скачать книгу бесплатно
Через толстые очки председатель удивленно вылупил глаза. В это время появилась кокетливо-смущенная, но все равно улыбающаяся Ахметова, поправляющая на ходу необъятную грудь в тесных одеждах.
– Ну, какой ты невоспитанный, Арзо! – мягко мурлыкнула она.
– Пошла вон, дрянь! – вновь сорвался учетчик.
– Я тебе говорю, что ты дрянь! – сделал шаг навстречу Самбиеву председатель и следом вновь бросил самую оскорбительную брань, затрагивающую не только честь Арзо но, что самое главное, и честь отца. Затмился разум учетчика, барсом он подскочил к обидчику и с ходу нанес удар. Всего один удар, но столь выверенно-резкий, что председатель, как пустой мешок, повалился на месте. Раздался неистовый женский крик, несколько доярок и скотники бежали из комнаты отдыха. В гневе Арзо раздавил массивные очки начальника и не оборачиваясь, злой походкой удалился в село.
Молниеносно новость облетела колхоз и всю округу. В сумерках в Ники-Хита проступок Самбиева назвали в лучшем случае негостеприимным, а вообще вызывающе-хамским, даже преступным. Поужинав, раздобрев, осмелев, сельчане назвали его героем. Гости тронулись в дом Самбиевых. Кемса всем предлагала чай, но говорила, что Арзо болен, спит. А наутро, до, во время и после планерки, колхозники вновь вернулись к первоначальной оценке события. По крайней мере в стенах конторы, хотя в стороне от нее кучковались, присочиняли к случившемуся небывалые эпизоды и восторгались, возмущались, а в целом хохотали. К обеду выяснилось, что «всемогущий» председатель во время «акта» не только курил, но отдавал приказания по рации, а в другой руке держал стакан с водкой.
Два дня Арзо не выходил со двора, а на третий явился бригадир и попросил его выйти на работу, так как по данным отдела кадров молодого специалиста, работающего по направлению, не могут уволить с работы в первый год, а вообще, по закону, он обязан отработать в хозяйстве три года, если до этого не получит одобренное районным Агропромом официальное «открепление».
В тот же день бригадир огорченно говорил Самбиеву:
– Ну и наломал ты дров, дружок. Ведь то не простые люди. Чувствую я, что они замыслили неладное. Берегись… А для начала очисти ведомость от леваков. Учет веди по порядку, и вообще будь осторожен, один не ходи.
Арзо не на шутку испугался. Вновь написал заявление об увольнении. Вновь ему отказали, в связи с существующим законодательством. Тогда он заперся в доме и перестал появляться в колхозе. И тут явилась ревизия, накладные МТФ-3 изъяли и передали в контрольно-ревизионное управление при Кабинете Министров. В то же время Самбиева вызвали в республиканскую прокуратуру для «предварительной беседы»… Тучи сгущались. Оказывается, молодой специалист за неполные полгода работы допустил не должностную халатность, а злонамеренное искажение данных учетной документации, в том числе приписки по зарплате на неработающих лиц, пособничество и укрывательство расхищений коллективной собственности колхоза и, наконец, хулиганское поведение, подтвержденное заявлениями многочисленных свидетелей. И главное – Самбиев ранее судим, его брат осужден, а отец и вовсе был рецидивист… Неведомый механизм потихоньку закручивал гайки свободы. Еще пара оборотов всемогущего ключа, как контргайка, – суд, и минимум пять лет лишения, и без того мнимой, свободы.
Арзо в отчаянии, родственники в панике и слезах, ничего поделать невозможно. Все замерли в ожидании расправы сильных. И тут случилось неожиданное. Правда, не совсем.
Председатель колхоза взял на работу новую секретаршу. Милую девушку – круглую сироту. После очередной его попойки последовало недостойное предложение, а может, и вовсе открытое домогательство. Словом, юная секретарша в слезах явилась к единственному защитнику, к дяде. Может быть девушку просто больше не пустили бы на работу, может быть, дядя на словах пригрозил бы директору, но был прецедент Самбиева, первый шаг «против» пройден… И на утро, до планерки, в кабинет председателя ворвался полутораметровый дядя с ножом длиннее себя. Вокруг стола они совершали многократную пробежку, с криками и возгласами, и на изумление ожидавших перед конторой планерки руководителей подразделений, довольно упитанный председатель с мастерской сноровкой вылетел в окно (благо здание одноэтажное) и бросился к спасительной машине. Еще пару раз, по пять минут, Дакалов появлялся в конторе колхоза, а потом окончательно исчез. Говорили, что назначили его директором крупного предприятия в Грозном. А очередным председателем колхоза общее собрание по указанию райкома КПСС «избрало» главного агронома, местного жителя Шахидова – человека неконфликтного, умеренного во всем.
