И день прошёл, и день грядёт

Господин свою значимость и причастность к высоким сферам и верноподданническое усердие особо подчёркивал заколкой в сером галстуке с тремя наклонными полосками в цветах российского триколора. От многолетнего служебного рдения волос на его бугристой голове осталось немного, – на пару трёпок, как говорится; темя и вовсе облысело, а часть оставшихся седоватых волос он зачёсывал на пробор, закрывавший тонзуру, как размётанное ветром сено на автостраде. Горбатый крупный нос клюквой нависал над верхней губой, отчего господин был похож на одряхлевшего сонного орлана после обильной трапезы.

Сафрон иногда вскользь с интересом поглядывал на него. За время их беседы с Захаром он читал толстые газеты, периодически исчезая за ними, когда их развёртывал, пару раз газеты он откладывал и дремал. Но Сафрону казалось, что он напряжённо слушает их беседу. Он даже хотел попросить Захара говорить потише, но, когда тот явно захмелел, не стал этого делать, чтобы не обидеть

При последних словах Захара господин встал и как-то мягко, крадучись, бочком-бочком, по-крабьи, телепортировался к их секции. Почтительно наклонив голову, он шепеляво проговорил, проглатывая букву «Р»:

–Угодников Борис Вениаминович. Неужели, неужели, неужели, ах, боже ж ты мой, Андрей Платонович! Боже мой! Он же был полон сил, две недели назад мы с ним обедали в грузинском ресторане «Мамалыга», о делах говорили, вино пили, боже мой, боже мой…

Всё это он произнёс голосом полным печали и сочувствия, трагически сложив руки на груди крестом. Между тем, не дав друзьям опомниться, так же, крадучись, как кошка, он мягко присел на скамью напротив Захара и Сафрона и продолжил:

–Да, да, да, бог дал, бог и взял, суровая, так сказать, аксиома жизни! Мы с Андреем Платонычем пересекались часто, ещё с тех кошмарных годов, когда я служил депутатом в девяностые и вёл некоторые его дела. Какой человек был отзывчивый, пунктуальный, исполнительный и честный! Господи, какое ужасное слово – «был».

–Это он-то честный и отзывчивый? – зло вперился в господина Захар. – Клянчить приходилось на кино и лимонад. – И чего это вы к нам, как вас там?

Господина не смутила грубость Захара, сладкая улыбка отразилась по его хорошо выбритому лицу.

– Борис Вениаминович Угодников, засвидетельствовать хочу, так сказать, почтение сыну достойного человека, соболезную тяжёлой потере дорогого вам человека. Ныне, м-мм, подвизаюсь на ниве защиты чести и достоинства добрых людей, заслуженный юрист Российской Федерации.

Сафрон еле сдержал смех, от этого древнего «подвизаюсь», а Захар толкнул его локтем в бок.

– Подвиз… чего? Подвисаешь? Хе-хе, прикольно! Заслуженик! Юрист Угодников – подходящее сочетание слов. Часики-то – Омега, не меньше ляма стоят, костюмчик, небось, от Пола Смита. Выгодное дельце-то выходит угождать упакованным клиентам, а?

Сафрон краснел, слушая грубые выходки Захара, но Угодников оставался так же бледен, только некоторая кислость забродила в лице. Пожевав губами, он противно ухмыльнулся.

– Профессия обязывает. Не от «Большевички» же носить костюм в солидном обществе.

– «Большевичка» не обязывает, а галстук с триколором и часы на правой руке, как бы обязывают? – продолжал ёрничать и довольно громко глазастый Захар, заставляя Сафрона тревожно ёрзать на скамье.

Угодников открыл было рот, чтобы что-то вставить, но Захар не дал ему, отмахнулся:

– Слушай, как тебя там, Негодников, Пригодников, Расходников у меня голова разболелась, в натуре, извини, приятель, не до тебя мне сейчас.

Чёрные беличьи глаза юриста повлажнели, электрически пыхнув короткой злобной дугой, но тут же замёдоточили.

–Да, да, да, прекрасно вас понимаю. Понимаю, понимаю, горе. Такая утрата, молодой человек, такая невосполнимая утрата, царствие небесное Андрею Платоновичу.

Он встал. Улыбка стала ещё слаще, выглядел он наэлектролизованным, волосики на темечке приподнялись. Так же, крадучись, он вернулся на своё место и закрылся газетой.

–Захар, прими мои соболезнования. Печально, печально, я очень сочувствую тебе, сказал тихо Сафрон и положил руку Захару на плечо, – держись, дорогой.

