Мартин М.: Цветы моего детства

Кто-то из мужчин уступил госпоже Лилии место. Она была еще слишком молода, чтобы это можно было отнести к сострадательному уважению старости, так что, очевидно, ситуация имела гендерную подоплеку. На лице госпожи Лилии изобразилось замешательство. Принять этот жест с благодарностью казалось ей предательством своих убеждений, но и стоять рядом с освободившимся сидением было глупо, тем более что отдохнуть ей и правда очень хотелось. В конце концов она все-таки села, но с таким видом, будто чисто случайно оказалось рядом с незанятым креслом, не сказав «галантному незнакомцу» ни слова.

Куриный суп

Примерно в это же время Мартин пристрастился к долгим пешим прогулкам, компанию в которых ему составляли исключительно барочные композиторы. Он снова и снова слушал одни и те же треки из своей коллекции в шесть сиди-дисков. Среди них был один концерт для клавира и флейты с оркестром, который он слушал особенно часто. В нем было что-то жалкое, что-то почти непристойное в своей болезненной нежности и то самое серенькое, другое, о чем, казалось Мартину, знал только он и автор этого концерта.

Когда прогулка заводила его в людные места, ему всегда становилось неловко. Каждый прохожий, каждый случайный субъект в поле его зрения, даже самый неказистый, точно знал, куда и зачем идет. А Мартин знал это не всегда (вообще-то никогда не знал). Он «просто гулял». И было в этом что-то неприличное, почти постыдное. Ему приходилось заранее планировать все свои повороты направо и налево, все те маневры, которые позволяли добраться до пункта назначения, или точнее выбраться из мест, которые пунктом назначения не являлись, мимикрировать под всеобщую целеустремленность. Если ему это удавалось, всегда все же оставалась довольно высокая вероятность, что его выдадут глаза. Он слишком много им позволял. Вращал ими туда и сюда. Он был рассеян и неуместно заинтересован. По-настоящему целеустремленные люди, которые его окружали, рассматривали вокруг себя только отдельные предметы и только тогда, когда имели для этого достаточно веские причины – например, дыру в асфальте, когда возникала опасность в нее упасть, или ценники на витрине, когда возникала необходимость что-то купить. Мартин смотрел сразу на все, для него не существовало отдельных предметов. Иногда он тоже останавливался у стеклянных витрин и, напустив на себя серьезный вид, внимательно изучал ассортимент продукции, которая его совершенно не интересовала. Он слушал, как съежившаяся от старости бабушка с жемчугами на шапке угрюмо ворчит на вареную колбасу, и с пониманием кивал головой. Ему было приятно чувствовать себя частью чего-то большего, чем он сам.

Он исходил все улицы, все закоулки, все площади и все тупики в городе, и в его комоде сильно прибавилось фотографий с гаражами, сараями, дорогами, водонапорными башнями, линиями электропередач, резервуарами, брандмауэрами, деревьями и кустами. А точнее, фотографий того, как эти гаражи, сараи, дороги, водонапорные башни, линии электропередач, резервуары, брандмауэры, деревья и кусты расположились в пространстве относительно друг друга и некоторых атмосферных явлений. На одном из редких его кадров, в которые попадали люди, была выглядывающая из своего окна Матильда. На ней был лиловый пеньюар и засаленное боа. Она держала в руке с растущим поперек пальца ногтем засохшую розочку и едва заметно шевелила накрашенными губами, как будто что-то напевала или разговаривала с воображаемым собеседником. Она не видела, что он ее фотографирует. В тот день, когда Мартин сделал этот кадр, он вернулся домой и почувствовал с порога теплый куриный запах. Госпожа Лилия готовила суп.

– Голодный?

Мартин подумал, что, может быть, она тоже скоро умрет, и, перед тем как сесть со своей тарелкой за стол, очень хотел обнять ее или что-то в этом роде, но постеснялся и принялся молча хлебать суп.