Не получив дальнейшей подпитки, дело Самбиева угасло, наряды возвратили в бухгалтерию. Все утихомирилось, вошло в прежнюю колею. Вновь в ведомостях приписывались «леваки». Однако Самбиев принципиально соблюдал полную честность в документации. Жизнь семьи Самбиевых заметно улучшилась: по итогам года Арзо получил премию; лично проконтролировал расчеты за сахарную свеклу матери и сестер, отчего итоговые показатели возросли на треть. Скудный семейный рацион обогатился говядиной, так как еженедельно «выбраковывалась» по акту скотина, да плюс в достатке молочной продукции. В целом после семи месяцев работы Арзо много пережил и чуть-чуть нажил. Однако залатать надо было столько дыр, что бедность как была, так и осталась, только чуточку разбавилась.
Зимой жизнь Самбиева протекала монотонно. В четыре утра подъем, в пять начало дойки, в девять сдача молока на молокозаводе, в десять-пол-одиннадцатого дома. До трех пополудни он спит или под усиленным нажимом матери возится по хозяйству. В шестнадцать часов снова на ферме, в семнадцать вечерняя дойка и в девятнадцать дома. Отбой в девять вечера. В конце каждого месяца суматоха с нарядами… Так и катилась молодая жизнь, пока как-то вечером, после дойки в его конуре не появилась улыбающаяся Ахметова, якобы для сверки надоя. Маленько поспорили, но так, без досады. Доярка напросилась на чай. Уже выпили по два стакана.
– Мне пора уходить, – сказал Арзо.
– Хм, куда ты торопишься? – ухмыльнулась Ахметова. – Давай пообщаемся.
Оба встали, в маленьком помещении было тесновато. Арзо погасил свет и хотел приоткрыть дверь, но доярка с неожиданной решимостью мощной грудью прижала его к стене.
– Да что ты такой? Или совсем никудышный? – задыхаясь, шептала она ему в лицо.
Он хотел что-то ответить, но накрашенные вонючей помадой сочные губы умело зажали его рот, горячая, натренированная дойкой рука жадно шарила по телу.
– Вот это надо доить! – освободила она дыхание учетчика.
Арзо попытался высвободиться, но делал это с явно угасающей амплитудой, просто для приличия, может, для самоуспокоения и оправдания. Он еще соображал, хотел запереть дверь, но эти мысли, точнее мучения, вскоре померкли, и он погрузился в доселе невиданное блаженство общения с дояркой… На утро вся ферма знала о случившемся. Никто не удивился, просто наконец-то Самбиев прошел некий ритуал фермерства и стал достойным, а вскоре и завидным членом бригады.
В те советские времена у чеченцев была в ходу огульно брошенная поговорка: «Если в роду есть хоть одна доярка, то брать в жены из этого рода никого нельзя». До того болтуны считали аморальной среду фермы. Сама атмосфера фермы с ее замкнутостью, отдаленностью от населенных пунктов, огромных производственных площадей, с неурочной ежедневной работой, с этими каждодневными актами осеменения здоровенными быками коров, намекала на разврат и извращение.
А вечная вонь, грязь, навоз, низкая зарплата и только ручной тяжелейший труд… Все это отторгало нормальных людей от работы на ферме. И здесь в конце концов находили обитель немолодые, не имеющие присмотра жеро[18 -
Жеро (чеч.) – разведенная]. В чеченских селах таких было мало, но одна-две на маленькое село находились. Так, на ферме Самбиева работали всего две доярки из Ники-Хита (остальные были из иных сел), и те были из двора, где проживали только четыре немолодые женщины с перекошенной, загнанной судьбой. Ходил даже слух, что они по ночам сливают молоко в специальную емкость и там купаются. Правда, Самбиев этого не застал, считал наговором.
