Палиндром

Но видимо этот серийный человек заскучал по человеческому общению, – оно складывается всё с сам собой, или в крайнем случае, с бензопилой «Дружба», – раз он не спешит на этом заканчивать разговоры где-нибудь в лесополосе, а в целях усыпить внимание Ханны заводит разговоры.

– Я честно сказать, ехал к вам. – С каким-то прямо раскаянием проговорил это серийным человек, в ожидании ответа Ханны посматривая на неё удивлённую этим его заявлением. Из которого выходит, что эта их встреча на просёлочной дороге, была совсем не случайна, а в некотором роде предусмотрена …А вот кем, то от ответа на этот вопрос будет много зависеть.

Если так на этом настаивали звёзды, где они вместе с бензином подсыпали в бак звёздной пыли, которая засорив бензонасос, вывела из строя автомобиль Ханны, то это одно – в этом случае ответ держать сердцу. Но если в этом во всём нет никакого вмешательства провидения, а всё случившееся с ней есть результат спланированных действий этого предусмотрительного господина, где он под покровом ночи забрался к ним в гараж и вывел из строя один важный механизм её автомобиля, для того чтобы он сломался в самый неожиданный для Ханны момент, где-нибудь на просёлочной дороге, где он как раз в этот момент будет проезжать, то тут такое дело, что без дополнительных вопросов не обойтись.

И Ханна на этот раз действительно по серьёзному взволновалась, – когда знаешь, что тебе ожидать, то не так страшно, а вот неизвестность всегда по особому, по неизвестному тревожит, – и в этом волнении обратилась к своему попутчику с требовательным вопросом. – Как всё это понимать? – и не удержавшись, ещё спросила. – И кто вы собственно такой? – И, пожалуй, второй вопрос был если не лишним, то преждевременным. И господин неизвестный, скрывающийся под маской многоликости, заслышав второй вопрос Ханны, вместо того чтобы впасть в ещё большую серьёзность, на которую его подвинул первый вопрос Ханны, берёт и удивляется этому её вопросу. С чем, с этим своим удивлением, поворачивается к Ханне, – он вынужден иногда отвлекаться от неё на дорогу, – и вместо того чтобы отвечать на поставленные перед ним вопросы, сам спрашивает или может, утверждает. – Так вы всё-таки меня не помните.

Да так жалостливо это говорит, что Ханне становится за себя, такую жестокую, стыдно. И она в ответ на его внимательный взгляд начинает приглядываться к нему, и вроде бы даже начинает узнавать. Но только не до имени. Которое догадливо сам говорит этот господин, представившись конгрессменом Альцгеймером, про которого она вроде что-то слышала, но вот что, то она хоть убей, никак не может вспомнить.

– Мне, как я понимаю, представляться не нужно. – Сказала Ханна. И как со слов Альцгеймера выяснилось, то она правильно всё понимает. На что с её стороны звучит свой логичный при данных обстоятельствах вопрос. – То, что случилось с моей машиной, это ваших рук дело? – спросила Ханна, не сводя своего взгляда с лица Альцгеймера, который в этот момент, скорей всего специально, нежели по-другому, сейчас решил отвернуться и последить за дорогой. – Знает, что я по его красивым глазам всё пойму, вот он их отводит. – Догадалась Ханна, опять оказавшись на распутье, не зная какой ответ ей желанней было бы услышать. Где Альцгеймер соврал бы ей: «Ничего не было таково вами утверждаемого», – либо же он с искренним взглядом посмотрел на неё и заверил бы её в том, что да, это он всё специально это проделал с её автомобилем. И у него для этого есть оправдание. Он не просто хотел найти причину для их знакомства, а для того чтобы в её глазах выглядеть героем.

Но конгрессмен Альцгеймер оказался куда как хитроумнее и ловчее, чем думала Ханна, и он не сказав, ни да, ни нет, предположил и пустил в ход третью версию случившегося с автомобилем. – В следующий раз этим неизвестным буду я. – Многозначительно так сказал Альцгеймер, что у Ханны захватило дух от …Конечно же от беспримерной наглости этого конгрессмена Альцгеймера, а не как могли бы сердечно подумать люди с чувствительным складом ума и с сопутствующим ему придыханием, которые во всём вокруг видят одно, только эти свои придыхания.

– Да вы большой мастер говорить глупости. – Усмехнулась в ответ Ханна, с трудом собравшись с собой.

