скачать книгу бесплатно
– Понимаешь, – Джон сбивался и никак не мог собрать буквы в слова, а слова в предложения. – Я вдруг очень испугался…
– Я понимаю.
– Мадаленна, прошу тебя, – но она его прервала; его голос звучал слишком громко, и ей хотелось спрятаться под ближайшим кустом, только чтобы не слышать его.
– Джон, я бы хотела побыть одна.
– Да, конечно, – он виновато посмотрел на нее, но у нее из головы все никак не шел другой взгляд – жестокий, холодный. – Тебя подвезти?
– Нет.
Мадаленна прошла мимо него, не ожидая ответа. Она знала, что через несколько дней она поймет Джона, найдет ему оправдание, обнаружится, что он проиграл достаточно крупную сумму, но сейчас перед ее глазами стоял совершенно другой Джон, которого она боялась, и от которого ей хотелось сбежать и больше не видеть никогда. Мадаленна вышла с арены, и с каждым шагом зажимала крепче уши, только чтобы не слышать лошадиное ржание.
Мадаленна сама не знала, сколько она точно прошла – только солнце стало светить намного сильнее, и даже шляпка из синей соломки не спасала. Мыслей в голове не было, там крутился дурацкий мотив какой-то ярмарочной песни, и единственное, что Мадаленна чувствовала – огромную усталость. Ноги налились свинцом, и каждый шаг давался ей с трудом, дорога была бесконечной, и солнце светило так безжалостно, так исступленно, что она совсем не удивилась, когда обнаружила себя лежащей на мягкой траве под раскидистой кроной дерева. Синий бархат колоколом обвивался вокруг нее, а она лежала и плакала. Слезы лились сами по себе, и она сама не могла толком понять, почему соленые струи бежали по ее щекам. Может быть Мадаленна плакала из-за того, что мечты о прекрасном и благородном друге были разрушены раз и навсегда; может быть из-за того, что она впервые столкнулась с жестокостью того, от кого она ожидала этого меньше всего, а может быть она понимала, что никогда в жизни больше не сможет глядеть на Джона по-прежнему. Возможно, это было излишне сентиментально плакать из-за такой глупой причины, но даже если Мадаленна не воспринимала Джона как своего жениха, она все равно уважала его и смотрела на него как на старшего товарища.
Мадаленна последний раз совсем не как леди шмыгнула носом и поднялась с земли. Надо было переставать плакать. Это дорога вела к поместью Бабушки, и здесь достаточно часто ездили машины, и если кто-нибудь увидит ее в таком состоянии, то Хильду непременно хватит удар, узнай она, что ее внучка валялась в вечернем платье на траве с растрепанными волосами и красным носом. Мадаленна вытащила последние шпильки из испорченной прически и наскоро скрутила обычный пучок. Пудру она с собой никогда не носила, но по звукам здесь где-то тек ручей, и, отодвинув ветки колючего кустарника, она наткнулась на небольшой источник. Мадаленна быстро умылась, отёрла лицо носовым платком и собралась снова в путь. Она не знала, сколько точно здесь пролежала, но наверняка скоро все должны буду возвращаться, и ей стоило поспешить, чтобы уйти и не стать объектом всеобщего внимания; ей вполне хватит завтрашних статей. Надо будет напомнить Фарберу спрятать все новости в печку.
Мадаленна вышла на асфальтированную дорогу и вполголоса похвалила себя за то, что пошла в туфлях на небольшом каблуке, словно знала, что ей предстоит долгая дорога. Несмотря на август, солнце пригревало как в июле, и чем дальше она шла, тем тяжелее висело на ней платье, и нескончаемой казалась дорога. Она уже успела пожалеть, что не напилась воды прямо там, около небольшого водопада. Вскоре деревья стали появляться все реже и реже на ее пути, спасительная тень исчезла окончательно, и Мадаленна, оглянувшись, уселась прямо на срубленном пне. Если нужно, она переживет полдень прямо тут, в лесу, а вечером вернется домой. Вдалеке слышался мотор машины, и она отвернулась, чтобы из гостей скачек ее никто не узнал. Ворчание машины становилось все более отчетливым, и Мадаленна сорвала лопух; в детстве он всегда служил ей отличным веером. Рев машины все приближался и приближался, а она старалась наблюдать за миниатюрной букашкой, которая ползла по стеблю цветка. Внезапно рев машины затих, и она решила, что та проехала, и посильнее зажмурилась, чтобы злые глаза Джона больше на нее не глядели. Солнце светило так сильно, что в темноте у нее пошли цветные пятна, и ее замутило. А потом раздался голос.
– Мисс Стоунбрук, вы же знаете, что вас видно за этим кустом папоротника?