Ко-ко

Одним из немногих воспоминаний о детском саде, которые Мартин сохранит на всю жизнь, было теплое летнее утро, когда он вместе с группой мальчиков стоял на заднем дворе и пытался как можно выше нарисовать на стене темное пятно струйкой мочи, но по неизвестной причине у него получалось значительно ниже, чем у всех остальных. Возможно, потом они будут учиться с ним в одном классе, а может быть, он никогда больше их не увидит, – в обоих случаях они навсегда останутся для него маленькими ухмыляющимися незнакомцами со спущенными штанами. Наверное, в тот момент он и потерял вкус к соревнованиям. Позднее он спрашивал себя: почему никто не замечает, что «веселые старты» веселы только для победителей? Почему их триумф важнее, чем его страх и его унижение? Почему никто не плачет от жалости к таким, как он? Эта мысль постепенно изменила те дали, в которые он уходил, когда терпел поражение или когда сидел один в ванной. Он больше не воображал себя героем, который всех спасает. Он мечтал о таком мире, в котором все одинаково слабы, и никому не приходит в голову считать это чем-то плохим. Он мечтал о таком мире, в котором герои невозможны. Он мечтал о том, чтобы культ героизма сменился культом нежности.

Он рассказал об этом Марии, когда они сидели в ее прохладной комнате на скрипучей кровати и пили пузырящийся черный чай. Мартин сделал фотографию с ее покрытыми маленькими темными волосками ногами, лежащими на бронзовой спинке и прикрытыми до середины щиколоток очередной ситцевой юбкой в мелкий цветочек. Она знала все это лучше него.

По старому лакированному паркету ее дома постоянно бегали цыплята, хотя ни одной взрослой курицы и ни одного петуха он здесь никогда не видел. Вся ее одежда была на несколько размеров больше, чем полагалось, так что когда Мартин решил примерить на себя белый свитер с рюшами на воротнике, он оказался ему впору. Мария спрыгнула с кровати и надела на себя растянутый горчичный пуловер Мартина. Они встали рядом перед большим мутноватым зеркалом и нервно захихикали. Мартин взял в руки массивную брошь в виде перекрученной ленты золотистого цвета и приладил ее к груди. Ему захотелось иметь целую коллекцию свитеров и брошей, только для того, чтобы каждый день совершать этот жест – прикалывать брошь к своему свитеру, чувствовать под пальцами, как она слегка провисает от тяжести на мягком, податливом трикотаже.

На следующий день они встретились там же, только теперь с ними был еще Фи. Мартин и Мария снова поменялись одеждой – на этот раз на нем оказалась мохеровая кофта с жемчужными бусинами, а на ней темно-зеленый кардиган с тремя большими белыми пуговицами. Фи принес с собой лист ватмана, приколол его кнопками к стене и написал малиновым карандашом: «Клуб несоревнующихся». Немного полюбовавшись заголовком, они решили придумать правила. Мария была среди них самой радикальной несоревнующейся:

– Никогда и ни при каких обстоятельствах не принимать участия ни в каких соревнованиях, конкурсах, играх на победителя и во всем, что по своей сути является таковым! Пресекать любые попытки спровоцировать ситуации соревнований, конкурсов, игр на победителя и всего, что по своей сути является таковым!

Фи занес над ватманом черный карандаш, но заколебался и повернулся к Марии:

– А если нам придется участвовать в школьных олимпиадах или на физкультуре придется бежать наперегонки?

Они принялись спорить, а Мартин молча сидел в углу между подушками и, не принимая участия в разговоре, слушал их одинаково сдержанные, но твердые и полные убежденности голоса с невыразимой нежностью. На секунду ему показалось, что они подходят друг другу гораздо лучше, чем он любому из них, ему стало грустно и захотелось раствориться в прохладном воздухе зимней комнаты, или, может, превратиться в прозрачное розовое облачко или в опавший лепесток георгина. Но сделать этого он не мог, так что только слегка приподнял правую сторону своего седалища и почти беззвучно выпустил из себя струйку газа, надеясь, что это не испортит атмосферу ни в буквальном, ни в переносном смысле (симпатичным он себе больше не казался).

В конце концов первое и единственное правило «Клуба несоревнующихся» стало звучать так: «По мере возможности и сил избегать всего, что заключает в себе соревновательный элемент любого рода». Президентом клуба было решено назначить Ко-ко, цыпленка с недоразвитой правой лапкой, сидевшего и днем и ночью в одном и том же месте между стеной с выцветшими обоями и глиняным горшком с увядающей монстерой.