– Когда-нибудь это всё равно должно было произойти, жаль, что вот так и не без моей помощи, – угрюмо ответил тот, хрустнул пальцами и показал глазами на Угодникова, закрывшегося газетой. – Извини, не сдержался. Ненавижу это племя. Ссы в глаза, скажут божья роса. Такие типы вокруг моего папаши угрями вились всю жизнь, делишки с ним обтяпывали. Стервятники, услышал, сволочь, подлетел, падалью запахло.

Воцарилась неловкая пауза, Захар молчал, глядя в пол. Ознобно поведя плечами, он вздёрнулся, сглотнув комок в горле, сипло проговорил.

– Короче. Об этом лучше сейчас не думать и не говорить, ничего не исправить уже. Я всё думаю о твоих словах…о лего-деффчонках. Таких сейчас больше, факт, но есть, есть же, есть и другие, ручной работы? Как это в стихах… есть женщины в русских селеньях? На самом деле не все же инстаграмки с губищами и с курдючными задами, в натуре?

«Смерть отца, и в такой тяжёлый момент о девицах, какое жестокосердечие», – эта невольная мысль отразилась на лице Сафрона, с удивлением посмотревшего на Захара.

– Вот, глянь, – развернул к нему телефон Захар.

Сафрон смотрел долго. На снимке стройная молодая женщина в строгом брючном костюме с прекрасными волосами, задумчиво рассматривала какую-то абстрактную картину на стене.

– Ну, Колумб, зацени, эта тоже из лего? – Захар ткнул его кулаком в плечо и развернул телефон к себе, блаженно щурясь.

– Это порода! Красивая, гордая, строгая, умная, с печалью в глазах, – тихо сказал Сафрон, – такие женщины оставляют в сердцах мужчин отпечатки, в них есть какая-то тайна.

– Пробрало, надо же! И опять угадал, – Захар откинулся на спинку сиденья, – оставляют, оставляют отпечатки. Художница, свой салон «Art House» в центре города картины, всякая модная хрень, дизайном занимается, известная личность в Питере. Я случайно туда забрёл, от нечего делать. Там пару каких-то хлыщей толклись вокруг неё. Подошла ко мне, расспрашивала, не желаю ли чего, с какой целью зашёл, Агнессой зовут, чуть старше меня. Ну, а я пургу погнал, мол, собираюсь квартиру новую покрасивше сделать, а сам глаза пялю на неё. Прикинь, растерялся, оробел, как пацан! Она улыбалась, сто пудов просекла мой драйв. Такого со мной давно не было, разве только в школе в десятом классе с Катькой Суховой. Точно ты сказал – отпечаток. Блин, во сне её вижу.

– Как ты меня обрадовал, Захар! Ты совсем не такой, оказывается, как себя выставляешь. Бабушка говорила, что в человеке живут двое. Один показной, живёт как все, боится вылезать из-под коряги общих устоев, второй – всё это видит и ропщет на первого, мучает его, призывает быть самим собой. Иногда, он побеждает первого и это для человека выход. Только, говорила, что иногда этот второй становиться глухим, слепым и немым и мир может погибнуть, если таких станет больше.

Захар глянул на него пытливо.

– Загнул ты, брат. Типа плохой – хороший полицейский? Да во мне не двое – сотня разных че́лов живёт и такой у них спор между собой иногда случается! Устаю с ними бороться. Слушай, Сафрон, ты мне напоминаешь Форреста Гампа, только в фильме он всё мамины наставленья говорил, а ты – бабушкины. Любил бабушку?

– С её смертью, будто часть мира умерла.

Захар посмотрел на него добрым испытующим взглядом, каким ещё на него не смотрел.

– И я свою бабулю тоже очень любил. Я посплю немного, да? Разбудишь.

Он отвалился на спинку сиденья и вскоре заснул с открытым ртом.

Пересаживаясь на своё сиденье, Сафрон машинально взглянул на Угодникова. Тот дремал, но чуть приоткрыл глаза, когда он пересаживался. Сафрон достал телефон и до Питера что-то читал в телефоне. Захара он разбудил на подъезде к городу, тот хотел глотнуть коньяка и уже взял в руки бутылку, но с раздражённым видом закинул её в сумку.

Уже одетый Угодников глянул в окно и сказал весело новоиспечённым товарищам, как старым знакомым:

– В Москве климат плохой – в Питере ещё хуже. Я в первопрестольную приехал двенадцатого февраля. Жуть, как была завалена снегом в столице.

