого пункта, то вздрогнул всем телом, начальник штаба спросил:

– С вами всё нормально? Мне кажется вы слушаете, товарищ капитан, вполуха, всё где-то витаете в облаках…

– Никак нет.

– Вот и прекрасно. Поезжайте, у вас два дня.

Штабной ЗИС, преодолевая бездорожье, полз, проваливаясь в глинистую жижу по самые оси. Шофёр натружено крутил баранку. Капитан сидел рядом и жадно всматривался в придорожные сёла. Оно?! Вздрагивало его сердце, – вроде вон и дом на пригорке и берёзки у ворот.

– Что за село?

Обращался он к шофёру.

– Так вы у нас штабной, вам и карты в руки.

– Да, – озадаченно отворачивался капитан.

Карты этого района он перебирал особенно усердно, складывал аккуратной стопочкой, за что получил благодарность он начальника штаба.

– Учитесь, товарищи, обязанности свои исполнять не абы как!

ЗИС затормозил на площади, перед домом с высоким крыльцом. Дом, видимо, был построен ещё до революции, потом много раз перекрашивался, сейчас он красовался облупленной синей краской. На крыльцо выскочила дородная женщина в телогрейке. Увидела машину, наглаженного капитана и засуетилась.

– Ждём, ждём и в доме прибрали. Ваши нынче на мотоциклетках приезжали, и строго настрого предупредили, мол, будет штаб, готовься, Клавдия.

Женщина бочком уважительно скатилась с крыльца к штабному офицеру.

– Мы своим завсегда рады, – стрельнула она глазками, – кстати, проголодались, небось, так я сейчас распоряжусь и вас, и солдатика вашего накормят.

Капитану явно нравилось такое уважительное обхождение, он зарделся и заулыбался.

– А что, хозяюшка, накрывай, а я пока огляжусь, определюсь тут у вас.

Так и осталось заклятие деда не исполненным. Лежит та кубышка под спудом в земле, берёзки ей шепчут, что на свете белом происходит, кубышка вздыхает: значит не время, но надежды не теряет… Помнит она, помнит слова того, кто зарывал её дрожащими руками: «Ты дождись, родимая, люди-то взбалмошные, счастье поищут по земле и снова к кубышечкам своим вернуться. Нет его счастия для всех. Враки всё это и блажь. Они себя плохо понимают».

Капитан озорно козырнул хлебосольному председателю в юбке:

– Ну, Клавдия, спасибо за хлеб и соль.

Оглядел на прощание окрестности, изъезженные гусеницами танков, и махнул рукой:

– Живы будем, может, встретимся.

И укатил, и больше не вспоминал, и не сожалел о кубышке. Дед, ты хоть и умудрённый был, и житие своё вспоминал богатое, да что-то упустил ты, не усмотрел в людях. Мир изменился, к нему другой подходец теперь нужен. Другие карьеры строить. Капитан покосился на новенькие погоны и, деловито одёрнув гимнастёрку, шагнул в будущее.

* * *

Юный Эразм заканчивал медицинский институт, когда в его жизни случилась любовь.

Стройная кроткая Карина, косы иссиня-чёрные не давали покоя рыжеволосому пареньку. Пока молодые были заняты сердечными делами, родители стали повнимательнее присматриваться к соседям. Отцы добродушно здоровались и пожимали руки.

Раньше бы Самвэл прошёл мимо – беженцы, хоть и поселились рядом через улицу, а что ни говори – чужие.

Всё в них не так! Не по-нашему! Одно уважал Самвэл в этих людях, особенно в старшем, в деде – хватку.

«Этот своего не упустит». И верно. Внук вон майором с войны вернулся, директорскую должность принял. Орёл! Как ни есть орёл! Оттопыривал указательный палец Самвэл, всё больше проникаясь уважением.

Глянь, когда пришли, кем были, а теперь в люди выбились.

Пока молодые вздыхали да млели от первых поцелуев, старшие всё давно просчитали, сложили, приумножили, пришли к многообещающим выводам, и решили готовить приданное.

Свадьбу сыграли с армянским размахом и еврейской удалью. Столы ломились от угощения, трещали выстрелы между длинными тостами.

Самвэл был на седьмом небе, свадьба удалась на славу. Жениха любимой Карины распределили в хорошее место, большой курорт на Чёрном море.

Поговаривают там санатории как дворцы падишахов, пальмы и диковинный плоды на деревьях. Обнял на радостях Самвэл новую родню, расцеловал.

* * *

У Эразма не было склонности к врачеванию, отец посоветовал выбрать эту профессию, «так как был на короткой ноге» с ректором института. Вот почему сразу после окончания предпочёл хозяйственную деятельность медицинской.

– И то верно, – одобрил отец Эразма, – людей лечить хлопотно, благодарности особенной не жди, а вот заведовать чем-нибудь, шприцами там или бинтами – другое дело. Они безгласные.

Вот тут и проявился с особенным размахом талант молодого врача

– Прадедовская закваска, – ухмылялся успехам сына отец, – нашей породы.

