Я пришла домой, а там никого не было. Восстание в Варшавском гетто. Истории в диалогах

В каком?

Это была школа… На Ставках, средняя школа. Людей в основном держали на улице, на площади. А мама почему-то была в здании. Но мне повезло, я заметила ее с улицы. Она выглянула в окно, и я ее увидела. Крикнула, мол, оставайся на том же месте, чтобы я могла… Тогда я маму с Умшлага вытащила, но вскоре ее снова схватили, вместе со мной. Это был, к сожалению, еврейский полицай, он вез маму на Умшлагплац, а я неслась за телегой… и умоляла, чтобы он и меня забрал, потому что отца тогда уже в живых не было – я так думала. А потом, позднее, оказалось, что отец сбежал и спрятался. Он вернулся, а я, когда бежала за ихней телегой, думала, что отца моего больше нет…

То есть вы хотели по собственной воле пойти на Умшлаг?

Я тогда хотела, добровольно хотела пойти с мамой, но этот полицай ни за что не соглашался меня на свою телегу забрать. Он все время повторял: «Ты молодая, у тебя еще есть шанс спастись, а мне нужны пять голов»[79]. И прибавил: «Пятая голова у меня уже есть». Такой был у них жаргон.

А где он маму схватил? Просто на улице?

Нет. Мы с мамой как раз вышли из дома. Стояли в воротах. Хотели пойти разузнать, что с отцом, – его тогда забрали. А он, этот еврейский полицай, как раз проезжал на улицу Налевки через наш двор, через наши ворота. На выезде схватил маму и вытащил ее на улицу. Я за его повозкой побежала, а он ужас как хлестал меня плеткой по рукам, чтобы от повозки отцепилась. В конце концов я упала прямо на дороге. Нашли меня два еврейских полицая и спрашивают: «Ты это чего?» «Иду на Умшлагплац», – говорю. А они мне: «Нечего тебе туда идти, там уже никого нет, со своей матерью ты все равно не поедешь». Я тогда пошла к дяде. Вернее, дяди уже не было, он с голоду помер, но там оставалась сестричка двоюродная, и она сказала, что отец по дороге сбежал…

По дороге на Умшлаг?

Да, по дороге на Умшлаг сбежал и вернулся домой. Я его дома встретила.

То есть на Умшлаг тогда вы не дошли и маму больше не видели?

Больше я на Умшлаге не оказывалась, была там только один раз… И маму больше не видела. Но я хочу еще кое-что о маме рассказать. Мама узнала от Зигмунта Фридриха[80], куда идут поезда, но уже в начале июля 1942 года, еще до акции, она много говорила во дворах гетто о политике. Предупреждала, что надо защищаться, потому что везут в Треблинку на смерть. Никто ей не верил. А однажды вернулся, точнее, сбежал оттуда один человек из нашего дома. Звали его Зихер. Как он выбрался? Вскочил в поезд с одеждой, который отбывал из Треблинки. И тогда моя мама всем приказала: «Живыми не давайтесь. В каждом доме есть топор, поставьте его возле двери, а как немцы придут, защищайтесь. Зачем вам ехать за смертью аж в Треблинку? А так, может, и немца какого топором прибьете?» Я бы хотела, чтобы это о маме добавили. Она того заслужила. Когда думаю, почему я так рвалась отомстить, приходит на ум, что это мне от мамы досталось.

Вы с отцом работали в шопе[81] еще во время Большой акции?

Да, это была кожевенная мастерская на Шченшчливой. Конечно, за это место надо было много денег заплатить. Дал их наш дядюшка, папин брат, он тогда еще был довольно богатый. Вообще-то, работал в этой мастерской только отец, а я – нет. Было такое распоряжение немцев, что муж «прикрывает» жену, то есть если муж работает, это дает жене право на жизнь[82]. Поэтому отец сказал, что я его жена. И это было немножно смешно, потому что хозяин мастерской все время меня уговаривал, мол, бросай своего мужа, ну как ты, такая молодая, можешь быть вместе с таким стариком? А если я предпочитаю стариков, то он, то есть хозяин, хоть немножко моложе.

Вы жили на территории мастерской?

