Мартин М.: Цветы моего детства

Поход в музей

Их класс отправился в очередное путешествие – в чей-то дом-музей или, может быть, просто музей. Этот город был больше, чем их, но меньше, чем тот, в котором они смотрели спектакли. Между дорогой и экскурсией было неизвестно на что отведенное свободное время, и Мартин в одиночестве прогуливался вокруг большого, давно не реставрировавшегося исторического вида здания. Внезапно перед ним открылась длинная наклонная улица, по двум сторонам которой стояли старые деревянные дома и такие же старые тополя с серебристыми стволами и пыльно-медными листьями. Он не был уверен, сколько у него в запасе времени, и нерешительно двинулся вниз по аллее. Когда он преодолел несколько метров, ему было уже неважно, успеет он вернуться к началу экскурсии или нет. Что-то резко изменилось в архитектонике неба, и низкое облако на востоке превратилось в огромную светоотражающую поверхность для движущегося к закату солнца. Тополиные кроны, облупившиеся деревянные фасады, небольшие лужицы на обочинах, даже земельная грязь и пыль словно загорелись изнутри тепло-розовым светом. Мартину казалось, что он попал в чужой сон или что его самое далекое, почти стершееся, а потом заново нарисованное временем воспоминание стало реальностью. Улица была совершенно пустынной. Было слышно, как мягко шелестят подсохшие тополиные листья. Только дойдя почти до конца, он встретил красивую толстую девочку лет шести в изумрудном шерстяном платье с красными цветами на воротнике. Она сидела на деревянной лавке возле калитки и что-то тихо говорила, глядя на разложенные вокруг игрушки. Заметив Мартина, она замолчала и уставилась на него таким пристальным и беззастенчивым взглядом, что он смутился. Тогда она встала с лавки, подошла к нему и протянула маленького плюшевого лиса. Обычно другие дети пытались, напротив, что-нибудь отнять у него силой или хитростью, так что Мартин был поражен такому ничем не обусловленному подарку. Несколько секунд он помедлил, предупреждая перемену в намерениях девочки, но она продолжала стоять перед ним с серьезным лицом и зажатым в пухлой ладони лисом на вытянутой вперед руке. Почему она выбрала именно это животное? Наконец, Мартин принял маленький дар, на секунду ощутив прохладу рук девочки.

– Спасибо.

Она ничего не ответила, немного еще постояла и вернулась к своей лавке с игрушками. Тепло-розовое свечение уже успело погаснуть. Мартину хотелось сделать что-нибудь для девочки в ответ, но у него ничего не было, а она как будто уже забыла о его существовании. Он побрел назад. Его класс толпился у входа в музей. Его отсутствия никто не заметил.

Сад Слепой Марии

Следить за Слепой Марией стало его новым увлечением. Из школы он выходил вместе с Фи, прощался с ним возле его дома и сворачивал на дорогу, которая вела к деревне. Слепая Мария всегда спешила уйти пораньше, чтобы за ней не последовали недоброжелатели. Мартин старался держаться на достаточном расстоянии, чтобы она не могла его заметить. Когда она закрывала за собой калитку, какое-то время он выжидал за деревьями, затем перебегал в кусты рядом с забором, чтобы можно было увидеть ее в окне или во дворе перед домом. На этот раз мужчины с усами там не было. Слепая Мария исчезла ненадолго за дверью, затем появилась снова, без рюкзака и в другой одежде. В руках у нее была большая металлическая лейка. Она спустилась по ступенькам и принялась поливать розы, ползущие по маленькой самодельной перголе. Затем она перешла к брахикомам, которые росли прямо возле забора с кустами. Следовало бы просто продолжать сидеть неподвижно, но Мартин запаниковал. Он дернулся было, чтобы бежать, но так и застыл в неловкой позе. Слепая Мария перестала поливать цветы, и выражение ее лица сделалось в точности таким, какое всегда бывало у нее в школе. Как будто улиточный слизень спрятался так глубоко в свою спиральную раковину, что она стала казаться пустой. Хотя их и разделял забор и густая листва лещины, они смотрели прямо друг другу в глаза. Потребовалось немало времени, чтобы моллюск в ее взгляде снова зашевелил рожками. Слепая Мария вернулась к своим брахикомам, а Мартин выпрямился за кустами. Они ничего не говорили. Она полила все остальные цветы, потом унесла лейку и стала разбрасывать между растениями какой-то вонючий песок из большого пакета. Мартину очень хотелось в туалет, но уйти, ничего не сказав, пока Слепая Мария во дворе, казалось ему невежливым. Говорить после такого долго молчания тоже было неловко. Наконец, она зашла в дом, и Мартин бросился бежать обратно в город.