О поведении доярок все все знали. Но негласное табу лежало на этой теме и в колхозе, и в селе. Тем более, что эти доярки в организованном виде имели силу стихии пролетариата. Однажды они с протестом выехали в район. Дойка сорвалась, план не выполнен, ущемлены в правах. Моментально сняли с работы бригадира, зоотехника, а после вторичного демарша оголтелых доярок – и председателя колхоза. Этот вопрос обсуждался на бюро обкома КПСС, анализировался в прессе.
Словом, Самбиев казался высоконравственным, а со временем стал, как все, и, может, даже хуже. Вкусил он запретный плод разврата, обольстился и не мог насытиться – возраст позволял. Только старший бригадир и пара скотников терзались нескрываемой ревностью и завистью к возрасту учетчика. Когда Самбиев вконец разошелся, бригадир пробурчал что-то невнятное, по-волчьи оскалил старые клыки, встал в угрожающую позу. Но молодой самец даже «хвостом не повел», он только-только вступил в мужскую зрелость, ему пора было стать вожаком, и никто не смеет поколебать эти устои пастбищной дремучести стаи (а может, стада?).
Так продолжалось более двух месяцев, слухи о «подвигах» строптивого учетчика облетели село, как обычно, в последнюю очередь доползли и до матери. Заволновалась Кемса, напрямую сказать, по чеченским канонам, не могла, стала она просить сына уйти с этого ужасного места работы.
– Куда я пойду, где я нужен? – нервно отвечал сын.
Тогда Кемса выбрала другую тактику.
– Какая красивая дочь выросла у Байтемировых! – говорила при сыне дочерям. – А какая она работящая, гордая!
– Да такая, как Полла, за Арзо и не пойдет, – подыгрывала ей дочь.
Задвигался недовольно тонкий подбородок учетчика.
– За меня любая пойдет, – отрезонил он, – вот куда ее привести – дело другое… Ведь не буду я с молодой женой в сарае жить или вас в сарай переселять.
Доводы были веские, обоснованные. Нищета, долги, живут в двух узеньких комнатенках, да и те казенные – затерзала вечная нужда. Казалось, что закончит Арзо университет – и жизнь перевернется, ан нет, все то же, только еще и сын попал в гадливую среду. К запаху силоса и навоза от его одежды только попривыкли, а он теперь стал, как казалось матери, еще и падшими женщинами вонять. Даже брезговать начала мать дорогим дитей, в глубине души за дочь стала побаиваться.
А Арзо и в ус не дул. Охамел в манерах и поведении, внешне весь иссох, глаза ввалились, окольцевались синюшней мрачностью, даже ссутулился он от алчного порока. Прямо на глазах разлагался Самбиев, и неизвестно до чего бы он докатился, но яркий пример из живой природы так его потряс, как на экране отобразил его скотское бытие, что он огляделся, просто одумался.
…Как нередко бывало в последнее время, Самбиев дома не ночевал. Вернувшись как-то после утренней дойки, он в очередной раз поворчал с матерью и завалился спать. Когда он проснулся, в доме никого не было. Еще сонный, вялый Арзо вышел во двор. Полуденный апрель был в разгаре. На улице было свежо, тепло, солнечно. Небо голубое, безоблачное, застывшее. Воздух непрозрачный, густой, с легкой дымкой испаринки по горизонту; он так насыщен весной, что даже ближние горы еле проглядываются. Арзо блаженно зевнул, потянулся, шаркая чувяками, поплелся в сад, сел под молодой цветущей яблоней на кривой осиновый чурбан. С недельку, как яблоня озеленилась, а потом в одно прекрасное утро дружно вылупились нежные, душистые цветки. Еще утром Арзо заметил, как, спасаясь от ночной прохлады и утренней росы, розово-красные махровые цветочки сжались в шаровидные, нежные бутоны, а теперь к полудню под лучами щедрого солнца они раскрылись, не все сразу, а по очереди, придавая дереву вместе с розово-зеленым и ослепительно белый, совсем праздничный наряд. Потянулись к щедрому дереву за первыми взятками насекомые. От множества взмахов в воздухе умиротворяющее жужжание, спокойствие. И не только летают вокруг цветущей невесты насекомые, по слегка искривленному, изогнутому стволу, сквозь серо-коричневые трещины и чешуйки коры ползут в разные стороны многочисленные муравьи. С ними споря, лезет медленно, но упорно, вверх буроватый слизень.
