скачать книгу бесплатно
Недели через три после отъезда послов в Рим, когда Иван Васильевич февраля шестого думу думал с дьяками Бородатым и Курицыным о новых злоумышлениях новгородских, дворецкий доложил ему о гонце из Пскова.
– Зови, – молвил великий князь.
– Он, государь, тут в сенцах со стражей нашей, – проговорил быстро Данила Константинович и, выйдя, тотчас же вернулся, ведя дородного парня с обветренным багровым от мороза лицом.
Когда гонец помолился и поздоровался по обычаю, великий князь приказал:
– Сказывай:
Парень замешкался, роясь за пазухой.
– Ну? – поторопил его Иван Васильевич.
– Прости, государь, руки-то с морозу зашлись, – виновато заговорил парень, – грамотка туточки у меня, государь. От послов твоих грамотка… Вот она! – Парень достал небольшой столбец, в толстый холст закатанный, и, развертывая его, продолжал: – Прибыл из Юрьева от немцев купец наш Кузьма Кривощеков, которому послы грамотку сию дали. Посадники же наши псковские, взяв ее у купца, повелели мне гнать к тобе денно и нощно…
Парень наконец развернул холст одеревенелыми от холода пальцами. Иван Васильевич зорко глянул на гонца и спросил:
– С гоньбой-то, почитай, не спал? Оголодал?
– Верно, государь, – воскликнул парень, – почитай, совсем не спал, да и боле кушак подтягивал, чем ел.
– Данилушка, – сказал дворецкому великий князь, – отошли-ка гонца в сторожу. Там доброй водки пусть попьет да поспит сколь влезет. Пусть ему во всем угостье привольное будет.
– Спаси тя Господь за ласку твою, государь, – кланяясь, молвил парень и вышел с начальником стражи, который тронул гонца за рукав в знак того, что беседа с государем окончена.
Иван Васильевич весело оглянулся на дьяков и молвил:
– И дороден же парень-то! Ну, читай грамотку, Федор Василич.
Дьяк Курицын, медленно разворачивая столбец, начал читать:
– «Будь здрав, государь, на многия лета. Милостию Божьей прибыли мы поздорову в град Юрьев. Здеся от бургомистра ихнего, сиречь градоправителя, сведали, что новый-то папа именуется не Каллист, а Сикстус.[23 - Сикст IV.] То ж и епископ их сказывал. Мы же, не смея назад воротиться, дабы возвращением сим неуспех не накликать, помочью денежника Фрязина исчистили Каллиста, пергамент же изгладили добре и Сикстуса вписали. Днесь же отъедем из Юрьева в Колывань[24 - Колывань – г. Таллин.] и далее морем до Любека. После же на конях поедем через всю немецкую землю в Рым обычным путем, как купцы немецкие оттоле ездют. Земно тобе кланяемся слуги твои: Беззубцев и…»
Иван Васильевич усмехнулся и перебил чтение грамотки:
– Право слово ты про бояр-то сих молвил, Федор Василич. Не сымают звезд-то с неба. На уме у них не пагуба во времени, а пустые приметы, как у старых баб. – Государь, задумавшись, помолчал и продолжал: – О вести сей нету нужды никакой думать. Сказывайте далее, что еще есть у вас о злоумышлениях, которые плетет господа с королем Казимиром.
В начале апреля того же года великий князь Иван Васильевич, по настояниям митрополита и многих богатых жертвователей, повелел заложить на Москве новый храм Успения Пресвятой Богородицы. Государь, побуждаемый строительной ревностью, хотел создать такой храм, который по красоте и величине превосходил бы не только старый московский, но и знаменитый собор во Владимире.
– Стараниями князей и митрополитов московских Москва ныне иной стала, – значительно сказал Иван Васильевич владыке Филиппу. – Надобны ей ныне иные храмы Божии и иные хоромы человеческие. Во главе всей Руси ведь Москва-то становится…
К середине апреля выкопали рвы, утолкли на дне землю до твердости и наполнили белым подмосковным камнем. К концу же месяца основание новой церкви было полностью положено, оставалось лишь возводить стены, наметив точно, где и какие части храма строить.