На следующий день он отважился подойти к ней по дороге в деревню. Она покосилась на него боковым зрением, и он молча сопровождал ее до дома. Затем он занял привычное место у забора, а она, как всегда, занялась своим садом. Этот ритуал повторялся несколько раз. В школе они, как и раньше, друг для друга не существовали. Зато они существовали для Вона и его приятелей.

– Корову подоить не забыла?

Такие шутки над Слепой Марией пользовались большим успехом. Габриэль, который был не так остроумен, как Вон, отнял у нее портфель, а когда она попыталась его вернуть, с размаху ударил им ее по лицу. Слепая Мария удержалась на месте, но уронила на пол очки. Назревала новая волна веселья – Вон уже заносил ногу, чтобы запустить их в другой конец коридора. Но тут случилось то, чего никто не ожидал. Мартин, наблюдавший всю сцену из класса, бросился на Вона вперед головой, как бодливое животное, и, обхватив его руками за талию, повалил на пол. Тот был так ошеломлен, что какое-то время просто лежал плашмя на спине, а Мартин скрючился над ним, прижавшись головой к его животу. Но скоро Вон опомнился. В результате нескольких энергичных движений он оказался сверху и три раза ударил Мартина кулаком по лицу. Потом он встал и пнул его сначала в живот, затем в голову. Собравшаяся вокруг толпа галдела и подначивала Вона. Вероятно, он бы так и продолжил бить Мартина ногами, но прозвенел звонок, и все разбежались по классам. Мартин поднялся и тоже поплелся на урок. Слепая Мария оставалась в коридоре до тех пор, пока он не встал на ноги. Мартин, весь в пыли и сильно раскрасневшийся, сел за парту рядом с Фи, который провел всю перемену за книгой. По угрожающим жестам Вона и застывшим слезам в глазах Мартина он все понял и ни о чем его не спрашивал. Этот урок был последним. Когда прозвенел звонок, Фи сразу куда-то убежал, предложив встретиться у раздевалки. Вон пару раз толкнул Мартина и намекнул, что настоящая расправа ждет его на улице. Мартин спускался по лестнице и ощущал сильную слабость. Перед глазами у него мелькали пестрые звездочки, а в ушах стоял непрерывный звон. Он знал, что боялся не самой расправы, не боли и даже не унижения. Что-то другое, более основательное и страшное пугало его. Возле раздевалки кто-то подхватил его и посадил на скамейку. Когда его зрение восстановилось, он увидел Клелию и Фи. Он почувствовал небольшое облегчение. Вон не станет его бить при Клелии. Они проводили Мартина до дома, и он надеялся, что за выходные Вон успеет остыть и от угроз вернется к привычной травле. Так и случилось. После уроков Мартин снова увязался за Слепой Марией. На этот раз она оставила калитку открытой, подперев ее большим кирпичом. Мартин остановился и несколько минут стоял в проходе, наблюдая за Слепой Марией. Она удаляла засохшие листья секатором. Затем она срезала одну из своих пионовидных роз и сделала несколько шагов в его направлении. На крыльце снова сидел лысеющий мужчина с черными усами и гладил цыплят. Казалось, он не замечает Мартина. Слепая Мария подошла еще ближе и, глядя в сторону, словно тоже не замечая его, вытянула перед собой руку с цветком. Мартину пришлось зайти во двор. Стебель цветка был колючий и мокрый. От Слепой Марии действительно немного пахло навозом.