Мадаленна даже не стала поворачиваться. Недавняя приязнь прошла; сейчас ей было ненавистно все человеческое, и даже мистер Гилберт не мог избежать этого гнева, несмотря на то, что он был спасителем Дикси. За такой грандиозный поступок лучшей благодарностью было не видеть ярости Мадаленны.
– Я бы хотела побыть одна, мистер Гилберт, прошу вас, не мешайте мне. И это лопух, в наших краях папоротники встречаются крайне редко.
Она думала, что он уйдет, но дверца машины хлопнула, и когда поднялся ветер, она почувствовала знакомый запах елового одеколона; захотелось чихать. Мадаленна отвернулась от мистера Гилберта еще дальше, так, что перед ней теперь стояли только метровые ели, ветки которых доставали до небес.
– Я прекрасно вас понимаю, и обязательно вас оставлю. Только позвольте мне задать один вопрос, хорошо?
– Пожалуйста. – Мадаленна дернула плечом, и сонная муха слетела с ее плеча.
– Как вы собираетесь добраться до дома?
Вопрос был резонным; вопрос был острым, и Мадаленне пришлось признать, что на это ей было ответить мало чем. Любой ее отказ звучал бы глупо, однако сейчас, когда волна гнева и одиночества гнала ее, ей было все равно, и вариант просидеть здесь весь день без еды и воды казался вполне подходящим.
– Не беспокойтесь, доберусь.
– О, в этом я не сомневаюсь. – она не видела его лица, но знала, что мистер Гилберт улыбался. – Но вы уходите от ответа и отвечаете не на тот вопрос. Я спросил, как вы собрались добираться?
– Пешком.
– Прекрасно. – по звуку голоса мистер Гилберт подошел немного ближе, и Мадаленна резко встала со своего сиденья. – И сколько по времени вы собираетесь добираться до дома пешком?
– Может быть час. – Мадаленна уже начинала терять терпение. – Может быть два.
– Блестящие подсчеты! А с учетом солнцепека и того, что вы можете свалиться в обморок?
Терпение лопнуло, и она, недовольная, сердитая, повернулась к своему знакомому собеседнику и сразу же натолкнулась на старую улыбку – немного насмешливую, но мягкую. Странно, но та ярость, которая плескалась в его глазах, гасла под напором этой светлой улыбки – стремления обогреть каждого, подарить еще немного тепла.
– Извините за резкость, но какое вам до этого дело?
– Немного выдержки, мисс Стоунбрук, и вы все узнаете. Я не могу допустить, чтобы вы в таком состоянии шли одна.
– Можете. Ответственность за меня несет Джон, ему и отвечать.
– Тогда я могу съездить за ним.
– Не надо!
Он было подошел к машине, когда Мадаленна крикнула так громко, что сама не узнала свой голос. Все что угодно, она могла бы выдержать все что угодно, но только не ехать рядом с Джоном, не слушать его извинения, не слышать его голос. На лице мистера Гилберта проскользнула тень, и он быстро кивнул головой, молча признавая, что идея была глупой. Она заново поправила на себе платье и пошла прямо, не обращая внимания, что от жары ей становилось трудно стоять. Она шла так долго, а когда оглянулась на голос, с удивлением обнаружила, что прошла всего несколько шагов.
– Мисс Стоунбрук! – теперь голос мистера Гилберта звучал немного по-другому; нестрого, но укоризненно. – Ну вы же умная девушка, подумайте сами, куда вы в такую жару можете идти? Я могу вас подвезти.
– Не стоит.
Упрямство взыграло в ней с новой силой, и она через силу сделала шаг, а потом обнаружила, что как стояла на месте, так и осталась там же. Жара всегда действовала на нее странно. И голос мистера Гилберта звучал так непривычно, словно издалека, то возрастая, то становясь таким тихим, что она едва разбирала слова. Да, обморок был близко, и последние слова, которые она внезапно услышала, отрезвили ее.
– … как будут волноваться ваши близкие…
Упоминание близких породило воспоминание об Аньезе и действительно отрезвило ее. Прекрасные иллюзии о своей независимости рассыпались прахом, когда она представила бледное лицо мамы, ее дрожащие губы и решительный взгляд; мама всегда слишком волновалась за нее, даже простой ушиб оборачивался для нее трагедией, а если она услышит, что с ее дочерью приключился тепловой удар… У Аньезы всегда были слишком слабые нервы. Мадаленна незаметно посмотрела на синий автомобиль и смяла подол; она никогда не разъезжала в чужих машинах, никогда не пользовалась такси, всегда и везде ходила сама, но ведь так было ровно до того, пока солнце не заходило за горизонт, и поздно вечером она никогда не ходила по лесу или по пустым улицам, кто знал, что ее могло там ждать? Поездка со знакомым человеком не казалась уже такой ужасающей, когда возможность провести вечер в темном лесу стала слишком близкой – скажи она последний раз «нет», и терпение мистера Гилберта наверняка лопнет, и она останется одна на этой опушке, и ни за что не сядет в чью-то еще машину.