Посему в тот же день, апреля тридцатого, в два часа дня митрополит со всем духовенством, облачившись в ризы церковные, с крестом и иконами пошел на основание церкви, повелев звонить в храмах во все колокола, как на Пасху.
Слыша звон этот праздничный и зная, к чему он, великий князь, сын его, мать и братья, обрядившись, как к великому празднику, пешком двинулись к площади кремлевской, куда шли уже бояре, воеводы, дьяки и все народное множество славного града Москвы.
Как только прибыл великий князь, стихли сразу колокола церковные, а попы и дьяконы начали петь молебен. Вслед за тем, лишь молебен кончился, пошел владыка Филипп во главе каменщиков по основанию храма и своими руками положил первые камни там, где алтарю быть, а где приделам, и по всем углам строения. Каменщики же, продолжая сотворенное владыкой, тут же от первых камней стали возводить стены…
По окончании торжественной закладки государь Иван Васильевич подошел к владыке, уже вымывшему руки и взявшему золотой крест с аналоя.
Широко перекрестившись, он громко произнес:
– Благодарю тя, Господи, что сподобил нас заложити храм сей для Руси православной на славу и честь ныне и присно и во веки веков!
– Аминь! – воскликнул митрополит и с молитвой осенил крестом государя…
Государь с семейством был уж у себя в покоях, и митрополит, благословив общим благословением все народное множество, уехал на санях к себе на подворье, сопровождаемый всем духовенством, а праздничный звон все еще гудел над Москвой, и толпы людей ходили по улицам.
Иван Васильевич, проголодавшись, сидел один у себя в трапезной и с удовольствием ел любимый свой курник, запивая его сладким, но крепким медом. После усталости от долгого стояния ему было приятно отдыхать за столом и, что совсем для него необычно и странно, ни о чем не думать. Он глядел на слюдяное окно, казавшееся в весенних лучах уходящего солнца расплавленным янтарем с багровым оттенком. Насытившись и допив чарку меда, он прислонился спиной к теплым изразцам печи и, любуясь огнями уходящего дня, незаметно задремал.
Легкий стук разбудил его, и Саввушка, просунувшись в дверь, доложил:
– Федор Василич…
– Зови, зови, – сказал великий князь, оживившись и сразу отогнав дремоту.
Дьяк Курицын вошел взволнованный, но радостный.
– Сказывай же, – заторопил его Иван Васильевич.
– Из Крыма, государь, вести…
– Ну, садись ближе.
Курицын сел и продолжал:
– Помнишь, государь, прошлый раз царевич Даниар о евреине крымском доводил, имя его Хозя Кокос.
– Помню, помню. Опричь Даниара, от купцов наших о нем не раз слыхивал, – молвил Иван Васильевич, – евреин сей мудр и в делах торговых и государственных вельми хитр. Некои самоцветы мои продал он фрязинам с большим для меня прибытком. Ныне же, бают, сей Кокос стал наиглавный меж богатых купцов града Кафы.
– Истинно, государь, – заметил Курицын, – но у меня вести есть поновее. Сказывает Даниар-царевич, что князь ширинский Мамак, наиблизкий советник хана Гирея, стал ныне наместником его в Кафе. Сказывает еще царевич, что князь Мамак вельми дружит с Кокосом, про генуэзцев от него многое ведая на пользу хану Гирею и султану турскому.
Иван Васильевич радостно сверкнул глазами и, пройдя к окну, на миг задержался возле него, поглядел в небо и снова вернулся к столу. Дьяк Курицын молчал, ожидая, что скажет государь. Тот сел за стол и молвил:
– Ну-ка, Федор Василич, налей мне меду да и собе возьми чарку.
Отпив немного, великий князь усмехнулся лукаво и сказал:
– Менглы-Гирей забыл о брате своем Нурдовлете, бежавшем к Казимиру польскому, который в союзе с ханом Ахматом? Может, забыл он, что Большая Орда – исконный враг его и султана турского? Пусть Кокос ему о сем напомнит. Евреину же сему даров яз жалеть не буду! Весьма его пожалую, а коли надобно будет, и князя Мамака пожалую щедро.