Расправа

Примерно неделю спустя, однако, Вон отчего-то вспомнил о своем оскорбленном самолюбии. Подкараулив Мартина после школы, он затащил его за гаражи и побил. Удары были достаточно сильные, но как будто неохотные. Мартин почти не сопротивлялся, только закрывал руками лицо и голову. Тот загадочный ужас, мучивший его накануне, покинул его. Он был почти бесстрастен, как будто это было чем-то вроде неприятной медицинской процедуры, которую просто надо перетерпеть. В какой-то момент Вон почувствовал себя неловко. Казалось, что ему вдруг стало страшно скучно исполнять свою злодейскую роль, и он задумчиво застыл, глядя куда-то мимо своей жертвы. Даже и сейчас Мартин отчего-то не пытался убежать или дать отпор. Он просто стоял, приподняв перед собой руки в оборонительной позе, и смотрел на Вона. Вон тоже посмотрел на него. Несколько секунд они молча таращились друг на друга. Потом Вон словно бы вспомнил, зачем он сюда пришел, и грубо схватив Мартина за плечи, прижал его к дереву. Вон снова застыл, и Мартин почувствовал солоновато-потный запах его кожи. В его дыхании отчетливо распознавался апельсиновый леденец. Их продают в ларьке возле школы. Он не понимал, чего хочет от него Вон, и бессильно обмяк в его руках. Вон, казалось, тоже не понимал, чего он хочет, и, снова спохватившись, резко толкнул Мартина и торопливо пошел прочь, напоследок смачно плюнув ему в лицо, прямо в глаз. Тот немного выждал, и, убедившись, что Вон не намерен вернуться, вытер лицо рукавом и отправился домой.

Пение дятла

У Фи была такая же светлая и тонкая кожа на руках, как у его матери. Она позволяла чесать ее ногтями – это его успокаивало. «Чухать», как он выражался. Мартин думал об этом на уроке математики. Еще он думал о Слепой Марии, которая с недавних пор стала для него просто Марией. Из школы они теперь возвращались втроем, и Мартину было страшно неловко – перед Фи за Марию, перед Марией за Фи и перед Марией и Фи за себя. Без Фи становилось легче, но момент расставания с ним каждый раз разбивал Мартину сердце.

– Пока!

Он старался вложить в это слово всю свою преданность, все симпатию к своему милому другу. Если выходило слишком тоскливо, он боялся, что Фи решит, что надоел ему. А если – слишком весело, Фи мог подумать, что Мартин рад от него избавиться.

Мария посвящала его в тайны садоводства. Он помогал ей ухаживать за садом, а она позволяла ему время от времени срезать какие-нибудь цветы. Что он с ними делает, она не спрашивала. Мужчина с усами никогда ничего не говорил и не обращал внимания ни на что, кроме своих цыплят.

Однажды Мартин предложил Марии прогуляться с ним на кладбище. Мария не была удивлена. Казалось даже, что она ждала этого предложения. Он никого еще сюда не приводил. К этому моменту могила его матери была вся усыпана цветами, которые он приносил, в основном засохшими. На гранитной плите было несколько пластилиновых роз и венок из увядших одуванчиков.

– Здесь лежит моя мама.

Мартин был так растроган собственными словами, что едва сдержал слезы.

– Здесь очень красиво.

Мария смогла различить пионовидную розу из своего сада среди других засохших цветов, ставших теперь похожими друг на друга, как бывают похожи между собой очень старые люди.

Только сейчас Мартину пришло в голову, что он никогда не видел в доме Марии никого, кроме мужчины с усами, который, вероятно, был ее отцом. Задавать ей вопрос о матери прямо сейчас показалось ему неприличным, и он промолчал.

– Какие цветы она больше всего любила?

Мартин задумался. Он был слишком мал, чтобы дарить ей цветы, когда она была жива.

– Она выращивала фиалки в горшках. Когда она умерла, они исчезли.

Это было правдой. Он не знал наверняка, как это произошло, но был почти уверен, что их выбросил отец или Корнелиус.

– Мы можем вырастить новые фиалки для нее.

– Правда?

Вместо ответа она улыбнулась и посмотрела в сторону. Где-то невдалеке раздалась серия резких высоких звуков, похожих на писк резиновой уточки.

– Все думают, что дятлы умеют только стучать. Но это не так. Дятлы умеют петь.

Мартин поднял голову. На высокой сосне примостилась крупная пестрая птица с белой грудкой и красной шапочкой. На пение это было похоже очень мало.

Глория

Госпожа Лилия всегда обращалась с Мартином натужно дружелюбно.

– Ну здравствуй!

С этими словами она наклоняла к нему свое густо напудренное лицо и расплывалась в покровительственной улыбке. Мартин сдержанно отвечал: «Здравствуйте», – и уходил к себе в комнату. Корнелиус говорил, что она шлюха. Мартин не вполне понимал смысл этого слова. Также он не понимал, что могло привлекать ее в отце, но был благодарен ей за то, что иногда она избавляла их от его общества. К сожалению, в последнее время они оба все чаще проводили время здесь, в их доме. Несколько раз госпожа Лилия даже оставалась на ночь. В шкафчике над раковиной появилась пара загадочных стеклянных баночек. В одной из них можно было распознать туалетную воду. На ней была нарисована дама в черных чулках, а сверху наискосок золотыми буквами было выведено название – «Глория». Должно быть, подумал Мартин, где-нибудь еще живет госпожа по имени Глория, у которой в шкафчике хранится туалетная вода под названием «Лилия».