Да. При каждой мастерской, в бараках, жили те, кто там работал. И тогда, это случилось в день так называемого котла…

«Котла» на Милой?[83]

Да, еще в сентябре… Они как закончили селекцию в этом котле, айнзацкоманда[84] устроила облаву на нашу мастерскую. Мы с отцом хотели выйти, чтобы поискать отцовского брата на Швентоерской, но тут немцы нагрянули. Мы убежали, пытались спрятаться. А в доме, где мы жили, на втором этаже было укрытие. Там стоял шкаф, им задвинули дверь комнаты. Это была однокомнатная квартира. Дом трехэтажный, и на каждом этаже соорудили вот такие тайники. И тогда я… Но кто-то должен был этот шкаф снова придвинуть… И тогда я втолкнула отца в комнату – и придвинула шкаф. А самой некуда было спрятаться. Там стояла детская кроватка, вот я и залезла под нее. На кроватке лежало плюшевое покрывало, я в него под кроватью завернулась. И тут они вошли… Украинцы, латыши – я слышала их разговоры, а самих не видела. Чтобы подобраться к шкафу, надо было немного отодвинуть кроватку. До меня долетает: «шкаф», «шкаф». Поняла, что они догадались: здесь тайник. Я не знаю… Слышала только, как сердце колотится. Почувствовала, как кто-то меня ногой пнул. Они прошли, а я так и лежала, не знаю, как долго, сколько времени – не могу сказать. Выгребли оттуда всех, там было много евреев. Судя по всему, такой же тайник нашли и внизу. Мы так договорились: вход в эту комнату задвигаем шкафом на всех трех этажах. Я как очухалась, услышала жуткие крики, крики от боли. Выбралась оттуда. Слышала выстрелы. На лестничной клетке полно трупов.

Это были те, кого нашли в укрытиях?

Да, все из тайников. Я искала отца, но не нашла. Они лежали в лужах крови. Переворачивала трупы, чтобы разглядеть лица.

Из укрытия вытащили всех? Никто не спасся?

Никто.

Сколько человек могло прятаться в такой квартире за шкафом?

Двое, трое, какие-нибудь пять человек. Мы с отцом жили в кухне, а в комнате – еще одна семья, супруги. Вместе с моим отцом пятеро. Но я не знаю, может, их туда больше поместилось: когда мы прибежали, этот тайник уже был закрыт. Кто-то должен был задвинуть шкаф снаружи…

Вы не нашли отца. Известно, чтó с ним случилось?

Знаю, что его забрали. Тогда всех забирали в Треблинку.

И больше ничего?

Ничего, абсолютно ничего. Тогда, у этого шкафа, я и рассталась с отцом.

А что с вами было потом?

Пошла на свою улицу, на Налевки. Первым делом стала искать отцовского брата, но тогда его не нашла. Он нашелся позднее, у Шульца[85]. Я где-то назвала свою фамилию, и кто-то сказал, что у Шульца есть какой-то Гляйтман. Так я его и нашла. Но это было позже. А после акции я вернулась в свой двор. В этом дворе, то есть на Налевках, 47, жили скопом те, кто работал на плацувках[86]. Они грузили уголь на вокзалах и могли пронести хлеб. А из гетто контрабандой выносили одежду, наволочки, пододеяльники – разные вещи, как мы говорили, «шматы». В гетто они возвращались перед самым комендантским часом, и выйти на улицу совсем было нельзя. Так что они были очень заинтересованы в том, чтобы кто-нибудь это барахло для них закупал, а на следующий день они бы его сбывали. Вот я и стала скупать тряпье. Люди всегда друг на друга показывали, мол, у этого можно купить одно, а у того – еще что-нибудь. Лучше всего, если вещи легко было переправить за стену и там продать. Проще всего было с наволками: засовывала их в пальто и зашивала под подкладку, под ватин. Я быстро наловчилась. А они потом распарывали подкладку и вытаскивали товар. Тогда, в гетто, я ела хорошо, как никогда. Те, кто работал в городе, приносили кусок колбасы, пару картошек и даже немного угля, чтобы эти картошки сварить. А еще яйца вмешивали в муку, потому что если человек не голодный, он и духом пободрее.

Где вы тогда жили?

Я жила в том же доме, на Налевках, но не в нашей квартире. Сторожем в доме был еврей. Он знал меня почти с пеленок и дал мне комнату у еврейской семьи. Так что у меня была комнатка с отдельным входом. В один из дней встретила на улице школьную подружку, и она говорит: «Знаешь, Маша, сейчас создается боевая организация. Хочешь с нами?» Я, конечно, тут же загорелась.

Когда это было? Когда вы встретили эту подружку?

Незадолго до январской акции.

Как ее звали?

Лея Шифман. Мы вместе в школу ходили. Сестра Леи, Мириам Шифман, была очень активной в подполье. С помощью Мириам Лея связалась с Мареком Эдельманом. В конце концов мы с ними встретились. Он меня подробно выспрашивал: чем занимаешься, с кем, почему. Марек знал моих маму и сестру. Его мама и моя были хорошо знакомы по Бунду. После всех этих расспросов он говорит: «Слушай, мы организуем сейчас новую группу на Заменхофа, хочу, чтобы ты была одной из организаторок». Спрашивал, могу ли кого-то порекомендовать, значит, проникся ко мне доверием. Так я и начала работать в организации. Искали квартиры – с этим хлопот не было. Пустых квартир, оставшихся после выселенных евреев, хоть отбавляй. Но нам нужны были не лишь бы какие квартиры, а такие, чтобы окна выходили на улицу, – из окон надо будет стрелять. Для нашей группы мы нашли квартиру на Заменхофа, 29.