Карина хлопотала, накрывая на стол, ей нравился этот южный приморский город, благодушно взирающий на морские просторы из-под цветущих магнолий и раскидистых платанов.

Свёкор помогал, чем мог, где авторитетом ветерана-орденоносца, а где и по хозяйству. Дом её – полная чаша.

– Вы кушайте, кушайте.

– Спасибо, Каринушка, пойду на внука порадуюсь, в лобик благословлю.

С благословлением и наставлением вырос Сергей Эразмович. Не сильно утруждая себя, выбрал уже натоптанную стезю. Стал врачом. Отец в ту пору был уже главврачом известного на всю страну санатория и сыну, естественно, повсюду распахивались двери.

Серёжа воспринимал такое внимание как само собой разумеющееся, ходил важный, осанистый. Отец поглядывал и тихонько одобрял. Смотри, как вышагивает, с гонором паренёк.

Да так и надо, тут волю только дай, сядут на шею и ножки свесят. То говорил в нём горький опыт предков. Нет, сынок, я тебя в обиду не дам. Прадеду пихаться пришлось, дед молодым сгинул, мне досталось в чужом городе подниматься, и кланяться-то надо умеючи, так, чтобы потом спину ровнее держать.

Подслушал, что ли сокровенное в отцовской голове Серёженька или тайное к нам вместе с кровью перетекает от предков, однако круто в гору пошёл, размашисто, никого не замечая вокруг.

Где пихнётся, где подножку подставит и сам, потом посмеивается: эх, ты раззява, а нечего было мух ловить. Азартен был.

Когда отец на пенсию уходил ему дифирамбы пели всем коллективом, торжественно было всё обставлено. По всей видимости, уважаемый человек был, однако за глаза всякое поговаривали.

Сергей Эразмович уже тогда, несмотря на молодой возраст, степенно и уверенно, по-хозяйски, поднялся на сцену того самого санатория где арки воздухом наполнены и колонны мощно тучи подпирают, под сенью кедров гималайских прохлада в самый знойный день.

И клуб загляденье, под потолком ангелочки порхают гипсовые, роспись ручная палехскими мастерами писаная, вензеля, завитки – богатство трудовое. Слушает поздравления отцу, а сам корону эту лепную к себе примеряет, в пору ли? И никакого сомнения – в пору.

* * *

День настоящий, оптимисты сомнут листок, вырванный из календаря, скомкают и забывают куда выбросили: а чего сожалеть, живи будущим!

Пессимисты иначе, перебирают листы, где когда-то собственноручно делали заметки, вздыхают: а помнишь, как было? Мы разные – это верно, одного не замечаем: календарь древностью замшелой дышит, когда-то по календам жили, теперь даты отмечают.

И не важно, каким образом люди время с реальностью сверяют, по солнцу, звёздам или хронометр современный точный им час текущий подсказывает, куда важнее с какими замыслами, надеждами смотрят они на бег неумолимый и как неумолимость эту и чем наполняют.

Давно подмечено – суета всё. Согласится? Принять? И тут же новое осмысление: и день последний лучше дня первого. Вот с чем люди никак не могут примириться, всё эликсир бессмертия обрести жаждут.

А того понять не могут, что бессмертие давно их преследует проклятием тьмы веков. Лист весенний, трепетный и невинный, однажды сорвётся с ветки среди слякоти под хмурым плачущим небом и грязь, хладеющая, примет его в объятия свои навечно.

И лист берёзы белой солнечно шелестящий и лист анчара пониклый и соком смертным напоённый – дети природы. Суть сотворённая, но не вдохновенная. Они пейзаж, но никогда им не быть художниками и учениками, обожествляющими мастера.

Бессмертие мёртвых – это смерть живых, тех, кто пришёл не насыщаться, но насыщать, чья плоть страдает, но дух возносится. Революции и контрреволюции, перевороты и реставрации – безжалостно срывают листки календаря, выбрасывая их в небытие. Одно оставляя без изменения – руку срывающего.

Будни

Рука Сергея Эразмовича привычно потянулась к календарю, лист задержался в ладони…

Скоро юбилей!

Да, санаторий, которым он руководил, готовился отметить своё семидесятилетие и мысли, и дела энергичного директора были всецело посвящены грядущей дате.

Имеется подозрение, что все юбилеи задумываются из какого-то неосознанного хвастовства или по другой какой причине, но всегда исходя из соображения.

Сергей Эразмович точно имел соображения в своей светло-рыжей голове.

Внешне он заботился обо всём: шарики, артисты, торжественный обед, вечерний салют. Двери в его кабинет не закрывались, озабоченные помощники выскакивали прочь, отмахиваясь от подчинённых: некогда, с вашим вопросом позже!

Он и сам частенько покидал насиженное место руководителя и «носился по объектам» назревающего праздника. По его сосредоточенному лицу работники отмечали: видишь, как радеет за наш санаторий, весь бедолага извёлся.