Все это вполне можно было бы терпеть, если бы госпожа Лилия не перешла черту. Придя однажды из школы, он застал ее на кухне облаченной в старый халат его мертвой матери и поливающей фиалки, которые он выращивал для ее могилы.

– Ну здравствуй!

Мартин ничего не ответил, сгреб в охапку три маленьких горшочка с розовыми и сиреневыми цветами и унес их в свою комнату. Вечером того же дня он слышал, как она говорит с отцом. Хотя он смог разобрать только отдельные фразы – «бедный мальчик» и «надо же заниматься воспитанием», – но этого хватило, чтобы понять, что она говорит о нем.

Все уже легли спать, когда Мартин совершал свой вечерний туалет. Он принял душ, почистил зубы и насухо вытерся большим махровым полотенцем, которое когда-то было белоснежным, но со временем приобрело желтовато-серый оттенок. Затем он открыл шкафчик над раковиной, взял в руки пузырек с туалетной водой, открутил колпачок в виде розы и аккуратно вылил содержимое в сток ванны. Удерживая пузырек в левой руке, он выпустил из себя решительную струю мочи, стараясь попасть в узкое горлышко. Когда «Глория» снова была наполнена, он закончил облегчаться в сток, закрутил колпачок и поставил ее на прежнее место.

Метафизика

Он любил фотографировать цветы вечером. Просто цветы, но непременно вечером. Чтобы на их фоне виднелись закатные всполохи, электрические городские огни или хоть просто поголубевшая без солнца даль. Ему виделась в этом какая-то своя, особая праздничность, такая, какая возможна только вечерами и только в такое время года, когда уже или еще можно встретить тут и там эти самые цветы.  В том отношении, которое устанавливалось между ними и воздухом, являвшим на фотографии привилегированные вечерние цвета и заставлявшим думать о теплом ветре (теплый вечерний ветер – апогей лета), открывалась даже некоторая собственная метафизика. Ему казалось, что это отношение как-то связано с его снами, а сны – со смертью, точнее с ее преодолением. Иногда ему именно так все ночами и грезилось: лето, вечер, цветы и эта спасительная городская праздничность, ничего не имеющая общего с теми праздниками, которые ему довелось наблюдать в действительности, без столпотворений, без парадов, без концертов на площадях, без мусора и без пошлой, дурной идеи, – только напоенный теплом и сладкими запахами город, создающий ощущение праздника, имея для этого гораздо более веские основания, чем все то, что принято этим словом обычно называть. Это ощущение происходило скорее из тишины, чем из шума. Порой оно возникало, когда такими теплыми вечерами допоздна не включали на улицах фонари – и вот они загорались. Согласно этой метафизике, в такие моменты он не жил, а переживал переход от жизни к смерти, и, очень  может быть, спасение состояло в том, что переход этот мог длиться, в отличие от жизни, сколько угодно долго, так как был лишен обычных пространственно-временных форм, свойственных жизни, но и небытием при этом не являлся. Так ему казалось. Он не знал, думает ли об этом же или о чем-то подобном кто-нибудь другой, кто смотрит на его фотографии. Да никто на них, собственно, и не смотрел. Почти никто. Иногда он показывал какие-нибудь из них Марии и Фи, но они, если и проявляли интерес, то в основном из вежливости, а если не из вежливости, если они действительно проявляли интерес, то это был такой интерес, который не совпадал с его собственным. При всей своей жизненной неустойчивости, он обладал абсолютной и предельной творческой уверенностью. Его не интересовала никакая критика в отношении того, что он фотографировал, так как он был убежден: то, что было им сделано, могло быть сделано только так и никак иначе, и единственной мерой этих вещей оставался он сам.

Прикосновение

Господин Удрилло всегда и везде стремился стать «своим».

– Дорогая моя, вещь ге-ни-аль-ная!