Несколько деревенских ласточек, соревнуясь, стремительно проносятся во встречном потоке мимо настежь открытого оконца сарая. Вот одна ласточка, подлетев, села на яблоню. Тоненькая веточка заиграла качелями. От легких движений два-три нежных листочка запорхали бабочкой, полетели нехотя к сырой почве. С упоением глубоко вдохнул Арзо многосочный аромат цветения жизни. Ему было так легко, спокойно, беззаботно. И вдруг эту идиллию нарушила какая-то возня, петушиный крик, кудахтанье куриц. Два петуха – ярко-красный и грязновато-белый – встали на «дыбы», нахохлились, одновременно бросились друг на друга.
Каждую зиму Кемса для разведения оставляла трех петухов. Обычно у этих самцов соблюдалась строгая субординация. В эту зиму старшим был большой черный петух. Нравился он Арзо. Черный петух гонял младших. В свою очередь средний, ярко-красный, гонял младшего – грязновато-белого. Арзо с детства любил наблюдать за жизнью петушиного гарема, удивляла его эта с виду суматошная жизнь. Однако теперь, когда он сам проводил бурную жизнь на ферме, все эти птичьи сцены стали ему так знакомы, понятны и даже порою забавны и смешны.
И вот по весне два младших петуха схлестнулись. Пошла переоценка сил по возрасту и силе. Отчаянно бились два петуха. Средний, ярко-красный, с виду крупнее, и он напирал грудью уверенно, с яростью. Но молодой не сдавался, и даже какая-то дерзость сквозила в его движениях. И хотя он и отступал, и уходил от удара, чувствовалась в нем наглость, вызывающая самоуверенность.
Петухи взлетали в воздух, грудью бились, когтями лезли в глаза, а клювы, мощные клювы долбили головы соперника. Кровь выступила на хохолке молодого петуха, и он отступил и, когда казалось, что он сдался, вновь сбоку налетел на противника, получил сдачи и бросился вдоль ограды по огороду. Средний помчался, крича, за ним. Вот они очертили круг. Самый взрослый петух стоял посередине огорода, наблюдая за происходящим, и озабоченно чуфыркал. Вдруг, прямо рядом с Арзо, молодой петух развернулся и с ходу стал атаковать преследователя. Вновь молодой вроде бы уступает и убегает, вновь преследование. Теперь Арзо увидел, как тяжел в дыхании и в движениях средний, ярко-красный петух, как закапала кровь и на его хохолке. Вновь остановка, безжалостный бой, и вновь преследование. Так продолжалось долго, наконец средний сдал, а молодой как ни в чем не бывало, полный сил, стал долбать его клювом. Средний петух упал, все, он окончательно повергнут, но нет к нему жалости у молодого петуха. Тогда Арзо подскочил, взял на руки поваленную птицу, а молодой наглец все лезет в бой, в кисть учетчика до боли и крови ударил клювом и еще прыгал вверх, пытаясь даже в руках человека достать извечного солюбовника. Самбиев ногами отгонял драчуна, наконец молодой петух понял, с кем имеет дело, и недовольно ворча, важно удалился.
Арзо сел на чурбан, осмотрел петуха: глаз выбит, весь в крови, сердцебиения не слышно, в оставшемся глазу смертельная тоска и обреченность, голова заваливается, не держит ее перебитая шея. И почему-то сразу вспомнил учетчик свою драку с зоотехником. Все один к одному, тот же метод, те же приемы.
Он занес петуха в дом, хотел напоить, сунул в клюв хлеба. Птица машинально ухватила лакомый кусочек, но проглотить не смогла. Тогда Арзо отнес несчастную птицу в сарай и запер дверь.
С испорченным настроением, в угнетенном не известно от чего состоянии, Самбиев пил в доме чай, когда вновь раздались петушиные крики. Он вышел во двор и увидел, как из довольно высоко расположенного оконца сарая выпрыгнул, гогоча, молодой петух, встал на цыпочки, замахал воинственно крыльями и громко, важно растягивая звук, прокукарекал. Арзо вошел в сарай, посередине валялся добитый петух, вся голова у него была в крови.
С любопытством Самбиев стал наблюдать за дальнейшими событиями. Истерзанный боем, красный от крови, а не белый молодой петух храбро сблизился со старшим петухом. Нет, он в бой не бросался, еще как-то соблюдал дистанцию, но и в стойке старшего нет былой важности и уверенности… Самбиев вспомнил сразу же старика-бригадира. Какой-то горький, твердый ком подкатил к горлу, его даже стошнило. «Не вечно я буду молодым», – пронеслась обжигающая, предательская мысль.