– Это помогает успокоиться в стрессовых ситуациях. – Но что же это говорит этот Альцгеймер, своим рациональным ответом, наоборот, сбивая в нервность сомнений всю успокоенность Ханны. А ведь мог бы в ухо припугнуть её, заявив, если она сейчас же не одумается и не перестанет сама говорить глупости о его глупостях, то он в одно только движение руки кинет автомобиль на кочку, а её вслед за этим в такое безвыходное для себя положение, в бездны своих объятий, что и захочешь, а не захочешь захотеть выйти из этого безвыходного положения. Правда Ханна опять в своей поспешности всё испортила бы. И она со своим не ко времени вопросом, влезая под руку уже было решившегося на этот поворот судьбы Альцгеймера: «А ты это серьёзно?», – только бы сбила его уверенность свернуть с правильного пути.

И Ханна верно всё это про себя предполагая, – вся её жизнь состоит из череды не ко времени случающихся событий, – переводит разговор в серьёзное русло. – Ну и по какому делу вы хотели со мной поговорить? – задаёт вопрос Ханна. И вот только сейчас Альцгеймер становится по настоящему серьёзным, а всё что раньше выказывалось на его лице, всё это была прелюдия к основным событиям, случившимся в его внешнем виде, который в момент приобрёл подспудно ощущаемую крепость и величавую основательность.

– Я, так сказать, – с трудом принялся выговаривать слова Альцгеймер, что удивительно контрастировало с его решительным видом, – должен вам открыть глаза на некоторые вещи, о которых ваш супруг ещё не готов вам сообщить. – Здесь Альцгеймер сделал так необходимую до мурашек похолодевшей Ханне паузу. – Ах! – так глубоко, до этого «Ах» охнулось Ханне где-то там у неё, в неведомом для глаз и всего остального внутри, о котором одно лишь известно – оно всегда о чём-то таком предположительном знало и ещё чаще догадывалось. А как услышало это, пока что не прямое указание на прямое вмешательство в свою и жизнь Ханны, то через мурашки и отозвалось.

– Ах! – вслед за этим внутренним душевным восклицанием Ханны, всякое ей подумалось. Начиная от вероломности своего непогрешимого в своей безгрешности супруга, на что столько всего указывало, а она, дура, не придавала значения всем этим верным и говорящим о подготовке супруга к акту измены приметам, заканчивая всё тем же – что поделать, если Ханна такой увлечённый человек и у неё всё крутится вокруг беспримерной грешности своего супруга. – А я ещё не верила этим статьям из женского журнала, где всё как под копирку было списано с поведения моего супруга. – Начала укорять себя за свою слепоту Ханна, сопоставляя то, что было прописано в журналах о поведении мужей, которым приспичило встать на путь измены, и как себя в последнее время непросто вёл её супруг.

«Первый признак измены – муж превращается в трудоголика», – памятливо вспомнив этот верный признак того, что муж что-то задумал и естественно забыл не дома, Ханна в момент понимает, что это написано про её мужа. – Знаю я, как он любит и чем он там у себя на службе работает. Одним языком. – Возмутилась Ханна, а как только поняла, как двусмысленно звучит то, что ей надумалось, то ей тут же стало сердечно плохо. Но Ханна не готова вот так сдаваться, и она ещё поборется за себя и за своё счастье. – Один признак ещё ничего не значит. – Совсем чуть-чуть успокоила себя Ханна. – Он хоть и большой болтун, а в этом собственно и заключается его работа, забалтывать людям головы, всё же он иногда и по делу говорит. – Ханна решила, что в таком деле, как разбор своего мужа, не стоит спешить, – уже раз поспешила, сказав да, – и что нужно со всем вниманием рассмотреть не вписывающие в привычный жизненный ритм поступки своего супруга. А уж после этого только делать выводы – терпеть или не терпеть его дальше рядом или не рядом с собой. А может пойти дальше и поймать его с поличным за этим изменническим делом, чтобы так категорично насладиться своим невыносимым горем и его унижением, что временами и жить не захочется, вспоминая всё это.

«Поведение вашего мужа стало в некоторой степени непредсказуемым для вас», – Ханне вдруг вспомнился ещё один указующий на аморальное по отношению к верной супруге поведение столь податливого на левые похождения супруга, и она вслед за этим параллельно вспомнила, как её супруг стал соответствовать всему этому непредсказуемому.