Возвращая Октавии очередную прочитанную книгу, он всегда старался прикоснуться к ее руке. Она ненавидела этот назойливо-фамильярный жест и всю его манеру держаться, но в то же время не могла не замечать, какая у него мягкая и теплая кожа, и думала о том, как бы ей хотелось, чтобы к ней прикоснулся кто-нибудь не такой противный, как господин Удрилло.

Госпожа Мильтон всегда улыбалась, когда встречалась взглядом с Октавией. В этой улыбке не было ничего нахального. Это была простая вежливость, которая, хотя уже и была сама по себе явлением почти необычайным для их города, не имела ничего общего с чувствами Октавии, когда та улыбалась в ответ. На вид госпоже Мильтон было около сорока пяти лет. Ее румяное, никогда не скрытое под косметикой лицо украшали тонкие обаятельные морщины, обнаруживающие в нем склонность к интеллигентным и жизнерадостным выражениям. Слизни обладают как женскими, так и мужскими половыми органами. Ее одежда всегда выглядела чрезвычайно непритязательно, почти неряшливо. Короткая мужская стрижка и ортопедические ботинки завершали ее образ женщины, у которой есть в жизни что-то поважнее, чем погоня за модой и внешним лоском. Что это было, Октавия не знала. Знала она только то, что как бы ни нарядилась госпожа Мильтон, она всегда будет оставаться самым восхитительным человеком на свете. В ее манере говорить Октавии слышалось что-то недосягаемое – что-то такое, чему невозможно подражать и на что невозможно ответить с достаточной степенью признательности. Каждым своим движением она проливала на все вокруг потоки безупречной тактичности и глубочайшей мудрости. Октавия не знала, чего бы ей хотелось от госпожи Мильтон. Обычно слизняк следует за слизью другого слизняка и может даже поедать эту слизь. Никакие варианты социальных связей не представлялись ей подходящими, чтобы удовлетворить ее тайное поклонение этой великолепной персоне. Так что приходилось довольствоваться редкими и короткими встречами в библиотеке, когда госпожа Мильтон неизменно приветливо, но без лишних комментариев сдавала прочитанную книгу или брала новую. В отличие от господина Удрилло она никогда не прикасалась к Октавии, но отчего-то ей казалось, что достаточно было бы только попросить, и бесконечно добрая госпожа Мильтон прижала бы ее к своему полному телу с той нежностью, на которую не способны ни дружба, ни материнство, ни романтическая любовь, ни что-либо другое. Затем слизняки находят друг друга и начинают кружиться вместе.

– Здравствуйте! Будьте так добры, еще вот это .

Эти слова она произнесла с легкой одышкой, которая, как и все остальное, показалась Октавии неотразимой. Хотя никаких очевидных семейных или профессиональных признаков госпожа Мильтон не демонстрировала, Октавия была уверена, что у нее самая интересная, наполненная и сложившаяся жизнь, какую только можно себе представить. Иначе и быть не могло. И ей было мучительно стыдно перед госпожой Мильтон за собственное жалкое, не имеющее веса существование. Она страшно завидовала тем людям, которым повезло попасть в число ее окружения. В ее присутствии Октавия переставала бояться смерти.

Гениталии слизней – одни из самых удивительных в мире.

Туалет

На переменах в школьном туалете всегда было полно учеников старших классов, которые делали там что угодно, только не справляли нужду. На серо-зеленой стене висело несколько ржавых писсуаров, а справа возле окна, ничем не огороженный, стоял унитаз, на закрытой крышке которого обычно сидел самый авторитетный из находящихся в туалете старшеклассников. Большой глупостью с стороны кого-то вроде Мартина было бы даже заглянуть туда на перемене, а о том, чтобы воспользоваться туалетом по назначению, и говорить было нечего. Поэтому в случае сильной нужды ему приходилось поднимать руку во время урока и при всех задавать вопрос, который уже сам по себе расценивался как проступок:

– Можно выйти?