Он увязался за ними, пристроился рядом, семеня короткими ножками. Когда троица вышла на Лиговский проспект и остановилась у торгового центра «Галерея» прощаться, сказал:

–Что-то вас не встречают. Вам куда, джентльмены? Могу подвезти, тачка у меня здесь в подземном паркинге.

– Мне на Крестовский, а тебе куда? – спросил Захар.

– Так нам по пути, мне на Чёрную речку.

– Погоди тогда, я с че́лом попрощаюсь, – повернулся он к рассматривающему с интересом окрестности Сафрону:

– Ну, а ты-то, Колумб, куда?

– Да мне, собственно, сегодня, пожалуй, некуда, пристроюсь где-нибудь. Я уже говорил, что приехал по просьбе какой-то дальней родственницы. Звонил мужчина, сказал, что мой телефон ему дала моя тётя в Баку, а он звонит по поручению некоей Джавад-Заде Клавдии Дмитриевны и просит по возможности, быстрее приехать в Санкт-Петербург по наследственному делу в отношении меня, что дело не терпит отлагательства

Угодников чуть не подпрыгнул, с заблестевшими глазами придушенно произнеся:

– Клавдия Дмитриевна Джавад-Заде?! Как же, как же, знаю, знаю, уважаемая женщина, весовая, так сказать, с советских времён. Тут без обмана, наследства на всех хватит! Три прелестные внучки, зять деловой Иван Панкратович Головчин в кругах принят, знаком, знаком. Рад, рад, за вас, на всякий случай вот вам моя карточка, чего не бывает.

Отработанным движением, непринуждённо и ловко, он всунул в руку Сафрона визитку с гербом.

–Да погоди ты, трещотка, не выпрыгивай из шкурки, – одёрнул его Захар, – кто она тебе эта… Заде?

–Я только догадываться могу. У моей бабушки тоже отчество Дмитриевна, я от сестры слышал, что у бабушки была сводная сестра, она высоко взлетела, но их пути по жизни почему-то разошлись. Они не общались после какой-то размолвки. Звонивший не стал мне объяснять подробности, сказал, что меня ждут. Из Москвы я ему звонил, сообщил в каком поезде еду, – Сафрон вертел в руке карточку юриста, не зная куда её деть.

–Дела, – почесал затылок Захар. – Хоть у кого-то хорошие. Я рад за тебя и прощай. Поговорили и разошлись, как в море корабли, удачи.

–Никогда не говори никогда, давай телефонами обменяемся.

Сафрон позвонил на названный номер, Захар зафиксировал и протянул ему руку,

– Отмечу тебя Колумбом.

– А я тебя Магелланом по лего девчонкам, – рассмеялся Сафрон.

Угодников заюлил перед ним.

–А давайте ко мне, помоетесь, отдохнёте…

Сафрон качнул головой.

– Спасибо. Поброжу по стогнам Северной Венеции, пристроюсь, не маленький. Знаешь, Захар, когда ты прикорнул, я решил просмотреть в инете народные приметы на Сретенье. И нашёл удивительную! Не знаю даже пугаться или радоваться. Такую странную народную примету обнаружил, мол, на Сретенье не желательно уходить в далёкий путь, потому что назад трудно будет вернуться, и вот теперь я будто стою на перекрёстке и мысли разбегаются.

– Питер засасывает – болото, отсюда трудно выскочить, если только суметь себя за волосы вытянуть, как Мюнхгаузен, – Захар хлопнул Сафрона по плечу, – разгадывай русских, брат, тут такие кроссворды встречаются. Пошли что ли, заслуженник.

Захар шёл пружинистым быстрым шагом, Угодников семенил ножками, чтобы не отставать от него, что-то быстро говорил, заглядывая ему в лицо.

Сафрон долго смотрел им вслед, глубоко вдохнув сырой и морозный воздух, глянул на мутное небо, где между рваных облаков подрастала луна, прошептав: «Боже мой, я в городе Достоевского!».

Через полчаса он стоял на Аничковом мосту и с восторгом смотрел на замёрзшую Фонтанку.

2.

На фоне нынешних нуворишей, владельцев особняков на Рублёвке, апартаментов в московских высотках «Золотой мили», домов в Лондоне, Калифорнии и Испании, Иван Панкратович Головчин выглядел посредственным середнячком, но свой кус в мутном потоке российских демократических реформ на её кровавом расцвете, он, как и все перекрасившиеся и приклеившиеся к щедрым государственным кормушкам, не упустил.