– Раньше был всегда такой со мной предупредительный, – начала размышлять Ханна, – и всегда спросит меня, о чём и спрашивать было не обязательно. А сейчас врёт как сивый мерин, заявляя, что он месяц назад предупреждал о том, что сегодня на работе до утра задержится, типа у него важная встреча с одним знакомым диктатором у того в его диктаторской стране, которую никак не отменить. И ведь он на этом не успокоится и скорей всего под влиянием своего знакомого диктатора, который там ему подливает в рюмку чего-то сногсшибательного и хвастается своим положением многоженца, – только моё слово хоть что-то значит в этом доме, и сколько захочу, столько и буду иметь жён, – обзавидуется такому диктаторскому положению и начнёт во всём обвинять меня. Мол, это я во всём виновата, не предупредив его о том, что в будущем буду такой стервой. «А раз ты меня ввела насчёт себя в заблуждение, то и я не обязан следовать данному на алтаре слову верности. И сейчас со своим корешем диктатором, иду к нему в гарем, щупать цыпочек», – ну а от этих заявлений своего супруга, в голове Ханны всё ещё больше помешалось, и она больше не желая слушать никаких слов оправдания со стороны своего такого предупредительного супруга: «Это меня этот чёрт диктатор попутал – я ему в карты на желания проиграл, вот он меня, таким образом, и раздел в гареме», – возвращается в реальность.

Что немного успокаивает её и она, как человек не жестокий и всё предупредительный, а не как её в этом свете хочет выставить её супруг, которому нужно как-то для себя оправдаться, даёт ему самый последний шанс для жизни с ней под одним сводом дома. – Но может всё не так страшно, и всё это я только надумала? – подумала Ханна, вопросительно посмотрев на Альцгеймера. Ну а Альцгеймер, уловив её осознанный взгляд, вновь берёт слово.

– Вам что-нибудь говорит то, что его не устраивает прежнее положение вещей и своё место. – И только Альцгеймер это сказал, как на Ханну опять накатила было усмирённая злость на своего, теперь уж точно непредсказуемого и непредупредительного мужа.

– А я ведь его предупреждала, когда он делал мне предложение, что со мной будет нелегко. – С истеричными нотками в памяти, принялась всё это припоминать своему супругу Ханна. – А он тогда, не подав виду, заявил, что это его не пугает. С тобой, говорит, любимая, мне ничего не страшно. И я готов претерпевать совместное счастье в шалаше. Врал, конечно. – Только сейчас догадалась Ханна о коварстве своего комфортолюбивого мужа, который скандал дома поднимет, попробуй только до кондиционера недоглядеть.

– А сейчас без юридических обоснований и не выгонишь его на улицу, жить в шалаш. Заявит, что там ему без меня счастья не наблюдается, а так как он давал клятву до смерти делить радость и горе со своей, такой не предупредительной супругой, то его без постановления суда из дома не выгонишь. Вот так-то! – заявит с порога её дома этот конформист, большой любитель комфорта, господин Шиллинг. И ведь ничего не поделаешь, когда у него в знакомых ходит столько влиятельных людей, среди которых есть даже один диктатор. – От своей безысходности крепко задумалась Ханна, в поиске выхода из этого сложного положения. Где она, поддавшись своей женской характерности, ещё зовущейся слабостью, в который уже раз попыталась пойти на мировую со своим столь нахрапистым супругом.

– А может он попал под безнравственное влияние своего окружения, где один только диктатор чего стоит, а что уж говорить обо всех остальных высокопоставленных политиках, живущих по принципу политической целесообразности, где последнее, что имеет ценность, так это верность и совесть, а честность отношений это рудимент из прошлого, который не просто утратил прежнее своё значение, а стал мешать вести политику, и сам того не заметил, как стал признанным политиком – человеком без моральных принципов, не имеющего ничего лишнего, кроме разве что ума, с чем единственным он готов поделиться, правда на ваш и за ваш счёт. – Ханна в переживании за своего супруга вздохнула и, выбрав из этого всего его окружения, которое из-за одной только своей склонности к моральной беспринципности, склоняет к этому и её, само доверие супруга, самого злодейски выглядящего – его знакомого диктатора, готового любому своему подданному лоб расшибить, лишь бы потрафить своему корешу вице-президенту Шиллингу – и попыталась на его примере понять, чем он таким смог завлечь её высоконравственного супруга в сети своей, полной грешных предложений, аморальности.