«Мы», то есть кто?

Лейб Грузальц, он потом был нашим командиром, моя Лея со своим неофициальным мужем Адиком Янкелевичем… Нас было десятеро: две девушки и восемь парней. Поселились скопом: спали вместе, жили вместе. Прежде всего учились обращаться с оружием. Меня учил Хаим Фример. Он выжил. Умер уже здесь, в Израиле. Был женат на Пнине Гриншпан. Его группа находилась на другой стороне улицы: вход в дом был от Милой, 29, но окна выходили на Заменхофа. Мы устроились так, что несколько групп жили рядом, на одном отрезке улицы, чтобы вместе ударить посильнее. Так и было. Нападали с двух сторон. Напротив жили даже две группы: одна, ПРП[87], Павла [Брыскина], а другая – Берла Бройде. Все наши группы были тесно связаны друг с другом. У нас был свой сигнал к началу наступления: кто-нибудь из второй группы бросал гранату, и тут же мы шли вперед.

Итак, вы начали учиться стрельбе…

Сейчас, минуточку. По правде говоря, учились теоретически, нам ведь и выстрел сделать нельзя было.

Вы пришли в организацию после 18 января, верно?

Да, но уже до этого существовали группы, так называемые пятерки. В одну из них мой муж [Якубек Путермиль] входил, он был на территории Тёббенса – Шульца[88].

Уличная торговля

Вы помните 18 января?

Да, хорошо помню.

Расскажите, пожалуйста.

18 января… Расскажу о том, что сама пережила. 18 января я пришла в укрытие, пряталась под чердаком.

Где это было?

Налевки, 47, вход со стороны дома сорок девять. Это были две сквозные подворотни, дома принадлежали одному хозяину. Я бы хотела об этом рассказать, чтобы другие имели понятие, каково жить в так называемом тайнике. Этот тайник устроили под чердаком, в пустовавшей комнате. Вход в нее был через печку: открывалась заслонка, залезали внутрь, a дальше лаз вел в замаскированную комнату. Тогда, 18 января, с нами хотела спрятаться одна женщина с ребенком. Несколько человек ни за что не соглашались ее впустить потому, что ребенок может заплакать… Я так остро не реагировала, потому что мне было уже все равно, я чувствовала себя очень одинокой в этом дворе. Ни одной души на целом свете у меня не осталось, никого, поэтому все было безразлично. А те, кто там был, изо всех сил цеплялись за жизнь, что, собственно говоря, нормально. И она, мать эта, поклялась, что, если ребенок заплачет, она его придушит. Помню, мы слышали немцев, как те ищут. Шли, как всегда, со своими собаками, натасканными на человеческий запах. И тогда все глаза… Комната большая, лежали на полу, вповалку. Зима была, каждый впихнул туда какую-то постель для себя, какое-нибудь одеяло… Она-то, конечно, дала ребенку люминал, чтобы тот не просыпался, но все равно люди боялись. Позднее, когда у меня самой появились дети, я часто со страхом думала: вдруг заплачут. Этот дикий страх преследовал меня все время, пока они были маленькие. А тот ребенок тогда не заплакал. Из-за этой женщины мы на следующий день не хотели возвращаться в этот схрон… Никто не хотел туда идти. На углу Милой и Налевок нашли канализационный люк. Те из нас, кто помоложе, решили: спускаемся в канализацию. Целый день просидели в люке, в сточную воду так и не ступили. Хотя, конечно, немножко вглубь пролезли – в крышке от люка были дырки, через них любой мог внутрь заглянуть. А потом акция закончилась.

Почему вы решили спрятаться 18 января? Откуда вы знали об акции?

Мы быстро узнали. Многих из тех, кто работал в городе, забрали на Умшлаг, когда они выходили на работу. Я знала кое-кого из них, покупала для них товар, рассказывала вам об этом. Помню, что один парень, звали его Изя Френкель, спрыгнул с телеги, которая ехала на Умшлаг, и сбежал. Он мне и рассказал, кого забрали, я знала почти всех этих ребят…

Но вернемся к тому, что было после январской акции, к занятиям в боевых отрядах.

Ну вот, учили нас, как с оружием обращаться, как гранату взрывать. Оружие у нас было никудышнее – польские гранаты, самодельные гранаты, несколько револьверов и коктейли Молотова.

Сколько оружия было в вашей группе, вы не помните?