Зимой основным местом времяпровождения его семьи служил двухэтажный таунхаус с гаражом на два автомобиля в Коломягах, в прекрасном зелёном районе города напротив чудного пруда, принадлежащий его тёще. Отсюда до Чёрной речки на машине, можно было доехать минут за пятнадцать-двадцать. Позаботился Иван Панкратович и о загородном отдыхе семьи: выстроил кирпичный двухэтажный дом в тихом областном городке Вырица Гатчинского уезда. Прекрасное место для отдыха ещё за несколько лет до Первой Мировой войны облюбовала петербургская знать, ещё тогда заложили там дачный посёлок «Княжеская долина». Сейчас этот посёлок облюбовали зажиточные люди из Питера.

Дом строился долго, но не из-за финансовых трудностей хозяина, а из-за мелочной придирчивости и скаредности его будущего хозяина. Несколько раз бригады строителей менялись. С двумя бригадами он сурово распрощался, не доплатив им положенной платы. Достраивали дом строители с западной Украины. Головчина устроила низкая цена работ славянских гастарбайтеров и их исполнительность. Дом выглядел довольно громоздко и безвкусно: с архитектурными излишествами – двумя боковыми флигелями с башенками, фривольными балкончиками под старину с балясинами, покрытыми мраморной крошкой, и был нещадно критикован острой на язык тёщей и женою за новорусскую безвкусицу. Благо летом балясины оплетал густой плющ, нивелируя барский вкус хозяина.

Окружённый высоким кирпичным забором с видеокамерами дом стоял в кольце многолетних сосен. Огородничеством хозяева не занимались, – наняли смотрителем дома, местного соседа, мастера на все руки. Он стал и садовником, и сторожем, и помощником. Под руководством жены Головчина Тамары Мурадовны он развёл прекрасный цветник, естественно, в доме было всё, что нужно для комфортного житья.

Недалеко был городской пляж на реке Оредеж, а ещё ближе, в шаговой доступности, отрада жены и тёщи Головчина старинная деревянная Церковь Казанской иконы Божьей Матери в стиле шатровых церквей Русского Севера. Во дворе церкви в наше время была выстроена часовенка над мощами преподобного Серафима Вырицкого и его жены схимонахини Серафимы. Жена Головчина Тамара крестилась поздно и соседство с такой Церковью ей очень нравилось. Она ходила на службы, часто со старой матерью, которую возила на инвалидной коляске.

Кроме всего семейство всегда ждал ещё один небольшой деревянный дачный дом под Выборгом, в котором они могли отдохнуть после шоп-туров в Финляндию. Этот дом принадлежал его покойному отцу Головчина, но проживал в нём постоянно его старший брат Игнат, вдовец, согласившийся жить здесь постоянно, квартиру же брата в Питере предприимчивый племянник сдавал. У Головчина была ещё «двушка» в старом доме на Васильевском острове рядом с Церковью Успения Пресвятой Богородицы, а также выкупленные пять комнат в коммуналке у Московского вокзала, Иван Панкратович и их сдавал. Кроме всего на Московском проспекте была трёхкомнатная родовая «сталинка» умерших его престарелых родителей. Так что в некотором смысле недвижимое имущество Головчина выглядело вполне патриотичным.

Деловая хватка у него была крепкая. Он был в доле в фирме, занимающейся оптовой продажей лакокрасочных изделий финской марки «Тиккурила». В своё время оказал существенную помощь знакомым предпринимателям, воспользовавшись своими связями в Выборгской таможне и Смольном, обеспечив им юридическое прикрытие. Фирма расширялась, дела шли прекрасно. Подкупал он по случаю и акции доходных предприятий, в доле с партнёром владел юридической фирмой с широким профилем деятельности и опытными юристами, фирма процветала.

В молодые годы он активно пошаливал. До женитьбы на Тамаре Мурадовне шалун в погонах был недолго женат на артистке Ленинградского балета на льду, их представления он регулярно посещал. Захаживал с цветами и в Кировский театр, но быстро понял, что плоские эстетки товар дорогостоящий и остался фанатом балета на льду. Отвязанных молодых фигуристок ледового балета местные бонвиваны называли «ледовой дружиной», а девушки без комплексов с удовольствием проводили время с интересными молодыми людьми, которых сейчас бы называли мажорами.

