скачать книгу бесплатно
Из удобств в доме только свет, и даже окна выходящие на комендатуру занавесить нечем. В поиске спокойствия, Самбиев приспособил под стол фанерный ящик, спиной уперся в разогревающуюся печь, принялся за итоговый раздел промфинплана.
В ранних сумерках со двора оживленный говор, скрип снега под учащенным шагом, в окне – Нина.
– Ух! Еле нашла. Поехали в Вязовку, сегодня ночью твоя мать звонить будет.
– Я слово дал, – от раздвоенности стонет Самбиев.
– Никто не узнает… Поехали, машина ждет, туда и обратно.
Голос матери… Нет в мире слаще звука, нет в мире искреннее слов! Нет роднее и ближе человека! Мать жизнь отдаст, лишь бы дитя мизинец не порезало!
Голос Кемсы дрожит, со всхлипами прерывается.
– Арзо! Арзо! – беспрестанно повторяет она имя первенца, как самое драгоценное слово.
После слов о здоровье, о житье-бытье, сын забрасывает ее вопросами.
Ансар дважды приезжал; это он организовал переговоры. Передал ей не тысячу (как просил Арзо), а тысячу четыреста рублей. Тысячу она отвезла Букаевым, чтобы погасить злосчастный долг, и случайно напоролась на главу семейства. Букаев совсем не тот, видимо, мандат народного депутата сблизил его с народом: от денег категорически отказался, жену при Кемсе обругал, сказал, что сын Арзо будет носить фамилию Самбиев и, если Самбиевы дали ему имя – Висит – то так оно и есть. В любое время ребенка могут забрать, но желательно, пока маленький – будет с матерью, да к тому же зима надвигается, а в Ники-Хита даже газа нет. По пожеланию Кемсы, в тот же день ее с ребенком отвезли в Ники-Хита на персональной «Волге» Букаева (на последнем Кемса делает особое ударение). Неделю жил внук в селе, а затем его забрали. Висита – прекрасный ребенок, кучеряшки, как у отца, такой же нос и подбородок, а глаза – просто копия.
Отвечая на следующий вопрос, Кемса сникла. Бук стоит, надел огорожен, под охраной и даже расширился.
– Так еще лучше, – успокаивает она сына, – в сохранности будет до вашего возвращения.
Еще много вопросов, но время ограничено, и в самом конце Арзо не сдержался:
– А Полла как?
– Поллу, – большая пауза, – допекли бывшие мужья, она из городской перебралась в сельскую больницу, а теперь и вовсе уехала в Краснодар… Несчастная, беззащитная девушка.
– Время окончено, – голос телефонистки.
– Арзо, береги себя!
– Ты себя береги, Нана! – последний крик и обрывающий гул.
Эту ночь он провел у родителей Нины, на рассвете его отвезли в Столбище. Только он вошел в жилище – возился у печи, как сзади появился участковый.
– Ну что, Самбиев? Не сдержал слово, подвел председателя?
– Мама звонила, – ссутулившись, как провинившийся ребенок, сопя, пробормотал Арзо.
– «Мама-Папа» – что это, детсад?.. Ну, ладно, раз мать, не доложу капитану… Завтра к обеду отвезу в комендатуру.
– А я еще дело не окончил, – ожил узник.
– Ну и что? У меня распоряжение.
К вечеру Арзо закончил промфинплан, были готовы основные таблицы к годовому отчету. Не ужиная (есть нечего), усталый и сонный, кутаясь в одно лишь ветхое одеяло, он лег у печи, плотно к ней прижавшись. Ему тяжело от мысли, что завтра он будет в комендатуре, хоть куда он готов пойти, лишь бы не видеть эти мерзкие рожи.
В горестных думах он засыпает и видит кошмарный сон. Подопытные узники костлявыми руками хватают его и хотят кинуть в огонь. Спиной он уже чувствует жар, не может противиться им, кричит. И в это время появляется Кемса.
– Пожалейте его, киньте лучше меня, – умоляет она.