– Вот хочешь, обижайся, а хочешь нет, а ты хоть и вице-президент, а дурак. – Вот так прямо в лицо, заявляет диктатор Кореш (под другим именем его Ханна не знает, вот и пришлось её памяти импровизировать, наделяя своими именами тех, кто имел свои от рождения диктаторские имена, например, как Юлий Козырь) столь могущественному во многом мире человеку, которым является по своей должности Шиллинг. На что Шиллинг хоть и подпил уже не слегка сногсшибательной диктаторской настойки, – а она, по словам диктатора Кореша, такой диктат в голове учиняет, что даже он диктатор от рождения и то впадает в вассальское положение по отношению к тому, кто там, у него в голове, отныне диктует ему, что делать или не делать, – всё же когда тебя так напрямую сравнивают с дураком, то если это как следует не обоснует человек, утверждающий эти наносящие вред его репутации слова, то он должен на это будет реагировать.

А вот как на это должен реагировать тот, кто был так необоснованно, может сгоряча назван, то это зависит от многих обстоятельств дела. Как, например, от того, кто посмел это сказать, – диктатор Кореш, то тогда пока ладно, – при каких обстоятельствах, – у него во дворце на обеде, где вокруг полно его вооружённой до зубов охраны, а у Шиллинга за спиной только сержант Рембо, что при данных обстоятельствах не сопоставимо мало, – и главное, из чего сделал такой вывод диктатор Кореш. А вот с последним у Шиллинга не слишком складывается, а всему виной звонок его супруги Ханны, которая всем своим недовольным голосом выказывает ему недоверие и смеет на людях обвинять его в том, чего никогда не было – в его холодности по отношению к ней. И уж в чём, в чём, а в холодности его обвинить не получится. Его температура тела, он по себе, а не из книг по физике тела знает, никогда не опускается ниже 36, 6 градусов по Цельсию, и если и меняется, то только в сторону повышения тепла и жара.

И видимо диктатор Кореш, как гостеприимный хозяин всё это беспокойство на лице и задумчивость в мыслях Шиллинга заметил, и таким дружеским способом и привёл его в чувства. Ну а Шиллинг, так и не разобравшись, чем был мотивирован диктатор Кореш, так назвав его, вскипает и, не обращая никакого внимание на потёкшего в бледности сержанта Рембо, с вызовом смотрит на диктатора Кореша, и со своей стороны прямо в лицо ему заявляет. – Я требую объяснений.

Что вызывает немыслимое волнение в головах подданных диктатора Кореша, даже и не подозревающих, что в этом месте, где в самых подвалах стоит плаха и ждёт не дождётся того, кто себя возомнил бессмертным, кто-то ещё кроме диктатора Кореша может требовать.

И хотя этот поступок Шиллинга подрывал диктаторский авторитет диктатора Кореша, – сегодня один позволит себе быть недовольным и ему ничего за это не будет, завтра уже другой, не почувствовав льющейся крови, это позволит, а послезавтра уже все почувствуют недовольство своим и положением диктатора Кореша, – всё же он не стал рубить с плеча голову Шиллинга, а чувствуя уверенность в крепости своей власти, сдержавшись в руках своих министров по внешним связям, которым без заграничных поездок никак нельзя – жёны дома съедят, если он не будет привозить заграничных обновок – успокоился рюмкой другой, выпитой и разбитой об голову человека, специально предоставляющего свою лысую голову для снятия диктаторского стресса, и так уж и быть, объяснил, почему он назвал Шиллинга дураком.

– Ты же сам так назвался, разговаривая с той тёткой по телефону, а я взял, поверил и вслед повторился. – Сказал диктатор Кореш.

– А почему я назвал себя дураком? – и не поймёшь кого спросил в своей задумчивости Шиллинг. На что следует многозначительный в своей восточной мудрости ответ диктатора Кореша. – Если твоя баба заставляет тебя глубоко задумываться, и при этом ты приходишь к такому однозначному выводу, то у тебя есть два пути выхода из этого положения. Либо жить скучно и задумываясь дураком, либо же как мы диктаторы во всём, в том числе и мыслях, не задумываясь о прошедшем, легко беззаботно и без дураков.