– Если вам не сложно, то довезите меня до Большой дороги, а дальше я дойду сама.
Мистер Гилберт молча распахнул перед ней дверь, она села на прохладное заднее сиденье и сразу закрыла глаза – цветные пятна переставали прыгать перед ней, садиться на руки и затевать такую беготню, что ей казалось – она непременно свалится в пропасть вслед за разноцветными хвостами. А здесь, в синей машине пахло немного елью, откуда-то дул свежий ветерок и мигрень не сковывала виски железным обручем. Она бы с удовольствием провалилась бы в сон, но в присутствии мистера Гилберта приходилось держать спину все так же прямо и смотреть в спинку переднего кресла. Мадаленна надеялась, что он не будет ни о чем ее спрашивать и не станет начинать вежливую беседу, и, к счастью, так и случилось. То ли мистер Гилберт не был расположен к разговору, то ли скачки произвели на него удручающее впечатление, но он молчал, и молчание, на удивление, было совсем нетягостным. Мадаленна прислонилась лбом к стеклу, и то остудило ее горячий лоб. Молчать с Эйдином оказалось намного проще, чем она ожидала; она бы и совсем позабыла, что едет в машине не одна, если бы не редкие сдавленные смешки, когда машина попадала в ямы. Тогда шляпа Мадаленны падала ей на лоб, от чего она напоминала карикатуру на одну актрису, и ей хотелось рассмеяться в ответ, но каждый порыв давился так быстро, что она даже не успевала улыбнуться. Воздух из открытого окна приятно развевал ее испорченную прическу, и Мадаленна была уже готова поплатиться за это удовольствие больным горлом, но мистер Гилберт вдруг взглянул на нее в зеркале, и окно закрылось.
– Лучше не рисковать, простуда наступает всегда в самый неудобный момент. – Мадаленна кивнула в ответ и что-то прошептала в ответ так тихо, что сама не смогла разобрать своих слов. – Вам не душно, а то я могу включить кондиционер?
– Нет, спасибо, мне и так удобно. – Мадаленна подумала и решила добавить. – У вас очень хорошая машина.
Мистер Гилберт снова улыбнулся, и она посмотрела на мелькающие вдоль дороги деревья; странно, но когда она ехала с Джоном, она совсем не замечала, как сильно разросся клевер на обочинах. Чутье садовода подсказало ей вернуться сюда позже и отнести несколько образцов мистеру Смитону; для полной идиллии в его Швейцарской беседке не хватало только этого зеленого растения.
Разговор не требовал продолжения, ей вовсе не хотелось заговаривать первой, наоборот, хотелось молчать и слушать ровный гул автомобиля, который убаюкивал, проваливаться в короткую дремоту, видеть начало интересного сна, а потом обнаруживать, что ты в незнакомом месте и с изумлением думать, куда же ее смогла занести судьба. Для жизни Мадаленны, не особо богатой на события, это было приключение, и она с интересом наблюдала, как знакомая дорога казалась совершенно другой. Но разговор все же начать стоило; надо было хотя бы поблагодарить мистера Гилберта за Дикси, а потом снова со спокойной душой наблюдать за елками и столетними дубами. Мадаленна досчитала до десяти и быстро проговорила:
– Спасибо вам за Дикси. Без вашей помощи они бы ее убили.
– На самом деле это вам спасибо, – живо отозвался мистер Гилберт. – Если бы вы так неожиданно не рванули к арене, я бы даже не понял, что там что-то произошло.
– Надеюсь, она пойдет на поправку. – Мадаленна искренне старалась поверить в это, но морда лошади с закатившимися глазами так ярко стояла перед глазами, что в горле появился комок. – Надеюсь, они ее не докалечат.
– Не беспокойтесь, не все врачи такие продажные, как этот. Я сам прослежу, чтобы с нашей подопечной все было хорошо. Единственное, наверное, она больше не сможет участвовать в скачках…
– Оно и к лучшему.
– Согласен.
Мадаленна вдруг поймала взгляд Эйдина в зеркале и отвернулась. Это было некрасиво и невежливо, но ей вовсе не хотелось, чтобы кто-то видел ее заплаканные глаза; она понадеялась, что ее знакомый не станет обращать на это внимания. Так оно и произошло; а Джон обязательно бы спросил, в чем дело, а потом бы дулся, что она ему не ответила, мелькнула непрошеная мысль, и Мадаленна совсем запуталась, чьи глаза были перед ней – умирающей Дикси или злого Джона?
– Возможно, это не совсем мое дело, – внезапно начал мистер Гилберт, и она снова чуть не взглянула в зеркало. – Но я думаю, что ваш друг поступил так неосознанно, просто не контролируя себя. В минуты гнева мы можем наговорить такого, из-за чего потом будем просыпаться в ночных кошмарах.