Головчин недолго охаживал стройную артистку из Саратова. Её прельстила возможность стать ленинградкой с жилплощадью, да и жених-офицер был хорош собой, правда, скуповат, как позднее оказалось. Но вот беда – коньки она категорически отказалась вешать на гвоздь. Балаганный мир, где её окружали поклонники, галантно ухаживали многие известные в стране люди, титулованные артисты и музыканты, самцы-мародёры с интеллигентным обхождением, деньгами и широкими жестами, она не оставила. Уговоры мужа-ревнивца в капитанских погонах не помогли. Брак не продержался и года: стройная крепость пала под обещания неземной жизни за границей и большой любви одного известного артиста. Дашенька сбежала от мужа к нему, оставив на память о себе коньки на гвозде, а артист вскоре слинял в Израиль, бросив пассию.

На подколки коллег по ведомству Головчин коротко, по-военному, угрюмо отшучивался, скаля лошадиные зубы: «Агент спалился на варьетутке». Отхватить что-то от имущества мужа у варьетутки не вышло, судилась, но что называется, – бодался телёнок с дубом. В конце девяностых, Головчин узнал, что Дарья вышла замуж за немецкого бюргера и уехала с ним в лучший мир и её следы затерялись на просторах многоликой Европы.

Капитан был взбешён, но потерю переживал недолго. Стройные фигурки по-прежнему манили сластолюбца, не забывая ревностно служить Родине, он исправно пошаливал, – вполне хватало плохо питающихся приезжих студенток и неверных жён. Должностное рвение коммуниста Головчина было замечено начальством. Он не раз поощрялся и неожиданно его внеочередно повысили в звании. Вряд ли он мог бы стать майором так быстро, но тут в карьере случилось приятное. Фортуна, известно, дама изменчивая, н Нужно было заменить одного сотрудника в Венгрии и начальство посчитало, что капитан – это не солидно, а парень толковый и надёжный, из генеральской семьи, отец свой – «конторский». Не исключено, конечно, что папа замолвил за сына словечко – «бывших» в этом ведомстве, известно, не бывает.

Новоиспечённый майор недолго пил венгерское вино. Весной 1989-того Венгрия открыла границу с Австрией, следом пала Берлинская стена, соцлагерь и его режимы посыпались, как шаткий ряд костяшек домино. На глазах майора происходило нечто совсем невообразимое! Шпротная Прибалтика стукнула кулаком по столу: а признать секретные протоколы к пакту Молотова-Риббентропа незаконными и недействительными! II-съезд народных депутатов, с подачи предателя и «мотора перестройки» А. Яковлева, испугался грозных прибалтов и принял резолюцию: «Съезд признает секретные протоколы юридически несостоятельными и недействительными с момента их подписания».

Зашаталась кроваво держава! В августе 91-вого. когда майор с коллегами из конторы в штатской одежде деловито шнырял у баррикад перед Мариинским дворцом, он остро осознавал, что в песочных часах СССР образовалась дыра. События происходили с калейдоскопической быстротой. Ленинград стал Санкт-Петербургом, любимец либералов Собчак, недолго пробывший в рядах КПСС, набирал вес, член его команды, будущий президент А. Медведев, расклеивал его предвыборные фото на стенах домов, с ним трудился и малоизвестный тогда В.В.Путин. Собчак круто шёл в гору. Пробрался в мэры, разогнал Ленсовет, позже стал председателем правительства Санкт-Петербурга. Сыпались, сыпались костяшки домино истории, – не дожив до семидесяти лет, в кровавых корчах скончался Советский Союз. Прекратил свою деятельность и Съезд народных депутатов. Ельцин стал Президентом, КГБ РСФСР переименовали в Агентство федеральной безопасности, в дальнейшем на свет явилась ФСБ России.

Но пора вернуться к нашему герою. Пертурбации, неразбериха в его кормиле нервировали, перспективы были туманны. Вернувшись из Венгрии с чемоданами шмотья, посуды и электроники, он окунулся в новую быстро меняющуюся нервную, неустойчивую и непредсказуемую стихию. Вот тут-то сработали связи отца: он подсуетился, и единственный сынок был трудоустроен в Балтийскую таможню. О её работе в 90-тые написано много интересного, это было роскошное место для махинаций, которое активно окучивал расплодившийся криминалитет. А когда же оно было не роскошным?! На память сразу приходит незабвенный Павел Иванович Чичиков, пристроившийся в таможню. Правда его поймали за руку и конфисковали нечистые деньги. Можно ещё опуститься в суровые времена Петра Великого, доверившего братьям Соловьёвым руководить Архангельским внешнеторговым портом. В потных руках братьев оказалась экспортная торговля России пшеницей, рожью, льном, смолой, пенькой, пушниной. Братаны организовали схему контрабанды, а скопленные капиталы вывозили в банки Голландии и Англии. Через них уходили за границу и капиталы друга Петра I Меншикова. Бедный же и честный вице-губернатор Архангельска Алексей Курбатов (о, как история любит повторяться!), жаловавшийся на братьев-комбинаторов самому царю, был казнён. У братанов конфисковали имущество, но позже освободили на поруки и даже вернули часть конфиската.