После обеда дрались оставшиеся два петуха. По опыту прошлых лет Арзо знал, что эти двое до конца биться не будут, просто произойдет передел гарема. Однако какие-то ужасные, звериные инстинкты обнаружил он в себе, и ему стало страшно, даже противно за себя, за свое гниющее нутро… На вечернюю дойку он не поехал, а двинулся прямо в контору и твердо попросил нового председателя или уволить его вовсе, или куда-либо перевести.
– Что, разве жизнь плохая? – усмехнулся председатель.
– Не для этого я заканчивал вуз, – оправдывался прежде всего перед самим собой Самбиев. – Вон у нас в специалистах без образования ходят, а я все в учетчиках.
– А что, учетчиком плохо? – все ухмылялся председатель колхоза Шахидов. – Вроде ты неплохо там устроился.
Краска залила лицо Самбиева, под столом нервно сжались кулаки.
– А вакантных должностей у меня нет, нигде нет, – выпуская клубы дыма, продолжал председатель. – Так что возвращайся на свою ферму, а то доярки скучать будут.
– Что ты хочешь сказать? – исподлобья уперся Самбиев в Шахидова.
Снисходительная ухмылка с лица Шахидова слетела, он моментально вспомнил дурной нрав учетчика.
– Ну, посмотрим, – попытался Шахидов разрядить обстановку. – А вообще-то, ты ведь знаешь, что свободных мест нет, и так сверх штата девять человек в конторе держим.
– Так полконторы даже среднего образования не имеет, а я с отличием окончил университет – и в учетчиках, – все больше и больше раздражался Арзо.
– Но у людей ведь опыт работы.
– Знаю я, какой опыт!
Председатель погасил сигарету, тяжело впился в лицо Самбиева. «Нет уж, этого придурка к конторе подпускать нельзя», – твердо решил он, а вслух продолжил:
– Ты, Самбиев, обратись в отдел кадров, бухгалтерию или плановый отдел. Ты ведь контактируешь с ними. Если специалисты не возражают тебя взять в свои отделы, то я только буду способствовать этому. Понятно? А сейчас на ферму, дойка идет.
– Учетчиком я больше работать не буду, – не двигался с места Самбиев.
– А кем? – вновь ухмылка засквозила на лице председателя.– Может, сразу председателем колхоза? Или… – он хотел сказать евнухом, но в последний момент сдержался, просто про себя подумав об этом, совсем рассиял лицом. – Короче, Самбиев, мне некогда, или занимайся работой, или делай что хочешь, а кабинет освободи.
В приемной Арзо написал заявление о предоставлении ему отпуска без содержания «в связи с семейными обстоятельствами», бросил бумагу секретарю на стол и вышел из конторы. Вечерело, весна была в разгаре. Вокруг здания и во дворе копошились колхозники: белили деревья, подметали асфальт, пропалывали заросшие бурьяном клумбы; мыли позабытый бюст Карла Маркса, в нескольких местах вывешивали плакаты с призывами к самоотверженному труду и подвигу.
– Арзо, ты почему не на дойке? – интересовались работники конторы.
– Отдоился, – угрюмо усмехнулся Самбиев. – А что это вы так стараетесь?
– Ты что, не в курсе? Завтра открытое партийное собрание, говорят, из Грозного и из района все руководство прибудет. Вот и наводим марафет уже который день.