– Возможно.
Ее ответ прозвучал слишком резко и холодно, и снова в его взгляде не было ни осуждения, ни обиды. Этот человек удивительно понимал каждого, чувствовал его настроение и не переступал границу дозволенного, и не будь Мадаленна так благодарна ему за то, что она спас ее от обморока, наверняка бы подозрительно взглянула на него и до конца пути не проронила ни слова. Но бывшая неприязнь прошла, и она внезапно вспомнила, как забавно они выглядели с профессором Разерфордом, когда лошадь Долли выиграла свой забег. Воспоминание пришло очень не вовремя, и оказалось таким ярким, что Мадаленна с трудом сдерживала наступавшую улыбку, которая так и грозила прорваться и обернуться смехом. И чем сильнее она сохраняла сердитый вид, тем дальше разъезжались концы ее губ.
– Что вас так развеселило? – улыбнулся в ответ мистер Гилберт.
– Прошу прощения, сэр. – врать этому человеку было бесполезно, и Мадаленна начала подыскивать правильные слова. – Но я вспоминала, как вы с профессором Разерфордом радовались выигрышу вашей лошади.
– Вот как? И что же в этом такого?
– Я никогда не видела, чтобы, – Мадаленна запнулась и нахмурилась; какую бы формулировку она бы не придумала, все было бы не тем.
– Чтобы что? Смелее, мисс Стоунбрук, уверяю, вы не сможете сказать ничего ужасного.
– Я никогда не видела, что профессора так бурно реагировали на праздное…
– Праздное событие? Ну, вы не правы, мисс Стоунбрук, разве выигрыш в скачках так уж и неважен? Разве вы не радовались громче всех, когда ваше Пятнышко выиграло?
– Я была удивлена. Никогда раньше не была на скачках и не болела.
– Зато теперь вы знаете, что это такое. Но, полагаю, вам не особо понравилось?
– Вы правильно полагаете.
Тишина снова воцарилась в салоне, и Мадаленна заметила, что они постепенно приближались к Большой дороге. Внезапно в глубине души поселилось какое-то сожаление, и под упорно взращенной немногословностью и угрюмостью, пробудилось тепло – неведанное, а может быть просто позабытое. Ей было приятно общаться с этим человеком, не хотя, все еще пугаясь этого открытия, призналась себе Мадаленна и тут же запротестовала. Привязываться к людям было ошибкой, все были смертны, все уходили из жизни, из ее жизни; рано или поздно, но это все равно случалось, а она потом страдала и долгими вечерами старалась изгнать призраков счастливого детства. Нельзя было попадаться на эту ловушку еще раз. Но мистер Гилберт как будто бы прочел ее мысли, и когда она твердо решила промолчать всю дорогу, вдруг коротко рассмеялся и замолк. Он решил сыграть на ее любопытстве, и она это поняла. Хотелось сделать вид, будто она ничего не слышала, однако зеркало успело поймать ее заинтересованный взгляд, и Эйдин продолжил:
– А что насчет профессоров, так они такие же простые люди, как и вы студенты. А ограждают себя стеной только ради субординации и уважения. Представьте себе, если все студенты вдруг начали считать своих преподавателей друзьями?
– Полагаю, возникла бы вторая школа перипатетиков.
– Но мы не в Античности, и второй Аристотель вряд ли родится.
– Кто знает, – пробормотала Мадаленна в надежде, что ее не услышат, но по усмешке мистера Гилберта стало понятно, что она ошиблась.
– И на все у вас есть ответ, мисс Стоунбрук. Это хорошо. – он внезапно стал серьезным. – Необходимо спорить, разносить старое и создавать новое.
– Боюсь, что вы нашли не того человека для этой миссии.
– Вот как? И в чем же вы не подходите на эту роль? Кажется, с нашего знакомства мы только с вами и спорим, разве нет?
– Да, однако я хочу сохранить старое.
– Забавно. – тихо проговорил мистер Гилберт. – Обычно в вашем возрасте хочется как раз обратного. Разрушения и создания новых идеалов.
– Да, – она хмуро кивнула в ответ. – Если только разрушение не занимает всю жизнь, а идеалов не существует и вовсе, и приходится их брать из прошлого, где все было по-другому.
– У тех ребят из прошлого тоже было не все гладко, что у греков, что у римлян.
– Да. Но они смогли справиться с этим, это вселяет надежду.