К ней кидаются новые скелеты, и тут Арзо просыпается. В ужасе долго не может найти выключатель, чтобы отдышаться, выходит на улицу, страшен ему этот пустой дом. И прямо перед ним на снегу мрак строения комендатуры, только в отдельно стоящей дежурке Тыквы – слабый свет, да у подобия ворот – фонарь. Промерзнув, вернулся он в дом. Чтобы хоть как-то убить время, забыться, уложил всю колхозную документацию, для удобства, в две стопки, связал.
Делать больше нечего, а сон одолевает. Вновь ложится он спать, свет не гасит… и вновь тот же кошмарный сон. Арзо вскочил, и первое что он увидел – канистра: тронул, а она почти полна. Не соображая, по глубокому снегу, с канистрой помчался Арзо к мраку комендатуры.
Самое тяжелое – забраться на крышу бывшей бани и котельной, а оттуда в окно второго этажа. Даже в проветриваемой казарме – трупный смрад, устоявшаяся вонь, исходящая от немытых доходяг.
На цыпочках Арзо спустился по темной лестнице, к каптерке. В памяти – лежащий здесь труп, и он еще боится на него наткнуться.
Кажется, что сердце разорвется, и его бой слышен по всей округе.
У каптерки могильные лопаты, одной из них Арзо подпер дверь, щедро облил бензином и, струйкой сливая, тронулся обратно. Стоя на подоконнике, он кинул в казарму зажженную спичку – потухла, еще одну – то же самое. Второпях он достал сразу несколько спичек, чирканул о коробок. Вспыхивая поочередно, огонь разросся, заискрился в взбешенных глазах, током прошиб сознание: «Что я делаю?! Ведь они люди!».
Еще больший ужас смятения овладел им, он застыл в оцепенении от борьбы противоположных помыслов; и в это время огонь, обжигая, дополз до его озябших судорожных пальцев; боль пробудила сострадание и, выкинув спички наружу, следом сам сиганул в снег.
Взмокнув от пота, Арзо бегом добрался до села. Мысль, что не согрешил, ублажила сознание, и он измотанный в беспамятстве завалился спать, и вновь пробудился от шума.
В селе бьют в рельс, кричат «пожар». Он выскочил из дома, в центре села гудит толпа. Самбиев обернулся – вместо прежнего мрака – веселое озарение, зарево пожара – комендатура в огне… Как на божий дар, как исполнение его желаний, с радостью смотрел Самбиев на фейерверк в ночи, и с восхищением поддаваясь восторгу толпы, он осознавал, что больше пути в комендатуру нет, он не подопытный, а нормальный человек. Ему хочется быть среди себе подобных. В ночи он подходит к гудящей толпе.
– Горят! Горят! Слава Богу, горят!
– Бог их покарал! Нас избавил от ереси!
– А у нас один остался!
– Жечь его! Жечь!
– Люди! Вперед!.. Наконец-то избавимся от них!
Самбиев попятился, хотел бежать наутек, потом вспомнил о документах, блокноте с письмами. Огибая квартал, сделав крюк, околицей он достиг дома, сунул блокнот в карман, взял две стопки – и к двери, а там уже толпа теней, и ему показалось, что они ничем не отличаются от узников комендатуры. Самбиев ногой вышиб окно, поранив руку выскочил, под наклон устремился к реке, к огню, в сторону маячащей комендатуры.
* * *
– Эй, жена! Жена, включай телевизор! – восторженно кричал Домба-Хаджи, бодро преодолевая ступеньки дома. – Да куда она запропастилась? Неужели замуж вышла?!
– Хе-хе-хе, – хихикнул идущий сзади Мараби.
Алпату заканчивала молитву.
– Что ты разорался, будто счастье нашел? – недовольно оглянулась она на входящих.
– А что же, если не счастье? Ты знаешь, что сегодня произошло? Верховный Совет республики провозгласил «Декларацию о суверенитете»! Все говорили, что Ясуев – московский приспешник, взяточник, вор, а он как дал! Это просто здорово!
– Я не знаю, о каком суверенитете ты говоришь, но от Ясуева ни мне ни нашему народу добра ждать не следует, – проворчала Алпату, ставя на плиту чайник.