Вечером Арзо смотрел программу республиканских новостей по телевизору у соседей (у Самбиевых этой роскоши не было). Шли бурные перемены жизни. Осенью прошлого, 1982 года, скончался Генеральный секретарь ЦК КПСС Л. И. Брежнев. На его место пришел чекист Ю. Андропов. По стране начались чистки, строгость во всем. После брежневской расхлябанности наступала пролетарская сдержанность и суровость. Как обычно, ветер новых веяний с опозданием в полгода достиг юга страны. Но, как всегда, мелкая рябь кремлевских волнений в предгорьях Кавказа набрала силу шторма, если не урагана. В новостях сообщалось о многочисленных случаях разгильдяйства, кумовства, покрывательства. Руководство республики открыто обвиняло управленческий аппарат в низкой трудовой дисциплине, ответственности и даже некомпетентности. Сообщалось об освобождении от должностей крупных хозяйственников. По некоторым фактам открывались уголовные дела и делались административные взыскания…
Ночью Арзо не спалось. Вышел он во двор, призадумался. Неуютно показалось ему под сенью яблони, в ночной тиши сада он отчетливо слышал, как многочисленные гусеницы поедали не созревшие плоды и листву. Опротивели ему казенный коттедж, крона маленькой яблони, колхоз, вся жизнь. Только в эту ночь он осознал всю тягость своей жизни и главное – только в эту ночь он понял, что как ни учись, какие красные или синие дипломы ни получай, а власть в руках сильных и богатых. И как ты ни бултыхайся в коловерти жизни, а просвета в нужде и подавленности не видно. В душевном отчаянии он вспомнил о родовом наделе, почему-то ему показалось, что под роскошной сенью величавого бука, возле стен родного дома, у реки, ему станет легче. Глубокой ночью, под удивленный взгляд многочисленных звезд и холодной, рогообразной луны, под взволнованный лай растревоженных собак побежал он с одного конца в другой конец села, на край леса, где бурьяном порос не только их огород, но и двор. Обнял Арзо широченный бук, прислонился к шершавому стволу щекой, ухом вслушался в пульс могучего ствола. И показалось ему, а может, так оно и было, что слышит он, как течет обильная жизнь по артериям древесины, как спокойно, уверенно бьется сердце великана, а крона, необъятная крона шелестит сочной листвой, шепчет ему в назидание о мужестве и стойкости, о любви и верности, о борьбе за существование и нравственной чистоте и, наконец, о человеческом разуме и постижении истины земного бытия.
Долго стоял Арзо, впитывая телом и умом мудрость великана, потом, обремененный советами, сидел на гигантском щупальце корневища, прислонившись к стволу… И представляется ему, что отец, как в детстве, подсаживает его на дерево, с широкой улыбкой толкает вверх к необозримо большой кроне. Вот он покоряет высоту, карабкается изо всех сил, и вдруг руки отца остаются внизу, все, больше поддержки нет, он в неудержимом страхе, он хочет спрыгнуть, боится высоты, он кричит, а отца нет, он исчез, и Арзо когтями, до крови разодрав пальцы, вцепляется в ствол, усилие, еще и еще, из последних сил отчаянный рывок вверх – и сильные ветви бука с любовью подхватывают его и возносят к вершине. «Ты добился этого!» – аплодируют листья. – «Ты достоин величия – ты боец!» – звенят колокольчиками молодые орехообразные колючие плоды бука. А кругом поют птицы, порхают бабочки, прохладный ветерок развевает его кудри, белки прыгают по ветвям, и его отец, мать, брат и сестры прыгают в радости под кроной, машут руками, обнимаются… Вдруг писк, шум, возня, что-то легкое падает на голову Арзо, он открывает глаза и в предрассветной мгле видит, как прямо над головой маленькая, юркая белка по веткам мечется в поисках спасения от длиннотелой куницы. Прыжок один, другой, когтями цепляет хищник жертву, но белка в последний момент извивается и бросается вниз по стволу. Через голову Арзо, падая на ноги человека, белка слетает, выворачивается и скрывается в зарослях ворсянки и крапивы. Тот же путь проделывает куница, только она не задевает человека. Еще колышется разбуженная трава, погоня исчезла, поглощенная сумраком зари.
«Какие красивые пушистые зверьки! – подумал Арзо. – Вроде даже схожи, только чуть размером разнятся. И что они не поделили в этом ночном спокойствии?»
Потом он вспомнил сон, еще сидел, ощущая утреннюю прохладу и свежесть. С рассветом запели соловьи, прямо над головой Арзо громким флейтовым свистом разразилась самка-иволга, трескучим криком ей ответил самец. Недалеко, в предлесье, хлопая крыльями, затоковали фазаны. С колхозных полей после ночной кормежки, не спеша протрусило небольшое стадо кабанов… Мир просыпался. Арзо встал, пошел к реке, умылся, окончательно проснулся. Что-то новое, стойкое, вдохновляющее на жизнь зародилось в его сознании. Он чувствовал молодость и гибкость своего легкого тела. Внутри были чистота и рвение. Однако что-то внешнее, грубое, едкое сжимало в тисках его свободу, мысли и движения. От его одежды исходила гадкая вонь фермы. Арзо разделся, осмотрел себя и ему показалось, что в предрассветной мгле на его теле явно проступают синяки от поцелуев, царапины от рук. Презирая самого себя, он, ежась, подошел вновь к реке, с дрожью в теле, покрывшись «гусиным пушком», вошел в студеное русло, глубоко вдохнул и бросился с головой навстречу потоку. Приятная свежесть поглотила его, с радостью омыла молодое тело, играясь, щекотала белизну кожи.