На этот раз ей вовсе не хотелось ловить взгляд мистера Гилберта, и откровенность ее только рассердила. Говорить о своей семье она могла только с мистером Смитоном, и то, только по той причине, что ее дедушка назначил его своим заменяющим, иначе бы даже садовник никогда бы не узнал, что скрывалось в ее мыслях и ее сердце. Один раз она уже наговорила Бог весть чего, а потом устроила отчаянный спектакль, пытаясь убедить этого человека в том, что все было ложью. Попытка провалилась, надо было это признать, и проблема была не в том, что Мадаленна плохо врала, а в том, что мистер Гилберт отличался удивительной чуткостью и чувствовала сразу, когда другой человек начинал ему лгать.
– Тогда я понимаю, почему мистер Лойтон так вами восхищался, он еще тот консерватор, но вся его консервативность исчезает, стоит ему рассказать чисто британский анекдот про пуделя и королеву Викторию. Хотя, – мистер Гилберт задумчиво посмотрел на муху в окне. – Возможно, это и к лучшему, что вы его не видели, а то это стало бы ходячей шуткой для всего университета. Обещаете, что не расскажете?
Мадаленна кивнула, и сдерживать смех стало невозможно. Он странным образом смог разогнать все смущение, все ее страхи и при этом не подать вида, что он понял, о чем она говорила. Определенно, этот человек был джентльменом и по положению, и по мыслям. Мадаленна рассмеялась во второй раз за этот день, и на все страшные события будто бы легла легкая вуаль, скрывшая их с ее глаз. Да, ее предположение оправдалось – день и правда оказался отличным.
– Я же еще не рассказал анекдот, что же вы смеетесь? – ее смех оказался заразительным, и он смеялся вместе с ней. – Куда поворачивать? Налево?
Она кивнула, и при мысли о доме, сразу вспомнила о своих перчатках. Впопыхах она наверняка могла выронить свою пару где-нибудь на песке, а если она явится домой без лайки, то бабушка еще неделю будет читать нотацию об ее расточительности и том, как она рассеяна. Мадаленна быстро вытащила все содержимое, слава Небесам, перчатки были тут, смятые, немного пыльные, но при ней, и на колени вдруг упала смятая бумажка. Пусть в ее сумке все было перемешано между собой, но Мадаленна гордилась тем, что никогда не носила ничего лишнего, и она понятия не имела, что это был за мусор. Она быстро развернула ее, и немного расплывшаяся типографская краска еще сильнее поплыла у нее перед глазами. Жара всегда странно на нее действовала, и сначала Мадаленна решила, что ее воображение решило зло над ней подшутить, но как бы внимательно она не всматривалась в визитку, слова оставались прежними: «Мистер Эйдин Гилберт, профессор искусствоведения и риторики, Гринвичский университет». Она помотала головой, пытаясь отогнать галлюцинацию, но слова были глубоко врезаны в бумагу и от переставления их местами, смысл оставался прежним. Ей захотелось выскочить из машины и больше никогда не видеть ни университета, ни преподавателей. Судьба не могла так разыграть ее: послать мудрого собеседника, а потом отобрать его, не дав ей даже привыкнуть к нему. Это было слишком жестоко, и такого не могло быть. Но определенная логика здесь была; прагматизм вовремя в ней проснулся, когда ей стало так душно, что она чуть не дернула ручку автомобиля. Темы сочинений, профессорская скамья, и мистер Лойтон же сам говорил, что к ним прибыл новый педагог, вспомнила она, и ей захотелось закрыть глаза руками и не открывать, пока все не уйдет. Кто же еще мог дать подобные темы для сочинений, кроме него?! До Мадаленны доносился слабый голос, но она никак не могла понять, к ней ли это обращаются, и сидит ли она все еще в машине, или же это знакомство было очередным сном, и кошмар заключался в том, что ей надо было проснуться и обнаружить себя около Джона?
– Мисс Стоунбрук! – машина остановилась, и недалеко виднелись трубы Стоунбрукмэнора; это обращались к ней. – Мисс Стоунбрук? Все хорошо? Может вам дать воды?
– Нет. – слишком поспешно ответила Мадаленна; сейчас самое главное было смотреть только на трубы, железные, уродливые трубы, которые были так далеки от Гринвичского университета, синих машин и искусства; только за это она могла держаться. – Прошу прощения, сэр. Я слегка задремала. Благодарю вас за помощь, сэр.
– Я могу вас подвезти поближе, если нужно.
– Благодарю вас, сэр, но я уже вижу свой дом. – она чуть не выскочила из машины вместе с ремнем. – Всего хорошего, сэр.
– До встречи, мисс Стоунбрук.
Мистер Гилберт улыбнулся ей, но Мадаленна этого уже не видела. Она старалась не сбиваться на шаг, но как только оказалась на половине пути, не выдержала и побежала, что есть силы. Бархатное платье цеплялось за высокую траву, и шляпа чуть не падала ей на лоб, но она все продолжала бежать. От чего она так стремилась скрыться, Мадаленна и сама не понимала; может быть впервые жизнь столкнула ее с необъяснимым парадоксом, который не решался обычным средством – лечь поспать и сделать все, что от нее зависело. Теперь у нее пробуждалась душа, и этого она не хотела и боялась больше всего. Мадаленна вбежала в сад и сразу натолкнулась на маму, сидевшую под раскидистым деревом; они так и не смогли понять, что это был за вид.