Избавление

Признаваться в этом было тяжело, но в глубине души Мартин знал, что удерживало его мать и госпожу Лилию с отцом. Фредерик М. был определенно самым привлекательным мужчиной в их городишке и живым примером тлетворности соревнований – он был победителем всегда и везде, не приложив к тому же ни капли усилий для этого. С его мужественного, неизменно гладко выбритого лица никогда не сходило одно и то же маслянистое самодовольство. Даже абсолютное отсутствие вкуса не портило его. Интересно, размышлял Мартин, если бы отец не был красив, он бы не стал таким напыщенным придурком или, напротив, был бы еще хуже? Впрочем, в последнее время он как будто слегка образумился, или просто притих под властной, покрытой увесистыми перстнями, рукой госпожи Лилии. Иногда он представлял, как она прогоняет отца из дома, а вместе с ним уходит и Корнелиус. И они остаются с ней вдвоем, готовят множество изысканных блюд, выращивают прекрасные экзотические цветы, перешивают старую одежду (госпожа Лилия работала в ателье), красят стены, ходят по магазинам, а однажды, может быть, даже идут вместе на кладбище. Но нет, этого не могло произойти. И едва ли ему стало бы от этого лучше. Знать, что где-нибудь там, где-то еще этот человек с такими же, как у него, глазами продолжает с гордостью носить военную форму и разговаривать с официантками и вообще почти всеми женщинами фамильярно-непристойным тоном, из-за которого Мартин всю жизнь сгорал от стыда, было бы, возможно, еще более мучительно, чем продолжать быть частью этой жизни. Нет, должно было найтись другое решение, и это решение уже очень скоро подскажет ему Герман К.

Герман К.

Вообще-то Герман К. появился уже давно. На бесчисленных рисунках, которые Мартин делал при помощи карандашей и бархатистой бумаги, он танцевал, истекал кровью, оплакивал мертвых птиц и просто чего-то ждал – наверное, своей возможности высказаться. У него было тонкое субтильное тело, длинные стоячие уши и немигающие черные глаза. Формально он был кроликом. Поначалу Мартин встречал его только на кладбище, когда приносил цветы для матери. Очень робко он выглядывал из-за какого-нибудь надгробия, а когда понимал, что его заметили, убегал по-человечьи, на двух ногах, в лес. Да, Мартин понимал, что здесь что-то не так, что нельзя делать вид, что все по-прежнему и продолжать хранить это в секрете. Но в Германе К. было то, что не смогли бы понять даже Фи, Мария и Клелия. Он пришел к нему из тех мест, где среди маленьких синих фиалок жил лис, где в небе всегда висели тяжелые серые облака, готовые вот-вот разразиться ливнем, но поскольку времени в этих краях не существует, они просто оставались висеть как есть, тяжелые и серые. Он был с ним в больнице, он был с ним школе, он был с ним в самые тяжелые моменты жизни, хотя его и не всегда можно было увидеть. Он был с ним не для сочувствия и поддержки. Он просто был с ним. Он пришел к нему оттуда, куда Мартин никогда бы не смог никого отвести. И если бы вход туда оказался для него закрыт, никакая радость на свете не смогла бы удержать его в этой жизни. Потому-то он и не мог позволить себе что бы то ни было, способное отпугнуть Германа К.

И уже тогда Мартин знал, что готов ради него на все, абсолютно и безоговорочно.

Фасоль

На каждом школьном уроке музыки, который удивительным образом не имел ничего общего с музыкальной школой и всем тем, что в ней происходило, они неловко и невпопад исполняли выуженные из каких-то заплесневелых периферийных культурных областей песни под аккомпанемент мрачной и надутой госпожи Алалы, баянистки. Мартину не нравились эти лубочные баллады. Всех остальных они просто смущали. Но для него они были еще и оскорблением хорошего вкуса.

– В той бухте, где отважный Грей нашел свою фасоль,

В той бухте, где фасоль дождалась Грея!

Фи прыснул со смеху. Мартин был очень горд тем, что смог его рассмешить, такое случалось не часто. Мария улыбнулась. Госпожа Алала была на грани того, чтобы рассвирепеть, и от этого тоже было по-своему приятно.