– Согласен! – незамедлительно решился Шиллинг, опрокинув в себя сногсшибающего напитка сразу из кувшина. А вот на что он согласился, то Ханне у себя в воображении так и не удалось узнать, – она не посмела последовать вслед за своим супругом и диктатором Корешем, которые направились в гарем проводить инспекцию бёдер курочек, – и значит, ей нужно обратиться за разъяснениями к Альцгеймеру, что она и сделала.

Правда надо понимать, что она вот так напрямую не может признать себя побежденной стороной, какими являются все жертвы вероломности своего бывшего до гроба союзника по жизни, а она, как человек, живущий в современном мире, где на защите твоих попранных прав стоит столько движений за равноправие бить по кошельку и быть до банкротства справедливым к тому, кто и так выделен природой и этим вовсю пользуется, заговаривает с Альцгеймером с позиции силы.

.– Да, он всегда был амбициозен. – Говорит Ханна.

– Тогда мы друг друга поняли. – Внимательно посмотрев на Ханну, так завораживающе и обнадёживающе тихо сказал Альцгеймер, что в душе Ханны стало, ох, как не тихо. – Что он этих хотел и сказал? – В одно мгновение забеспокоились мысли в голове Ханны, не зная в каком месте собраться, так им было растерянно после того что они тут уже надумали. А тут ещё эти сигналы со стороны сердца: «Неужели это то, о чём я интуитивно подумало?», – которые сбивают с толку, не давая им со своим здравомыслием сосредоточиться. И их, все эти её растерянные мысли, не трудно понять, ведь когда на тебя оказывает такое давление сердечный клапан, который когда начинает усиленно биться и перекачивать кровь по сосудам, то тут не до объективности, и приходиться учитывать все эти посылы сердца со своими желаниями. А иначе сердце мигом перекроет кислород, которым насыщена кровь, и останется в живых одна только мысль – как бы продохнуть в этой спёртости, когда так сильно грудь давит.

Так что у Ханны другого выхода не было, как прислушаться к подсказками своего сердца и, исходя их, понять этот тихий ответ-предложение Альцгеймера – он говорит, что как никто понимает её и сам ею понимаем.

Правда то, что вслед за этим сказал Альцгеймер, не слишком вязалось с тем, что там про себя надумала Ханна, но разве можно переубедить мысль рождённую сердцем, да никогда и ни за что. Ну а то, что Альцгеймер исходя из его последующих слов, имел в виду нечто другое, то тут что непонятного-то – он, как джентльмен, не может и не будет компрометировать преждевременными действиями свою даму сердца, пока она не свободна от некоторых своих обязательств перед собой и другими, хоть и вероломными, но всё-таки людьми. И он вначале даст ей время разобраться в своих чувствах, а затем как она всё уладит там у себя, где это необходимо, и укажет на дверь опостылевшим чувствам, то лишь тогда он сможет открыто признаться в том, что Ханна давно уже знает.

– Меня, как лидера одного из двух партийного большинства, которое стоит перед выбором нового для себя кандидата в лидеры нации на будущие выборы, уполномочили возглавить комитет по рассмотрению кандидатур на это выдвижение. И я, исходя из этого желания вашего супруга, прежде чем он объявит вслух о своём желании изменить существующий порядок вещей при своём нескромном участии, так сказать, взял на себя полномочия провести инвентаризацию его настоящего положения вещей. – Альцгеймер замолчал, и как решилось, а не показалось Ханне, то он оценивающе посмотрел на неё. – Он что, уже приступил к оценке настоящего положения вещей? – с придыханием задалась про себя вопросом Ханна.

И хотя Ханна себя достаточно высоко ценила, чтобы не то что б не придавать значение сторонним, всё больше косящимся оценивающим взглядам, а она никому не позволяла это делать, всё же сейчас она почему-то была не против, чтобы на неё так оценивающе посмотрели. Правда, не без своих оговорок – смотрящий на неё человек, должен быть не каким-то дешёвым оценщиком, а он должен быть наделён всеми качествами настоящего ценителя женской красоты – это значит, что он не должен быть поверхностным человеком, которому только внешние правильные формы подавай, а он должен уметь видеть и внутреннюю красоту дамы, которая не всегда явна.

При этом этот ценитель женской красоты не должен переоценивать себя и своё значение, недооценивая, как ценность рассматриваемого объекта, так и ту опасность, которая может нести эта отвергнутая красота.