Полы расстегнутого пиджака вместе с галстуком можно было заметить везде, вот они развеваются, взбегая по лестнице, вот свисают, выслушивая очередной доклад, вот возмущаются, распекая «ротозеев и бездельников».

Сия цельность натуры была обманчива. Пока пиджак и галстук носились там и сям, мысли или вернее одна мысль сверлила и сверлила просветлённое темя Сергея Эразмовича.

Первым делом, проходя мимо строгой секретарши, он каждый раз осведомлялся:

– Приглашения всем разослали? Смотрите мне, про Москву не забудьте!

Грандиозный замысел, распустившийся в его голове среди многих надежд, как чудный цветок среди грядок с капустой, начинал осуществляться, и юбилей задумывался началом движения, импульсом.

Он был образован и знал: чем сильнее первый импульс, тем увереннее движение вперёд. Нет, он теперь не выпустит птицу счастья, залетевшую случайно к нему, он расшибётся и расшибёт остальных (конечно, лучше остальных, тут и думать не надо, никаких дилемм), но исполнит задуманное.

Что ему эти семьдесят лет, ему подавай на блюдечке то, чем он сам способен ублажить свои утончённые вкусы.

Ах, папенька, что значат все ваши достижения, и ваши и деда, когда ваш потомок затеял нечто! Ваше директорство ничто, по сравнению с тем, что затеял я.

Назначения, карьера – совковое счастье: как назначали, так и снимут. Счастье цепных псов…

Татьавосов ухмыльнулся сравнению, ещё никогда прежде он не сравнивал себя с псом, он всегда превозносил свою должность и считал свою особу, если не гениальным, то, по крайней мере, талантливым управленцем.

– Папенька, папенька, вы были директором этого чудесного санатория, ваш сын станет его владельцем!

От слова «владелец» у него сразу пересохло во рту и сладко засосало под ложечкой, ему пришлось сглотнуть и протянуть руку к графину с водой.

Жаль, что не всего санатория, придётся жертвовать «олимпийским богам», то бишь, Москве. Жертвовать щедро – отдать половину, но зато вторая половина санатория – моя! Пусть подавятся там! Сергей Эразмович оставил кресло и нервно заходил по кабинету.

Он был не прочь проглотить весь лакомый кусок, и вначале подумывал об этом, когда стал прощупывать настроения.

Но затем отказался и без сожаления разрезал санаторий пополам: мне половина, а когда и богам всего лишь половину – чем я не небожитель! На том и успокоился. В сказках повторения служат сюжету, в жизни сопутствуют упорным людям, судьбе…

Итак, юбилей, на нём многое и решится. Юбилей для прессы, для ничего неподозревающих работников, юбилей – шарики в небо, для посвящённых юбилей – смотрины.

Так приглашают невинную ничего не подозревающую девушку в зал на всеобщее обозрение, дескать, приди, порадуй гостей, а сами сватают за богатого или перспективного жениха.

Она, несчастная, вся живущая мечтами о принце и любви неземной, порхает среди приглашённых, щебечет о солнце и тучках, а похотливые глаза, пока ещё тайно, ещё осторожно ощупывают её фигуру, талию, грудь…

Нетерпеливые губы облизывает змеиный язык, глаза вожделеют и творят разврат и насилие.

Санаторий, предчувствуя нехорошее, готовился к юбилею стоически, безмолвные стены, покосившиеся балюстрады, и вместе с тем, присущим ему от рождения, величием и достоинством замысла сотворения.

* * *

Ничтожества!

Можно разделить на бумаге, можно возвести ограды, можно стать и владельцем моим, но замысла, но вдохновения породившего меня из небытия вам никогда не приватизировать, не украсть, не спрятать.

Тот дух, что сопровождает все великие революции, призванные напомнить самоуверенным господам о не вечности всякого бытия, а тем паче бытия основанного на чьих-то корыстных интересах, на фальшивом благородстве, прячущего свою истинную физиологию под бархатом, горностаевыми мехами и драгоценными коронами, на ложной святости, святой лишь языком псалмов, но всякий раз распинающей слово в угоду тщетного – тот дух вам не доступен.

Да, он умрёт, соприкоснувшись с мёртвым. Вернее, дух покинет творение, так же как первый порыв, первые бойцы, вдохновлённые вечным – погибнут.

Потому что их жизнь – не года, но творение.

И только творцам известно, что вечное может легко умещаться в кратком миге и миг длится вечно.

Люди современные, так называемые исследователи, будут копошиться в архивах, ковыряться в биографиях, выуживать факты, имеющие тот или иной привкус (солёный, сладкий, остро-жгучий, «с запашком»).

Так черви поглощают труп, постепенно превращая его в прах, они, черви, могут рассказать о теле больше чем многие анатомы.

И рассказывают, и пишут, многословно и пышно.

Но чего они никогда не поймут и что им недоступно – что вдохновляло живую плоть отдать свою жизнь во имя жизни других, не требуя взамен благодарности.