– Боги, Мадаленна! – рассмеялась Аньеза. – Кто за тобой так гнался?
Воздуха отчаянно не хватало, в горле пересохло от слишком быстрого бега, и заговорить Мадаленна смогла только тогда, когда выпила залпом стакан воды.
– Искусство. – ответила она.
Глава 8
Дерево у окна Мадаленны стало совсем желтым, даже редкая зелень гасла под палящим предсентябрьским солнцем, но она понимала, что август не может закончиться просто так, что-то должно было случиться, и всю последнюю неделю лета Мадаленна просидела как на иголках, ожидая грандиозного события, которое всколыхнуло Стоунбрукмэнор. Но все было по-прежнему, деревья гнулись под новым ветром, листья опадали на мягкую траву, а в колодце вода начала так остывать, что рукам становилось холодно, стоило их засунуть в этот темный каменный мешок. И все же она ждала; каждую ночь ей снился один и тот же сон – она вставала из своей постели, падала и проваливалась в непонятную дыру. Она летела и летела, но каждый раз, приземляясь, видела странное свечение, протягивала к нему руку, а за светом была какая-то фигура, очень знакомая, любимая, и ей казалось, что это был отец. Когда догадка осенила ее за ужином, она чуть не вылила на себя все содержимое соусника, и Хильда никак не могла понять, от чего ей сильнее надо было хвататься за сердце – от того, что весь соус из голубого сыра был на платье ее внучки, или от того, что шелковое платье было безнадежно испорчено. Так как платье выбирала и купила сама Мадаленна, выбор остался за первым, и скандал чуть не состоялся, однако Мадаленна что-то невнятно пробормотала и выбежала из-за стола. Под струей волы она простояла долго, пока солнце не зашло за край холма, и не похолодало так, что захотелось набросить на плечи шаль. Несомненно, это был отец. Она знала это, чувствовала.
Несмотря на то, что Эдварда часто не было дома, связь с отцом не прерывалась ни на секунду. Она часто слышала о том, как у ее приятельниц отцы уходили в далекие плавания, и они скучали по ним, а потом постепенно забывали, но в ее случае все было по-другому. Мадаленна не могла представить, как можно было забыть лицо того, кто ей был дороже всего на свете, кроме Аньезы, конечно же. Мадаленна гордилась своим отцом, и никогда не чувствовала его отсутствие. Он всегда был рядом с ней, около своего сердца она носила его фотокарточку в круглом открывающемся медальоне. Однажды они гуляли по Гордероу-стрит, и маленькая Мадаленна увидела эту подвеску в витрине магазина. После войны денег было мало у всех, но еще меньше их было у богатой семьи Стоунбруков, и Эдвард вдруг пошел на удивительную расточительность, купив, не думая, серебряный медальон. Она помнила, как он сел на колени перед ней, чтобы быть одного роста, открыл крышечку и вложил фотокарточку. На ней они были изображены всей семьей, за день до его отплытия они сфотографировались в ателье, и сейчас они втроем слегка поблекли, и черты на черно-белом фото стали расплывчатыми, но Мадаленна все так же без труда видела сияющие глаза папы, и мягкую улыбку мамы. Отец тогда сказал, что она его никогда не забудет; ей нужно будет только нажать на пружинку, и тогда он почувствует это, где бы он ни находился. И когда маленькой Мадаленне становилось совсем плохо, она убегала на далекий откос, долго смотрела на любимые черты лица, закрывала глаза и молчала. О том, как она скучает по нему, как ждет его возвращения, чтобы почувствовать знакомый запах табака и одеколона. Эдвард уплывал всегда неожиданно, ровно тогда, когда она успевала привыкнуть к тому, что папа дома. Его присутствие превращало все в праздник, и теперь Мадаленна умом понимала, что так происходило из-за неожиданности его кратких визитов, но все равно душой стремилась к красной гвоздике в его петличке и бархатному пиджаку. Но если его отплытие всегда сопровождалось сжатыми губами и попыткой не заплакать, то прибытие неизменно чувствовалось заранее. Что-то странное вселялось в Мадаленну, исчезала привычная угрюмость, медлительность, и она носилась по всему дому с веселыми криками, не обращая внимания на Хильду и ее толстую палку. Эдварда всегда ходила встречать Аньеза; всегда одна. Мадаленна понимала, что у них было свое прошлое и своя отдельная жизнь и вовсе не собиралась этому мешать, но и упускать момент того, как прозвучит первый сигнал парохода, и рослая фигура появится из-за зарослей дикой травы, тоже не хотелось. И она пряталась в высоком кустарнике, смотрела на то, как отец долго держал маму в объятиях, что-то шептал, и детская радость переполняла ее настолько сильно, что Мадаленна не могла удержаться на месте и с восторженными криками она выскакивала из