Таможня, её посты – золотое дно для прохиндеев во все времена. В девяностые здесь не только придумывались хитроумные схемы, но нередко бывало, что крепкие парни в спортивных костюмах совершали грубые экспроприации, на манер румынских погранцов, жестоко обошедшихся с Остапом Бендером.

Вообщем, жизнь у Головчина удалась. Женился тридцатилетний красавец майор в 1994 году на двадцати пятилетней яркой, полногубой брюнетке с восточным разрезом обворожительных глаз. Познакомился он с ней на свадьбе друга. Тот женился на преподавательнице ЛГУ, а её подруга Тамара, тоже была преподавателем этого учебного заведения, без пяти минут кандидат литературоведенья. Когда же Головчин узнал, что она дочь одной весьма влиятельной и не бедной женщины, то приложил титанические усилия для покорения южанки.

Плечистый, стройный и голубоглазый красавец смог очаровать девушку, дошло до смотрин в её доме. Послушная и любящая дочь всегда советовалась со своей строгой приёмной матерью, сухонькой старушкой, чьё слово было для неё законом. Смотрины и были устроены Клавдией Дмитриевной, чтобы вынести свой вердикт. Предварительно она навела справки о семье Головчиных и посчитала, что родители жениха люди достойные. Претендент на руку дочери не опростоволосился на смотринах под её пристальными взглядами и хитрыми вопросами: был прекрасно одет, умел пользоваться столовыми приборами, хорошо говорил и острил. Тянуть не стали. Клавдия Дмитриевна постановила: «Завянешь, Тамара, ты у меня домоседка, будешь в девках куковать, просидишь жизнь со своими книжками, а я внуков хочу понянчить».

После пышной свадьбы молодые поселились в трёхкомнатной квартире Клавдии Дмитриевны на Бульваре Профсоюзов. Её покойный муж получил в своё время здесь двухкомнатную, но вскоре купил соседнюю с его квартирой комнату и объединил в одну. Крутую тёщу, резавшую правду-матку в лицо невзирая на лица, Иван Панкратович невзлюбил, побаивался, но жить, увы, пришлось с ней, он лелеял надежду, что старуха недолго проживёт, но тёща в лучший мир не спешила.

Тамара забеременела сразу и уже на следующий год родила дочку Веру. В новом веке, как на конвейере, Иван Панкратович сработал с перерывами ешё двух дочек – Надежду и Любовь, а Тамара любовно погрузилась в их воспитание. Это вполне устраивало Ивана Панкратовича: оставляло время на тайные шалости, с которыми он не в силах был расстаться – шалил, соблюдая строгую конспирацию. Была у него компашка таких же он хитроумных коллег-сластолюбцев, с которыми он поигрывал в картишки, не чуждаясь плотских утех. Не пропала страсть к шалостям у него по мере старения, но он держал себя в форме, молодился, бегал, следил за здоровьем. Приходилось вертеться, как угрю на сковороде. С тёщей у него отношения быстро ухудшались, она ему не верила, не любила, по всему, раскусила. Жена, привязанная к старой матери и дочерям, смирилась со своим положением, по крайней мере, так казалось внешне.

* * *

Когда Сафрон, ощущая себя лилипутом, ошеломлённо задрав голову стоял у Исаакиевского Собора, зазвонил телефон. Машинально приложив его к уху, стоя с задранной головой, он автоматически бросил: «Слушаю», узнав молодой и приятный, с неким заметным услужливым клерковским тоном голос человека, звонившего ему в Кисловодск.

– Сафрон Игоревич? Клавдия Дмитриевна волнуется, вы уже должны быть в Питере.

– Уже давно, брожу по вашему прекрасному городу, извините, как мне вас звать?

–Матвей Сергеевич. Вы можете прямо сейчас приехать? Клавдия Дмитриевна вас с нетерпением ожидает.

–Как-то неудобно, Матвей Сергеевич, ночь уже.

–Только вечер. Зимой у нас ранние вечера и поздние рассветы. Высылаю вам СМС с адресом. Вы где сейчас?