Ну а как только весь этот вихрь мыслей пронёсся в голове Ханны, то она начала себя корить в том, что как следует не подготовилась к этой встрече и надела на себя первое немодное, что попалось под руку. А как вспомнила, какой бардак у неё на голове возник после встречи с этим уличным ветром, то у неё в душе уже начались закрадываться сомнения насчёт объективности оценки себя Альцгеймером. – А вдруг он, как и все вокруг, слеп, и не разглядит под этой, пфу, копной волос, то, что я всегда вижу в себе вечерами в зеркало. – С упавшим сердцем вздохнула Ханна.

Между тем Альцгеймер и виду не показал, в какой степени совершенства он видит Ханну, что не может не воодушевить Ханну – значит Альцгеймер не бездушный оценщик, каким себя каждый второй зрит на этом, по их мнению, аукционе жизни, где цена на выставляемый лот зависит не от его ценности, а от их умения с торговаться, а он настоящий ценитель искусства (любая живая форма есть предмет искусства природы), – он продолжает вводить в курс дела Ханну.

– Ну а в такой публичном деле, какое задумал ваш супруг, нет не значимых вещей, о чём мы его сразу и предупредили. И что если он хочет добиться реальных результатов, то он должен ничего не скрывая, обо всём том, что может или не может вызвать вопросы и дискредитировать его в будущем – а противник будет куда как дотошлив, копая под него – рассказать нам. И кажется ваш супруг проявил полное понимание, и как на исповеди, казалось бы всё о себе рассказал. – Здесь Альцгеймер сделал задумчивую паузу, видимо перебирая в уме все те сокровенности, какими с ним поделился Шиллинг. И как не могла не подумать Ханна, то там, среди всех тех секретов, которые раскрыл перед Альцгеймером её супруг, было ни мало секретов связанных с ней.

А как только она представила, что мог, но не должен был рассказать, а рассказал её супруг подлец, да ещё наверняка, с пикантными подробностями, где он, как правило, всё и не по разу мог, а она как бы сказать помягче, чтобы не принижать успехи вице-президента, не всегда была активна, – просто не то, что в молодости, в отличие от меня, – то она покрылась краской стыда за своего вечно сгущающего краски, такого болтливого супруга.

– Я бы на твой счёт такого порассказала. – Закипела про себя Ханна, представив всё то, стоящее на лице её супруга самодовольство, когда он делился подробностями своей разгульной жизни с Альцгеймером, который должен был вначале позавидовать бьющей через край энергии Шиллинга и его успехам на стороне от официальной жизни с ней, а уж затем принять меры, чтобы о том, что натворил Шиллинг на стороне, не стало никому известно. И главное, сделать так, чтобы Шиллинг хотя бы на время предвыборной гонки остепенился.

– Так вот он почему ко мне обратился, – догадалась Ханна, – узнал насколько гулящ мой безгрешный супруг и хочет чтобы я усилила за ним свой контроль, что позволит на время охладить его бесовский пыл. – Ханна от таких своих выводов ещё больше раскраснелась и решила, что если Альцгеймер начнёт от неё утаивать истинное положение вещей с её супругом, непроходимым бабником, то она ни за что не будет его покрывать. А вот если он будет с ней откровенен, и скажет как он, не совсем пуританских взглядов человек, осуждает поведение её грешника мужа, но кто нынче без греха, то она так уж и быть, пообещает подумать над его словами.

– Но вот тут возникла одна загвоздка. – Заговорил Альцгеймер, когда надумал больше не раздумывать. – Мною был обнаружен один неучтённый счёт, принадлежащий вашему супругу. Где я поначалу решил, что ваш супруг просто запамятовал и поэтому не сообщил нам об этом своём счёте. Ведь он же знал, что мы для проверки его отчётности подключим все имеющиеся в нашем распоряжении службы контроля и проверок. Но ваш супруг в отрицании мотает головой на все мои дополнительные вопросы о возможности существования ещё каких-то счетов, о которых он может быть запамятовал. Ну а такое его, явное пренебрежение благоразумием, навело меня на мысль, что для него существует нечто, что поважнее его карьеры. – Альцгеймер боковым зрением посмотрел на Ханну, которая и сама не скрывала, что была удивлена такой упёртостью своего супруга.