День рождения Клелии

Мартин был немного обескуражен тем, что Клелия пригласила на свой день рождения его одного, без Фи и Марии, но, тем не менее, он чувствовал себя очень счастливым. Он начал готовить для нее подарок еще прошлой осенью, хотя и понимал, что у него может вообще не оказаться возможности ее поздравить. Всякий раз, когда она оказывалась неподалеку, но на достаточном расстоянии, чтобы ничего не заметить, и принимала удачный ракурс, Мартин делал снимок. На момент приглашения у него насчитывалось около сотни фотографий. Примерно половина из них никуда не годилась, а среди остальных были выбраны тридцать две подходящих. Каждая занимала отдельную страницу в собранном из крафтовой бумаги и картона альбоме, дополненная цветком из Мартиного гербария. Особенно хороша была та, на которой Клелия играла что-то на скрипке, наполовину освещенная ярким солнечным светом, льющимся из открытого окна. Рядом с ней он приклеил веточку мяты.

Дверь открыла сама Клелия. На ней было короткое черное платье. Из комнаты доносились громкие возгласы и смешки. Мартин, конечно, понимал, что он не может быть единственным гостем, но все же не ожидал такого оживления. Клелия приняла протянутый ей сверток и, не разворачивая его, повела Мартина в гостиную. Там, за большим раскладным столом, уже сидело человек восемь. Все они были примерно одного возраста с именинницей, а значит, на несколько лет старше него. Наедине с Клелией его никогда это не беспокоило, но теперь он почувствовал себя так, как будто зашел во время урока в чужой класс. Его посадили между двумя подругами Клелии, Ритой и Салли, которых он прежде видел только издалека, и положили ему на тарелку куриную ногу с салатом из крабовых палочек. Рита и Салли как будто не заметили его возникновения и продолжали начатый ранее разговор, только слегка подавшись по направлению друг к другу туловищами, так что Мартину пришлось придвинуть тарелку как можно ближе к краю стола. Клелия тем временем вернулась к другим гостям в противоположной стороне комнаты. Кажется, всем, кроме него, было очень весело. Он старался есть как можно медленнее, так как понимал, что когда еда закончится, у него не будет даже этого занятия, и ему станет еще более неловко. Ему захотелось, чтобы все эти люди исчезли, и они с Клелий остались в квартире вдвоем, как тогда, когда он разбил колено и она напоила его чаем. Один из старшеклассников сидел к ней очень близко и говорил ей что-то такое, отчего она постоянно смеялась. Этот персонаж олицетворял в себе то, за что Мартин ненавидел подростковую культуру, – непристойную развязность, грубость и плохой вкус. На нем была красная рубашка с двумя расстегнутыми у воротника пуговицами. Его рука лежала на спинке ее стула. От каждого случайного или неслучайного соприкосновения их тел через все нервы Мартина пробегала неприятная молния. Сначала он думал, что Клелия вообще все подарки откладывает в сторону, чтобы посмотреть их позже, но когда пришли еще двое гостей, и протянули ей большую коробку с розовым бантом, она открыла ее тут же. Там оказалась ярко-синяя сумка из искусственной крокодиловой кожи. Клелия повесила ее на плечо и картинно завертела бедрами.

Продолжать есть вечно было невозможно, и Мартин стал листать журнал, лежавший возле него на тумбе. На последней странице был гороскоп на текущую неделю. «Проведите время в обществе близких друзей. Хороший отдых пойдет вам на пользу». Старшеклассник в красной рубашке теперь сидел еще ближе к Клелии, а его рука была у нее на плече.

Пришло время торта. Именинница задула свечи и все захлопали. Когда стали раздавать тарелки, она, кажется, заметила, что Мартину не так весело, как всем остальным и, наконец, вспомнила про подарок, который он принес. Сперва это его обрадовало, но в тот же момент он обмер от ужаса, так как Клелия встала во главу стола и провозгласила:

– Внимание! Мартин тоже принес мне что-то!

Старшеклассник в красной рубашке хихикнул и приобнял ее за талию. Она развернула альбом и принялась его рассматривать.

– Ой… Это же… Когда ты… Когда это было?