– О чем ты говоришь, старая дура! От своей нелюбви к снохе такого человека хаешь… А он лидер нации! И наш родственник, сват.
– Какой он лидер? Хапуга!
– Замолчи! Кто услышит! А он лидер, мужественный человек. На такое пойти?! Просто здорово! А потом, представляешь, лично меня, как уважаемого человека, попросил растолковать народу это историческое событие по телевидению. Сейчас после новостей запись покажут… Мараби, скажи, как я выступил?
– Удивительно хорошо! – странно сияет лоснящееся лицо Мараби. – Просто оратор – с такой дикцией, с таким смыслом!
– Какая «дикция»? – передразнила Алпату. – Только шепелявить на ухо сплетни да интриги плести – твой голос.
– Замолчи! – на крик сорвался голос Домбы-Хаджи, восторженность исчезла. – Лучше стол накрывай.
– Слушай, Домба-Хаджи, – глядел в телевизор Мараби, – а что это Горбачев и Буш вдвоем на катере в океан уплыли?
– Не знаю… Наверное, для оригинальности, чтобы показать свою смелость и близость в дружбе.
– Ой-ой! – ехидно усмехнулась Алпату. – Разве не понятно? Уплыли подальше в океан, чтобы никто их речи не подслушал. Торг идет, о чем-то сверхсекретном договариваются, видимо, Союз распродают?
– Много ты знаешь, старая, – презренно скосился Домба-Хаджи. – Кто их может подслушать? Президенты сверхдержав!
– Ой, а что ж вы с Албастом аж на задворки уходите, шепчетесь, даже больше жестами объясняетесь? Боитесь? Даже в родном доме своих стен боитесь!
– Замолчи! Давай что-нибудь поесть.
– Да, я что-то тоже очень проголодался, – Мараби подошел к холодильнику, раскрыв, долго всматривался, что-то потрогал, понюхал, в недовольстве скривил лицо. – Я, наверное, поеду.
– Поешь с нами, – спохватился Домба-Хаджи, видя, что Мараби уходит, крикнул вслед: – Ну ты завтра за мной заедешь?
– Посмотрим… Если успею, – уже со двора сказал Мараби.
– Что, твой нукер барином стал? – съехидничала Алпату. – Теперь ты его упрашиваешь?
– Его услуги мне нужны. Кто-то должен меня возить.
– Знаю я его услуги… Смотри, «довезет» он тебя куда следует. Ух, как отъелся, округлился, как жеро, в дверь не проходит, даже на нашу еду морщится. Раньше за стакан чая благодарил. А сейчас раз в месяц на базар отвезти попросишь – на такси деньги сует.
– Ну что я сделаю, сейчас такими все стали, все за деньги, обнаглели, совесть потеряли. А Мараби сейчас не со мной, кооператив Албаста возглавляет, что-то они там выдумывают… Во-во, смотри, сейчас меня покажут.
На экране появилась физиономия Докуева Домбы-Хаджи. Он говорил недолго, вкрадчиво, повелительно. Раз десять назвал фамилию Ясуева, потом читал выдержки из Корана на арабском языке, подтверждающие правильность выбранного пути на суверенитет и роль лидера в этом поистине мирового масштаба событии.
Докуев отмечал исключительность вайнахов в данный исторический момент для развития мировой цивилизации вообще, и для исламского мира, в частности.
– Раньше только мне мозги пудрил, а теперь всем, – съязвила Алпату.
– Ой, тоже мне умная! – ублаженный своей речью расплылся довольный Домба-Хаджи. – Ты лучше слушай, как я говорю!
– Говоришь красиво, а вот что дает нам эта декларация?
– Все! Свободу!
– Свободу воровать?
– Замолчи!
– Так на что еще ты и Ясуев годны?
– Замолчи, я тебе сказал! Вот вышвырну тебя из дому, будешь в своем Ники-Хита в нищете помирать.
– Я не из нищих, в отличие от некоторых, и, может, голодной буду, но нищей – никогда.