В половине случаев ему довольно грубо отвечали отказом, ссылаясь на то, что «скоро перемена». Мартин, конечно, не мог объяснить, что ему необходимо выйти до того, как она начнется, что это его единственный шанс облегчиться до конца школьного дня. И ему ничего не оставалось делать, кроме как послушно оставаться на месте, надеясь, что следующие учительница или учитель окажутся к нему более благосклонны и что его одноклассники не обратят внимание на повторный вопрос. Госпожа Петра была единственной учительницей, которая не только всегда позволяла ему выйти, но даже не сопровождала свое позволение раздражительными или насмешливыми комментариями. В одном из таких походов Мартин встретил возле туалетов Клелию. Она полоскала лицо водой из-под крана. Ее глаза и губы выглядели так, как они выглядят у человека, который сильно и продолжительно плакал. Заметив Мартина, она улыбнулась, поздоровалась с ним и, опустив голову, чтобы волосы густо падали на лицо, пошла на урок. В последнее время он часто видел ее в компании других старшеклассников и старшеклассниц, особенно часто – одного конкретного старшеклассника, который позволял себе в обращении с ней немыслимые вещи. Например, объятие за талию или прикосновение к волосам. Все это он проделывал с невероятными непринужденностью и небрежностью, а Клелия не только позволяла ему это, но как будто даже поощряла его. Происходящее было для Мартина мучительно, но отчего-то каждый раз, когда ему предоставлялась такая возможность, он не мог отвести от них взгляд.

Обморок

Вскоре после случая в коридоре Клелия прекратила водиться с тем одним конкретным старшеклассником и всей остальной компанией и стала такой, какой Мартин всегда ее знал. Она снова время от времени сидела с ним, Фи, а теперь еще и Марией за одним столом в школьной столовой, а иногда и прогуливалась с ними после уроков. Казалось, не только на него, но и на всех остальных ее общество действовало целебно. Мартину почти не было больше неловко во время этих прогулок. Изредка ему становилось совсем спокойно и легко – как будто они четверо лучшие друзья уже целую вечность. Это чувство было слишком хрупким и никогда не длилось долго. Что угодно могло разрушить его – равнодушное пожатие плечами Фи, сумрачная задумчивость Клелии, которая возникала на ее лице все чаще, углубившийся в спиральной раковине слизень в глазах Марии. Он все время боялся того, что кому-нибудь из них станет скучно, если он будет слишком долго молчать, и того, что он кого-нибудь утомит, если будет говорить слишком много и невпопад. Ему хотелось, чтобы им было так же приятно, как ему, и чтобы они его не оставляли. Мартину было стыдно за это желание, он считал себя недостойным их дружбы.

Однажды во время подобной прогулки Мартин дошел до такой степени трепета и озабоченности, что у него потемнело в глазах. Он начал беспомощно оседать и цепляться за воздух. Его подхватили под мышки и отвели на газон, где он положил голову на траву и на мгновение провалился в небытие. Когда к нему вернулись сознание и зрение, он увидел, что все трое склонились над ним и с выражением крайней тревоги заглядывают ему в лицо. Мартин слабо улыбнулся. На спине и на лбу у него выступили крошечные капельки пота. Он приподнялся на локтях и, предупреждая возражения, сказал как можно бодрее:

– Все хорошо, мне уже совсем хорошо!

Клелия, Фи и Мария стали переглядываться и улыбаться. Потом они засмеялись. Мартин тоже засмеялся. Он чувствовал себя еще довольно слабым, но ему было очень радостно и весело. И немного жутко.

Имя

Примерно через пару недель после эпизода с избиением он внезапно повторился. На том же месте, что и в прошлый раз, Вон настиг Мартина и уволок за гаражи. Точнее сказать, утолкал. Это было похоже на плохое театральное представление – Вон как будто только делал вид, что пытается куда-то заманить Мартина, а Мартин как будто только притворялся, что тому это удается. Казалось, он в любой момент без особого труда мог убежать или позвать на помощь. А может, так оно и было. Но почему-то не делал этого. Как будто на него наложили заклятье. Оказавшись в укромном месте, Вон снова принялся неловко и с несвойственной ему нерешительностью поколачивать абсолютно не сопротивлявшегося Мартина. Длилась эта интерлюдия минут двадцать. Затем Вон, как и в прошлый раз, замешкался, словно хотел сказать или сделать что-то еще, но отчего-то не мог, и, шлепнув Мартина напоследок раскрытой ладонью по уху, молча, не оглядываясь, очень быстро пошел прочь, как если бы он был преследуемым, а не преследователем. Мартин остался стоять на месте. Он чувствовал, как мышцы под его кожей в местах ударов, распределившихся равномерно по всему его туловищу, рукам и ногам, наливаются мягким теплом и болезненно пульсируют. Он осторожно вышел обратно на тропинку, оглянулся вокруг, не то высматривая Вона, не то проверяя, не заметил ли их какой-нибудь прохожий. Убедившись, что поблизости никого нет, он пошел домой.