своего укрытия и неслась навстречу крепким отцовским рукам. Она была счастлива, она была в семье, с ней были те, кто могли ее защитить, и никакая война не могла ее убить, пока Эдвард желал ей спокойной ночи и целовал в лоб. Он научил ее не плакать, когда она расшибала коленки; он читал ей книги про пиратов, мушкетеров и прекрасных дам; он научил ее драться с соседскими мальчишками, когда те повадились воровать их сливы и яблоки, он только не успел научить ее с ними дружить. Тогда, когда эти мальчишки собрались взять ее в свою команду, Эдварда срочно вызвали на его раскопки – он работал археологом. Всю свою жизнь он мечтал уехать в Египет и разгадывать тайны фараонов, и только сейчас Мадаленна понимала, что он просто старался уехать из громоздкого здания, которое когда-то было ему домом. Эдумунд умер без него. Первая трагедия свалилась на Мадаленну и Аньезу неожиданно, сбивая с ног, но смерть, позднее признала повзрослевшая студентка, редко когда было ожидаемой; даже Хильду это известие поразило, она все никак не могла этого дождаться, и вот. Мадаленна плохо помнила те дни, внезапно едкая Хильда, будто встрепенувшаяся от этого горя, почти сломленная Аньеза – для нее свекр был единственной поддерживающей силой, и одиночество. Да, одиночество Мадаленна запомнила хорошо. Дом стал сразу больше, не было слышно раскатистого смеха Эдмунда, не было нигде припрятанных сюрпризов, и однажды, сидя в пустой гостиной, она отчетливо поняла – Эдмунда больше нет и никогда не будет. Тогда она и оплакала дедушку. Тогда и появился мистер Смитон. Он, ни слова не говоря, молча забрал девочку к себе в теплицы, и там, плача и трясясь от тоски, она вдруг обрела нового друга. Мадаленна хотела написать отцу, но тот все никак не мог приехать из своего Египта, а может быть из Африки – она уже плохо разбирала те страны, от которых все время веяло специями и острой жарой. Как Эдвард смог это перенести, не спрашивал никто, но с того момента его визиты в дом стали еще короче. «Его девочки» все понимали и ничего не говорили – кто бы захотел возвращаться не в скромную скорбь, а в пошлое торжество – Хильда не скрывала своей радости, что наконец освободилась от ее оков.
Но сейчас все было по-другому. Мадаленна уже не скорбела, только тосковала. Она не так сильно боялась Бабушку и неслась по лестнице в свою комнату с радостным предчувствием. В груди теснилось знакомое, но так давно не появлявшееся чувство – он возвращался. Так было и раньше, когда телеграмма о его прибытии должна была прибыть, Мадаленна это чувствовала, и ложилась спать с твердой уверенностью, что наутро она увидит знакомый почерк, и все встанет на свои места. Она влетела в свою комнату, хлопнув дверью, и подбежала к окну – там, на блеклом небе блестели первые звезды, и впервые она не почувствовала тоски от того, что должна была наступить осень. Отец приезжает; она была уверена в этом, она знала это.
* * *
В последний летний день Мадаленна проснулась не от звонка будильника, а от того, что нечто толкнуло ее во сне, и она чуть не свалилась с кровати. С минуту она лежала в постели, еще ничего не понимая, что могло ее разбудить, когда ей еще спать да спать, но внутри голос радостно заверещал: «Вспомни, вспомни!» И действительно, подумала Мадаленна, должно была быть какая-то причина, от чего так полегчало на душе и впервые за долгое время ей хотелось запеть и закричать во все горло. Она мотнула головой и резко села в кровати – отец должен приехать. Мадаленна быстро вскочила, набросила на себя халат и тут же приказала своим мыслям прекратить радостно скакать. Ей уже было не десять и даже не пятнадцать; прошло то время, когда она могла слепо полагаться на свои чувства и думать, что внутреннее чутье подскажет решение. Сейчас нельзя было лелеять то, что могло потом больно ударить и выбить почву под ногами, нельзя было просто надеяться на удачу. «Тогда я пойду на кухню и проверю почту.» – подумала Мадаленна и, решительно одернув на себе воротник, тихо приоткрыла дверь и вышла на лестницу. Первая и пятая ступеньки как всегда скрипели, и она едва не скатилась кубарем, пытаясь их перескочить. На кухне не было никого, даже Полли так еще рано не хозяйничала; все слуги только начинали готовиться к воскресной мессе, и на столе стуле единственный чан с кипятком. Но вот почта, свежие письма и газеты, лежала на деревянном столе нетронутой. Мадаленна остановилась в нерешительности и легко пнула ножку стола; ей хотелось увидеть родной почерк и не хотелось проводить еще один день, осознавая, что отец так и не приедет к ним. Мороз прошел по коже, когда она протянула руку к письмам и тут же отдернула.