Великий князь с большим воодушевлением много говорил своему любимому дьяку о неизбежной и долгой борьбе и с ливонскими немцами, и с немецкой Ганзой, и с Литвой, и со шведами на западе и на северо-западе, а также с Ахматом, Казанью и с другими татарами.
– Гнет сих ворогов наших надобно Руси православной порушить, снять с собя, яко цепи тягостные! – воскликнул он и, сдвинув брови, добавил: – Сбудется сие, ежели Бог даст, токмо при детях и внуках наших. Нам же надлежит, елико сил хватит, путь к победам их расчистить. Мыслю, мешать нам в сем будут не одни чужеземцы, а и свои, близкие, наипаче мои братья родные. Свой-то ворог бывает злей иного всякого.
Иван Васильевич задумался и вдруг, обратившись к Федору Васильевичу, спросил совсем о другом:
– Ведомо ли тобе, где ныне посольство наше?
– Были, государь, вести, – ответил Курицын, – от купцов немецких. Бают они, видели их, когда наши-то из Колывани в Любек на корабле приплыли.
– Ну, добре, Федор Василич, – прервал дьяка государь, – иди да немедля наряди все с царевичем, дабы нам тайно грамоту о братстве с ханом Гиреем Кокосу переслать, грамоту же сам составь, как надобно, да утре мне принеси. Прочтешь ее после обеда, и еще вместе подумаем обо всем. Может, и посла утре же отправим к евреину-то.
В первых числах мая, когда в Москве спешно возводили стены нового Успенского собора и готовились к перенесению туда мощей из старого, а великий князь подготовлял посольство к Менглы-Гирею, Иван-денежник, Беззубцев, Шубин и дьяк Мамырев с вьючным обозом своим, со слугами и охраной въезжали в Болонью, старинный и знатный город на севере Итальянской земли.
Только теперь, перебравшись через снеговые хребты Альпийских гор, послы московские, никогда не бывавшие в чужих землях, приходили в себя и начинали мало-помалу лучше понимать то, что глаза их видели.
Все же порой казалось, что на пройденном пути многое им во сне примерещилось. Колывань эта ливонская, что раскинулась на берегу морском у подножия Вышеградской горы, будто видение теперь видится, а море возле нее среди зимы у самого берега плещется, словно в сказке какой, и корабли бегут по морю этому на парусах, и лодки на веслах.
Море это Колыванское так мотало корабль их, носило с бурей из края в край целых семь дней и до того их волной закачивало, что от муки морской и страха все как при смерти были, и не казалось уж оно им сказкой. Особенно тяжко страдал от морской болезни грузный и сырой боярин Беззубцев. Он и поныне, как вспомнит о море, крестится и говорит:
– Не дай, господи, страсти сей и ворогу злому.
– Истинно, Ларион Микифорыч, – вторит всякий раз ему Шубин. – Не зря же бают: «Кто в море не бывал, тот горя не видал».
Дьяк же Мамырев только посмеивается и добавляет всегда:
– А против рожна-то не попрешь. На Москву, когда ворочаться мы будем, вновь морем плыть надобно.
Смутно помнился им еще вольный город Любек, и то не весь, а по частям только. Помнятся им перво-наперво пристани бесчисленные, что построены по всему устью реки Траве-Вакениц, впадающей в морской залив на пятнадцать верст ниже самого города. Залив же тут большой, и весь он, на сколько глазом охватить можно, кораблями усеян: одни плывут, другие на якорях стоят, третьи к пристаням речным причалены; одни вот якори бросают и паруса развертывают и под ветер ставят. Тут вот, в Любеке, и сошли на землю бояре, стража и слуги их, но кажется им после моря, будто и земля-то колеблется, и ноги у них, как у пьяных, нетвердо ступают. Отсюда ко граду на конях поехали, а и коней-то тоже закачало.