Надеть вонючую одежду очищенный организм Самбиева противился. Выкинуть ее не представлялось возможным – не было достойной смены. Тогда Арзо тщательно простирал ее, весело фыркая, смеясь, натянул на себя мокрую холодную одежду и, ликуя, чуть ли не крича, побежал по уклону домой, к матери. Кое-кто из рано проснувшихся сельчан видел бегущего по селу Самбиева, даже пытался окрикнуть, но молодой человек несся вперед. Он за ночь переродился, это был уже не учетчик, теперь Арзо грезил большим, значительным, далеким и высоким, как его родной бук, сладость вершины которого он вкусил в эту ночь…
* * *
В шестнадцать часов в огромном кабинете председателя началось «открытое» партийное собрание колхоза «Путь коммунизма». Торжественность заседания чувствовалась издалека. У ворот центральной усадьбы две милицейские машины. Перед конторой в ряд черные «Волги». В помещение впускают строго по списку, Самбиева в нем нет.
Тщетны все попытки Арзо пробраться внутрь. А ведь он весь день готовил речь с критикой руководства колхоза. Может быть, его уволят, наконец-то, с работы, но он больше не учетчик, он не белка, за которой безбоязненно можно гоняться.
Обдумывая возможные варианты проникновения в зал, Арзо отошел в сторону. Рядом, сидя на корточках, покуривали, шоферы спецмашин, еще какие-то приезжие. Арзо невольно услышал:
– Да-а, сегодня кинут Шахидова.
– Ну, может, не сегодня, но задел начнут.
– А отчего ж так? Ведь только назначен?
– Говорят не «подогрел лапу» или не в должной мере… Короче, недовольны им в райкоме… Говорят, не справляется.
– А кто на его место?
– Желающих много… Я краем уха слышал, что шеф хочет вернуть сюда бывшего главного зоотехника, – шофер смачно сплюнул. Арзо понял, что этот возит первого секретаря райкома КПСС Корноухова, уж больно важен, да и говорит, как главный. – По крайней мере, – продолжал тот же голос, – этот зоотехник сутками шастает возле райкома, да и дома у шефа я его пару раз за последнее время видел.
Заметив прислушивающегося Самбиева, приезжие замолчали. От неловкости Арзо отошел в сторону. Подслушанная речь моментально расстроила все его планы. Да, оставаться в учетчиках нельзя, тем более что руководителем колхоза может стать его лютый враг. Не мешкая, он подбежал к распахнутым окнам кабинета. Важно усаживался в кресла приезжий президиум. На лицах гостей строгость, ответственность, озабоченность судьбами колхозников. После команды секретаря парткома колхоза стали устраиваться на стульях, скамейках, даже на коленях друг друга колхозники-активисты. Загромыхали стульями, от тесноты не могли усесться, шептались, уступали друг другу места, возня, по мнению некоторых, затянулась. Тогда в первых рядах собрания браво вскочил толстый бригадир птицеводческой фермы, обласканный партией ветеран Мовла Моллаев.
– Что вы там возитесь! – заорал он. – Нет у вас стыда! Даже сесть тихо не можете.
Еще рьянее засуетились активисты, и в это время Арзо впрыгнул в последнее окно. Кто-то недовольно забурчал, секретарь парткома колхоза вскочил, как ужаленный, но Самбиев спокойно протиснулся в середину зала и, потеснив молодых односельчан, сел. Некоторые из приезжего начальства заметили необычность появления, растерянно переглянулись, но, не зная, как реагировать, и не желая нарушать торжественность ситуации, смолчали.
По тому, что в президиум собрания вместо председателя колхоза Шахидова пригласили только секретаря парткома и местного ветерана-коммуниста, Арзо понял, что шоферы имели достоверную информацию и совмещение выездного заседания бюро райкома КПСС и открытого партийного собрания колхоза не рядовое событие, а мероприятие для опорочивания недавно «избранного» председателя и подготовки общественного мнения к смене руководителя.