Все собрались вокруг Клелии, чтобы узнать, что ее так удивило. Старшеклассник в красной рубашке притянул альбом к себе и, скорчив дурацкую гримасу, воскликнул:

– Влюбился парень!

Все засмеялись, в том числе Клелия. Она, правда, сдерживалась, и в ее лице можно было заметить тень жалости, но старшеклассника в красной рубашке она от себя не отстранила. Мартину очень хотелось уйти, но вместо этого он постарался сделать вид, что ему тоже очень весело и что все это просто шутка. Он подождал, пока им не надоест над ним смеяться, потом еще чуть-чуть, пока всеобщее внимание не обратится полностью к другим предметам, и, натянув улыбку, сказал Клелии, что ему пора идти.

Он проплакал весь путь до дома. Было уже темно, и он надеялся, что этого никто не заметит. Во дворе он все никак не мог остановить слезы, так что сел на качели и еще долго плакал, слегка шатаясь взад-вперед и низко опустив голову, чтобы со стороны казалось, будто он просто решил покататься. Когда он устал отталкиваться от земли ногой и качели остановились, к нему подбежал Пират и лизнул его в руку. Он не злился на Клелию, даже на старшеклассника в красной рубашке он больше не злился. Но утешение, которое она ему внушала, было утрачено навсегда.

Письмо

Иллюзию того, что все в порядке, дарили ему маленькие рутинные вещи, такие как полив цветов и регулярная проверка почты. Возвращаясь однажды из школы и мечтая о том, как польет сейчас свои дорогие фиалки, Мартин открыл маленьким ключиком неопределенно-ржавый почтовый ящик и среди рекламных листовок обнаружил письмо. В строке «Куда» значился его город, его улица, его дом и его квартира. В строке «Кому» было тонким наклонным почерком выведено – «Клавдию». Он думал, что знал имена всех живших не только в его подъезде, но и во всем доме, и никого по имени Клавдий здесь не было. С минуту он помедлил, раздумывая, как поступить. Конечно, следовало отнести письмо на почту, чтобы его отправили по обратному адресу, или попытаться там выяснить, кто такой Клавдий и передать письмо ему. И он уже было начал спускаться по лестнице, но с каждой секундой, которую он держал письмо в руках, мысль навсегда расстаться с ним становилась все более нестерпимой. Идея того, что регулярная проверка почты наконец-то приобретет настоящий смысл, казалась ему невероятно соблазнительной. И с быстротой, на которую только было способно его мягкое нерасторопное тело, он спрятал письмо в рюкзак, поднялся наверх, снял куртку, разулся и закрылся в своей комнате. Аккуратно надорвав край конверта, он достал тонкий, сложенный вдвое листок и стал читать: «Дорогой Клавдий. Прошел вот уже почти год с тех пор, как я не получаю от тебя ни слова, и я не нахожу себе места. Если я в чем-то перед тобой провинилась, пожалуйста, прости меня. Мне страшно не хватает твоих историй. Последнее твое письмо, в котором была «Сказка о серебряном дереве», я перечитала уже столько раз, что выучила его наизусть. Но я не прошу историй. Короткой весточки о том, что ты здравствуешь, было бы достаточно, чтобы сделать меня очень счастливой. Соломона пришлось кастрировать, потому что он все время кричал. С любовью, Октавия». Мартин перечитал письмо шесть раз, затем спрятал его в столе и отправился на улицу. Дойдя до площади с бронзовым бюстом, он повернул назад и углубился в унылые спальные пространства. В сгущавшихся сумерках он лежал внутри заржавевшей ракеты самого похожего на детскую площадку двора в их городе и думал о том, что настоящий полет в космос возможен только в том случае, когда ты не только никуда не летишь, но и знаешь, что этого никогда с тобой не случится. Он смотрел, как по мере наступления темноты в доме перед ним зажигается все больше окон, которые казались ему красивее и романтичнее звезд, и вдруг его осенило. На конверте значилась квартира номер восемнадцать. На двери квартиры первого этажа, которая с некоторых пор пустовала, висела цифра восемь. Вернувшись домой, он открыл шкаф, в котором хранил свои самые драгоценные вещи – фотографии и фотопленки, книги с гербарием, рисунки с Германом К., чистые перфокарты и некоторые другие важные предметы. Перебрав несколько беспорядочных стопок с бумагами, он отыскал альбом для рисования, который принадлежал бессловесному старику из восьмой квартиры, умершему около года назад. Кроме портрета мальчика, в нем было еще несколько картинок и коротких записей. Мартин осторожно вырвал лист, на котором были изображены голые верхушки деревьев, и на чистой стороне написал: «Дорогая Октавия. Пожалуйста, прости меня за долгое молчание и знай, что оно было гораздо менее долгим, чем ты думала. В октябре я отправлял тебе письмо, на которое не получил ответа, и решил тебе больше не докучать. Теперь я вижу, что то письмо до тебя не дошло. Наверное, потерялось где-то в пути. Я в добром здравии, хотя и чувствую себя иногда так, как будто выпал из космического корабля и навсегда остался болтаться в космосе. Ни одна зима еще не казалась мне такой долгой. Бедный Соломон! С любовью, Клавдий». Почти все буквы можно было найти среди коротких записей в альбоме, так что Мартину удалось, насколько он мог об этом судить, копировать кривоватый почерк старика. В конверт, который покупала еще его мать, он вложил также одну из своих любимых фотографий, сделанных с помощью монокля. На ней была высокая раскидистая сосна и проселочная дорога через пустошь. На следующий день он опустил письмо в узкий проем большого синего ящика на почте, а оказавшись снова дома, в необычайном оживлении полил, наконец, цветы.