– Замолчи, дрянь! – Домба-Хаджи вскочил, для острастки замахнулся, однако бить жену он давно не бил, раньше сам ее боялся, а теперь, хоть и вредная, но преданная, душа. – Великое дело сделали, а ты, дура, ничего не понимаешь! Да мы… – на полуслове телефонный звонок оборвал заготовленную в телепередаче тираду. – Да-да. Албаст – ты? Что так плохо слышно? Из Ники-Хита, по рации? Ты на самбиевском участке? Ой извини, извини! Конечно, твоем… Да, точнее на нашем родовом… А бук как? Стоит?
– Хе, – усмехнулась Алпату. – «Наш, родовой!»
– Да, Албаст, – продолжает Докуев-старший разговор с любимым сыном, взмахами указательного пальца успокаивая жену, – да-да, все сделаю, завтра заеду… А Мараби только уехал…
Домба-Хаджи с умиленной улыбкой положил трубку.
– Хоть с одним сыном нам повезло, – то ли жене, то ли самому себе сказал он. – Достойным вырос человеком.
– Человек-то он достойный; вот только достоинство из семьи должно исходить, да и этот «родовой» надел как бы нам боком не вышел?
– Что ты запричитала, дура. Там мои отцы жили, спроси у людей, у мулл.
– Правильно, жили, в землянках, холуями были. А эти так называемые муллы – твоего фасона.
– Замолчи, гадина! – не на шутку разозлился Домба-Хаджи.
– Ты на меня не кричи и не отмахивайся от правды. Лучше подумай, как от Самбиевых отмахиваться будешь. Не оставят они ваши проделки, не говоря уже о наделе.
– Больше Самбиевы сюда не вернутся, можешь в этом не сомневаться.
– А ты забыл, что у покойного Денсухара три внука растут, против твоего одного. Ты об этом подумал? Дальше своего чревоугодливого носа ничего не видишь!
– Да замолчишь ты или нет? – завизжал Домба-Хаджи, однако в голосе нет той злобы; напоминание о Денсухаре задело какие-то струны, всколыхнуло уснувшую совесть. – Принеси мне успокоительную настойку, – уже на просящий изменился его тон, а про себя он читает свое заклинание: «Я спокоен. Я абсолютно спокоен. Я счастлив. Я богат».
От внушений и настойки Докуев немного успокоился. Умом он понимает, что в корне жена права, и действия его сыновей в принципе восторга и у него не вызывают, однако ныне противиться им он не в силах, к тому же от них он понемногу приумножает свой капитал.
– Слушай, жена, подай-ка мою папку… На, вот тебе Албаст передал твою долю, – на стол упала нераспечатанная банковская пачка кредиток.
– Это за что? – удивилась Алпату, с жадностью хватая пачку, любовно осматривая, ощущая милый хруст новеньких банкнот.
– Как «за что»? Ты ведь у нас крупный предприниматель! – говоря это, Домба-Хаджи достал несколько документов из папки, положил на стол. – На-ка, подпиши вот здесь, здесь и здесь.
Не раздумывая, полуграмотная Алпату везде поставила свою подпись.
– Ты хоть объясни, что я делаю, а то вдруг что, как я объясняться буду, – явственно ощущая тепло от пачки денег в кармане халата, от этой неожиданной благодати возбуждаясь, добрея, податливым тоном затеребила она.
– Ну что тут объяснять? – вальяжно раскинулся в кресле муж. – Ты, как сама знаешь, председатель кооператива, директор малого предприятия, а теперь и президент ассоциации крестьянских и фермерских хозяйств горных районов республики. Так вот, из бюджета выделяются деньги на развитие малого бизнеса и предпринимательства, и твои предприятия получают льготные кредиты… Это все присказка! Ну, Албаст, просто гений! Весной в горах были оползни, для ликвидации последствий выделена огромная сумма, и ее распределять будет «твоя» ассоциация. Поняла? Во масштаб! Вот это возможности! Просто ничего не делая, ничем не рискуя, – миллионы из бюджета в карман! В мое время это и не снилось!
– Так значит люди пострадали, без жилищ остались, а деньги от моего имени будут разворовываться? – очнулась Алпату.