Открыл собрание секретарь парткома. Его речь была скомканной, невнятной, он боялся бросить взгляд в зал, особенно в сторону, где сидел Шахидов. Потом недолго говорил какой-то тип из Грозного. Видно было, что он не большой начальник, а так, приглашен для весу, ибо первый секретарь райкома сидел более чем уверенно, чинно. Наконец и ему предоставили слово.
Высидевший огромное количество различных лекций, семинаров, конференций, Самбиев быстро определил, что главный коммунист района далеко не оратор, и его лексикон больше соответствует вечернему застолью, нежели серьезному собранию. Однако мало кто мог понять это из присутствующих, да и какая разница, в любом случае «первый» всегда и везде тамада в районе, и все, что он говорит, правдиво и умно.
Оратор начал речь, как положено, с сообщения о доблестных достижениях страны, республики и, конечно, вверенного ему района. Пару раз его вступительная часть речи прерывалась аплодисментами. Когда первый секретарь многозначительно перечислял немалые достижения района, кто-то в зале (скорее всего Моллаев) будто бы нечаянно бросил реплику:
– Да если бы не вы, Иван Николаевич!
После чего оратор, вроде смущаясь, не мог скрыть улыбку, откашливался или просто отпивал ввиду ответственности момента глоток минеральной воды. В помещении было жарко, надышано, сперто. Всем хотелось пить, но оратор, проявляя солидарность с жаждущими, делал только глоток, хотя мог выпить и весь стакан!
Потом голос стал басистее, грубее, жестче. Оказывается, в то же время есть в районе не в ногу шагающие, и как это ни прискорбно и ни печально – это их колхоз. А какое имя носит – «Путь коммунизма»! А потом выяснилось, что виноваты в отставании соцсоревнования не колхозники и не все руководство, а кое-кто… И в конце речи: «…Видимо, Шахидов еще не совсем созрел для руководства таким большим хозяйством. Я думаю, что он был, есть и будет хорошим, и даже отличным, главным агрономом. И главное, мне кажется, что эта работа ему по душе, он лучший специалист по растениеводству в районе. И я думаю, мы неправильно, необдуманно поступили, поддержав Шахидова на должность председателя колхоза, мы отвлекли от агрономии такого специалиста, мы буквально оголили отрасль. И Шахидов вместо того, чтобы заниматься любимым делом, так сказать, вынужден заниматься черт знает чем… Конечно, это и моя вина… Но вы понимаете, за всем не уследишь. Главное, что мы вовремя спохватились, и еще главнее, что Шахидов сам это, я думаю, понимает».
После доклада первого начались прения. Установка дана, жертва определена, свора с цепей спущена. Вначале, мягко прощупывая почву партийного болота, рыскали борзые коммунизма. Искали поддержки не в зале, а в глазах президиума, а потом вконец особачились, оборзели и выяснилось, что Шахидов не годен как председатель, но даже и как главный агроном не сгодится, так как психологически станет в противодействие к новому руководителю.
– Нет, нет, нет, – перебил очередного поддакивающего первый секретарь, – это не по теме собрания. Давайте по существу. Я думаю, что вы с новым руководством сами решите, кто нужен, а кто нет… А как главный агроном – Шахидов на месте… Вот кто сумеет вытащить колхоз из убытков? Это вопрос.
И тут кто-то из президиума в виде реплики произнес фамилию бывшего главного зоотехника. Как камень в болото кинули, вмиг прекратилось кваканье, только мелкая рябь волны от места падения понеслась кругами по водоему. Дошла волна до окраин, всколыхнула умолкшие тела жаб, удивленно заморгали потревоженные твари, только чуть-чуть призадумались, а потом о животе вспомнили. Раз камень на дно пошел – туда ему и дорога. Главное, чтобы поверхность была гладкой, мошкара обильной, а похоть востребованной.
– Зоотехник был сила!
– Да. Такого специалиста у нас не было!
– Сюда его.
– Да он вор!
– Разрешите мне выступить! – поднял высоко руку Самбиев.
– Нет, – вскочил секретарь парткома, – вы не записаны.
– Я хочу сказать от имени молодежи колхоза в продолжение темы, затронутой уважаемым Иваном Николаевичем, – уже стоял в полный рост Арзо.
Все взгляды устремились на учетчика. Только секретарь парткома уставился на указующий лик Корноухова. Первый секретарь едва заметно кивнул.