Подивил город этот московских послов видом своим. Чем-то похож он был на Великий Новгород: много в нем было складов товарных, дворов торговых, а вдоль речной набережной много пристаней, и мост большой через реку Траве. Только все здесь иное, да и сам-то город иной, на русские города тем не похожий, что из камня весь, словно гора каменная. Стены у него каменные, башни высокие, и хоромы многоярусные, и церкви весьма великие, и дворы гостиные тоже из камня серого да из кирпича красного. Даже мост через реку каменный, и улицы все камнем мощены…
– Град сей вольный, – объяснил боярам тогда Иван Фрязин, – один из главных градов Ганзы немецкой. У них и посадник есть, как в Новомгороде, бургомистр именуем. На два года вече его избирает. Опричь того, у них сенат[25 - Сенат – совет старейшин, осуществлявший в городе верховную власть. Члены Сената избирались в Любеке пожизненно, преимущественно из юристов и купцов.] из четырнадцати человек да совет при нем человек двести – все сие подобно господе новгородской.
После Любека боярам и спутникам их Нюрнберг не показался особо примечательным. Одно только они запомнили со слов Ивана Фрязина, что вся итальянская торговля, от всех земель и городов итальянских идет в северные земли через этот знаменитый город. Вообще же с непривычки московским людям казались города немецкие очень схожими, а сами немцы все на одно лицо.
Лишь спускаясь со снеговых гор в теплую, буйно цветущую и благоухающую долину реки По, увидели послы московские всю светозарную красоту солнечной полуденной земли, так не похожей на прекрасную, но суровую Русь. Свет и яркие краски здесь часто меркли по нескольку раз в день, набегали тучи и лил дождь, а после него становилось сыро и холодно.
– Эх, у нас на Руси и то май-то месяц не такой, когда весна ранняя! – восклицали не раз москвичи по дороге к Болонье.
– Н-да, – недовольно замечал дьяк Мамырев, – и травы, и кусты буйные, и цветет все, а все же май-то у них чаще нашим сентябрем, чем маем, глядит.
– Хорошо, что шубы с собой везем, – шутил и смеялся Беззубцев, – а то порой, коли еще ветер, хоть у костров грейся.
Иван Фрязин обижался за свою родину и оправдывался.
– Сего вы не ведаете, – говорил он, сам кутаясь в плащ, – что у нас май-то месяц самый дожжевой. Поглядите вон в июне, что тут будет. К Болонье же, когда подъезжать будем, враз потеплеет, и дожжа не станет.
В Болонье послы московские застали погожие дни. Дождей как не бывало. Небесная лазурь вся сияла светом, а солнце грело и ласкало своим теплом.
Город этот, окруженный зубчатой кирпичной стеной в шесть верст по окружности, с двенадцатью воротами и башнями, весьма понравился русским.
– Град сей, – говорили московские бояре, – куда краше немецких.
Польщенный похвалой, Иван-денежник с увлечением говорил им о дворцах и церквах Болоньи. Проехав по узеньким улицам с каменными домами, окрашенными в серый и красноватый цвет, посольство прибыло на главную площадь в середине города, к Палаццо дель Говерно. Здесь, во дворе городского правления, Иван Фрязин быстро выхлопотал удобное помещение в городе для постоя, дабы день-два отдохнуть от трудного пути.
Узнав о приезде московитов, сам подеста[26 - Подеста – глава городской общины.] прислал им приветствие и пригласил к себе во дворец на следующий день к завтраку. Послы благодарили и, спросив, в какой час им быть во дворце, отправились на гостиный двор для иноземцев со всем вьючным обозом своим, слугами и стражей.
Покинув площадь с огромными мрачными дворцами, похожими на военные укрепления, послы во главе с денежником и Антонио Джислярди снова поехали по узким и кривым улицам.
В одном из трех кварталов Болоньи, на перекрестке двух улиц, послы увидели шумную и крайне возбужденную толпу. Подъехав ближе, они с высоты своих коней заметили через головы собравшегося народа двух юношей с небольшими кинжалами в руках. Один из них быстро взмахнул рукой, другой же сразу безжизненно рухнул на каменную мостовую, обливаясь кровью из рассеченного горла. Убийца хладнокровно отер свой кинжал об одежду убитого и, никем не задержанный, быстро ушел, завернув за угол.