Самолет

Мартин сидел в самолете возле иллюминатора и с нетерпеливым беспокойством ждал взлета. Слева от него расположился Корнелиус, обозленный, оттого что ему не досталось место у окна. Мать с отцом разделял центральный проход. Девушка с аккуратно собранными на затылке волосами, показавшаяся Мартину очень красивой, провела инструктаж по технике безопасности. Взлет его немного разочаровал. Было очень шумно. Когда привезли напитки, он попросил апельсиновый сок. На перевозном столике выстроились столбиками один на другом голубые, зеленые и розовые пластиковые стаканчики. Для Мартина вдруг стало чрезвычайно важно, чтобы ему достался именно розовый стаканчик. Конечно, он бы никогда не посмел попросить стюардессу об этом. То ли она догадалась о его желании, то ли ему просто повезло, но сок налили именно в такой стаканчик. Мартин был очень этому рад. Он приподнялся в кресле и посмотрел вперед, на перспективу голов и тусклых лампочек. Он знал, что некоторые люди боятся летать. А его уже тогда пугали совершенно другие вещи. Что плохого может произойти здесь, где собралось столько людей, одетых одновременно нарядно и по-домашнему просто? И никто его не трогает, никому не кажется его присутствие неуместным. Стюардессы очень к нему добры. Вся обстановка этого места – полная противоположность того, чего Мартин боялся. Это был особый род утешения, которое дарили ему все публичные, формальные ситуации. Ему казалось (хотя он и понимал, что это не так), что в таком месте он не может умереть, что вообще ничего по-настоящему плохого здесь не может с ним случиться. Зачем люди вообще занимаются чем-то другим? Зачем переодеваются в ночные рубашки, выключают свет, остаются наедине с самими собой? Иногда, если в такой момент ему становилось особенно страшно и тяжело, он старался вспомнить этот эпизод в самолете – мгновения абсолютного утешения. Он восстанавливал его в памяти во всех деталях: коралловые губы стюардессы, мягкий свет, льющийся из иллюминаторов, низкий голос пилота, который называл себя смешно «капитаном», розовый стаканчик с яблочным соком, притихшие в своих креслах люди, серый плед, который он уютно накинул себе на спину, хотя ему и не было холодно. Десять тысяч метров до земли не представляли для него ни малейшей угрозы. Настоящий ужас всегда оставался только в его кровати, под собственными закрытыми веками.

Ботанический сад

Госпожа Лукреция, учившая их биологии, организовывала школьную поездку в ботанический сад Большого города. Такого счастья Мартин себе и представить не мог. Заикаясь от волнения, он подбежал к смотревшему телевизор отцу и, стараясь, как мог, быть одновременно ласковым и рассудительным, изложил свое желание отправиться в «познавательную экскурсию».