«Может быть это знак?»
«Может быть ты слишком труслива?»
Еще раз сердито пнув ножку стола, Мадаленна решительно взяла груду бумаг, намеренно перебирая сначала газеты и журналы. Это была игра с подсознанием – она делала вид, что ей все равно, есть ли там письмо или нет, втайне надеясь увидеть знакомый корешок, а подсознание делало вид, что верило ей; в выигрыше оставались все. Но журналы и газеты полетели на стол, загибаясь цветными страницами, роняя прозрачные закладки на пол, когда родной почерк бросился ей в глаза, и послание прокричало: «Мисс Мадаленне Стоунбрук, Портсмут, Дорнбек, собственный дом» Этот почерк она узнавала всегда; отец мог разлить все чернила на бумагу, и все равно бы длинный хвост у буквы «А» и две точки над «И» выдавали бы его. Мадаленна аккуратно разорвала бумагу и вытащила немного смятую бумагу. В горле не вовремя встал комок, и, налив воды из графина, она принялась за чтение.
«Дочка. Сколько раз я представлял себе этот момент, когда я бы взял в руки вечное перо и написал то, что я хотел бы больше всего увидеть. Здесь в Египте, слишком жарко, слишком душно. Тебе бы здесь не понравилось, да и твоей маме тоже. И все равно каждый час, что я провожу здесь, я вижу твою фигуру около песка, я вижу твою маму, которая неспеша разливает чай. Я слишком сильно по вам скучал, чтобы здесь оставаться даже на несколько дней. Я еду домой, доченька. В тот момент, когда ты будешь держать в руках это письмо, я буду сидеть в своей палатке и собирать вещи. Я еду домой, к вам, милая, и надеюсь, что на этот раз надолго, навсегда. Я знаю, что тебе было нелегко, моя дорогая, смелая, умная Мадаленна. Я знаю, что все это время ты была хозяйкой, но обещаю, все изменится, как только я приеду. Только вот, боюсь, мне скоро придётся отпустить тебе на свободу, моя птичка, мой дорогой пересмешник, так ведь?.. Не думаю, что я готов, но что поделать, ты ведь совсем взрослая. Только подумать, что тебе скоро будет двадцать один, а потом и до тридцати недалеко… Впрочем, прости, что-то я потерял нить моего повествования… Я возвращаюсь домой, mia carra! Только вот что, Мадаленна, прошу, не говори пока никому, что я еду. Пусть это будет нашим небольшим секретом. Поездка может сорваться, но я все равно приеду, даже если мне придется добираться вплавь, но я знаю, что ты это известие выдержишь стоически, а мама… Не надо ее пока обнадеживать, я сам ей напишу, точнее, я уже ей пишу, прямо тут, и когда все точно станет известно, я наклею марку и отправлю его путешествовать по морям. Но знай, если ты читаешь это, я уже в пути. Да будет мне твой свет озарять путь, моя дорогая. Крепко обнимаю и целую сто и три раза. P.S. Что там у тебя с университетом? Надеюсь, ты не забросила учёбу и не решила пойти учиться агрономом? Нет, это, конечно, очень хорошо, но все же твоя стезя – искусство. Кстати, как там поживает мистер Смитон? Передавай ему привет!»
Мадаленна не плакала. Она никогда не плакала от радости и счастья. Новый огонек зажегся в ее груди, и все начало притягиваться к ней на этот свет. Осень больше не была меланхоличной и ужасной; для нее это было лучшее время года, и ей снова хотелось петь и кричать так, чтобы ее слышали и в Лондоне, и в Манчестере. Папа едет! Один круг по кухне! Папа едет! И еще несколько прыжков до люстры, чтобы потолок разошелся над ней, и она смогла достать рукой до неба. Отец скоро будет здесь, а, значит, все будет по-другому, все будет по-старому. Она будет в тепле, заботе; Аньеза будет счастлива и больше не будет плакать, потому что отец, ее милый, добрый, заботливый папа возвращается. Мадаленна вдруг остановилась, высунулась в окно, и в следующую минуту вся окрестность огласилась радостным криком – такого в старом Стоунбрукмэноре не слышали давно. Она кружилась по комнате, била в ладоши, кричала что-то на итальянском, вовсе не заботясь о том, что ее могут услышать, да и ей было все равно. Отец едет! Минута эйфории перешла в головокружительный вальс, когда на кухне появилась старая Полли.