Племянник Ивана-денежника, Антонио Джислярди побледнел слегка, но воскликнул:
– Quel magnifico colpodi stiletto![27 - Какой великолепный удар стилетом!]
– Что он баит? – спросил взволнованный Беззубцев. – Пошто тут убийство содеяли?..
– Пустяки, – хладнокровно ответил Иван Фрязин, – а сказал он: «Хороший удар кинжалом». Месть кровная…
– Пошто ж, – возмутился Василий Саввич, – злодея-то не схватили? Можно ли так – средь бела дня убийства допущать?!
Даже стража посольская заволновалась, иные из воинов в гневе великом скакать было хотели, дабы поймать убийцу или саблями зарубить, ежели биться с ними будет. Но Иван Фрязин удержал их, разъясняя, что в итальянских землях другой закон, что убийство здесь из кровной мести за злодейство не почитается. Наоборот, убийцу чтут за удаль и храбрость.
– Сего вот убили, а братья убитого и весь род его будет отныне убийцу стеречь, пока не убьют его насмерть…
– Когда же конец злодейству такому бывает? – с негодованием воскликнул начальник посольской стражи.
– А пока один род до корня не истребит другой, – нагло усмехаясь, снисходительно молвил Фрязин, – когда уж и мстить некому станет.
Начальник стражи презрительно плюнул и молвил:
– Вот гады мерзостные! Татары ордынские и те того у собя не творят, как сии латыни.
На другой день за завтраком у болонского подесты царский денежник Иван Фрязин рассыпался в сказках и баснях, описывая невероятные богатства московского царя, говорил о бесчисленных войсках русских и выставлял себя личным другом этого могучего государя.
В то же время успел он рассказать и послам московским кое-что о Болонье, добавив, что испросит у подесты разрешения для них осмотреть самую большую в мире церковь, которая строилась в Болонье в честь св. Петрония.
Подеста, человек пожилой, но увлекающийся, ухватился за эту мысль.
– Я сам с тобой поведу послов великого царя к святому Петронию и покажу им строительство! – говорил он с жаром. – Переведи им слова мои, пусть они все подробно осмотрят и расскажут о сем своему государю.
Послы поблагодарили подесту за добро его и ласку к ним. Иван Фрязин передал это градоправителю, расцветив все льстивыми любезностями.
Прибыв на место стройки, подеста с гордостью объявил, что церковь эта заложена в тысяча триста девяностом году и с тех пор непрерывно строится.
– Длина сей церкви, – переводил итальянец слова подесты, – четверть версты без двадцати сажен, а ширина – семьдесят одна сажень. Я запишу все числа, дабы довести потом государю нашему, который так любит строительство.
Далее, со слов подесты, дополняя все своими объяснениями, он рассказал боярам, сколько камня, извести, глины и песка сюда привезено, сколько ежедневно рабочих здесь работает, как строят стены и опоры для будущих перекрытий.
– И так вот, – воскликнул Иван Фрязин в заключение, – строят восемьдесят третий год без перерыва!
Московские послы даже взбирались вслед за подестой на леса, чтобы взглянуть внутрь стройки. Здесь, на лесах, их и застали посыльные от кардинала Виссариона, ехавшего через Болонью из Рима с личным поручением папы к королю французскому.
Остановившись у болонского архиепископа и узнав о прибытии московского посольства, он повелел тотчас же отыскать их и пригласить к себе. Послы, поблагодарив подесту, сели на коней своих и тотчас же поехали к архиепископскому подворью.
Виссарион встретил их весьма радостно. Он был в красной кардинальской мантии и в красной кардинальской шляпе, и только длинная густая борода и длинные волосы, выбивавшиеся у краев капюшона, напоминали о том, что это бывший православный архиепископ. Первым к его благословению подошел Иван Фрязин, которого Виссарион благословил по православному обычаю. После этого и бояре и дьяк почтительно приняли благословение кардинала.