У каждого, кроме Леи, был револьвер, значит, в нашей группе девять револьверов. У меня был FN-«семерка», бельгийский револьвер, а еще была самодельная граната.

Граната была у каждого?

Да, у каждого

И у Леи?

Кажется, и у Леи тоже. Она была с Адиком, поэтому они решили, что девятый револьвер останется у меня. Тогда мало кто умел обращаться с оружием. У щеточников[89], на территории Марека[90], был такой Абрам Столяк. Вот он в оружии разбирался. И был Кóза, как его настоящая фамилия, не знаю, так у него вообще был пулемет.

Откуда взялся пулемет?

Кто знает… Может, у немцев отбили во время январской акции, а может, купили у поляков за большие деньги.

После акции вы продолжали общаться с теми, кто работал в городе? На что вы жили?

С той минуты, как я попала в боевую организацию, должна была порвать со всем, что до сих пор делала. Жила вместе с моей группой, но время от времени приходила в наш двор на Налевки, 47, там жила моя подружка по училищу ОРТ. После войны я разыскала ее в Канаде.

Как эту подружку звали?

Эва Альтерман. Она живет в Монреале.

Она тоже участвовала в восстании?

Нет. Она пережила Майданек, потом – Аушвиц, освободили ее во время Тойте марш[91]. Ее вытащили из бункера 3 мая, но она уцелела.

Я разыскала ее через наших подруг из Варшавы. Полтора года назад наконец встретились.

Расскажите, пожалуйста, еще немного о жизни в организации.

Наша организация была крепко законспирирована – далеко не все евреи заслуживали доверия. Никто не мог выйти с территории без разрешения, получали так называемые пропуска. Своих денег ни у кого не было, ели все одно и то же – жили мы очень и очень скромно. Хлеб пекари давали нам даром. Мяса никогда не видели. Держаться помогало только одно – желание отомстить. Все хотели дожить до той минуты, когда начнем сражаться, до митат кавод[92]. Каждый ждал этого дня. Мы ведь знали, что гетто уничтожат. Это было понятно всем. Каждый день мы ждали, когда наконец начнется восстание. Каждую ночь выставляли посты, наблюдали за территорией из окон – немцы всегда начинали акции под утро. Окружали гетто. Мы знали, откуда они могут появиться – со стороны улицы Заменхофа, от улицы Генсей. Так и было.

Итак, первый день восстания, 19 апреля.

Да, он самый. Мы ведь… У меня сейчас все это перед глазами… Мы спустились вниз, сами-то жили на втором этаже. Заняли пустую квартиру. Там вроде было пять окон, стояли по двое у каждого окна…

Как началось восстание?

Мы увидели, что немцы входят в гетто. Помню, ночью я стояла на посту, заметила: что-то происходит, въезжают машина. А дом еврейской общины тогда был на нашей улице, на углу Заменхофа, и там тоже началось какое-то движение. Интересно, что немцы устраивали все акции как раз в еврейские праздники. Тогда была Пасха.

С другой группой мы перекликались лампочками. Уже не помню, сколько раз нужно было мигнуть. Кое-что я только теперь вспоминаю. О лампочках сколько лет не помнила, а сейчас все такое живое, все возвращается… Под утро, очень рано, они явились с песнями, наглые, уверенные в себе. Мы начали их атаковать. Через минуту комната была красной от огня, на нас щебенка сыпалась. А мы так: швырнем гранату – и под окно. Польские окна довольно высокие, вот мы у стены под окнами и прятались. Вход через ворота во двор забаррикадировали. Договорились: как будем отступать с наших позиций, подожжем баррикады. Мы должны были забросать этот деревянный хлам бутылками с зажигательной смесью. Помню, как сама туда стол тащила… Ворота были закрыты.

То есть при отступлении вы должны были поджечь баррикаду?

Баррикаду построили внутри, перед воротами, а сами ворота закрыли. Одного из нас, Мейлаха Перельмана, назначили… поручили ему поджечь баррикаду. Мы отступили на чердак, на всех чердаках были проделаны проходы в стенках, чтобы можно было переходить из одного дома в другой. Мы все это раньше подготовили. Наши парни с огромным трудом проломили стены – в польских домах они в метр толщиной. Словом, выбрались по чердакам на Милую.

Сколько времени прошло, прежде чем вы начали отступать?

Не помню.

Хотя бы приблизительно. Час? Несколько часов? Отступили под вечер?

Немного, но сколько именно, не знаю. Время в таких ситуациях совсем невозможно определить. Отступали по чердакам, потому что у нас совсем не осталось боеприпасов. Вот это я помню! Как расстреляли все пули, что были в пистолетах, и гранат больше не осталось, так и начали отступать. Уму непостижимо, как немцы на нас перли. А мы – горстка молодежи. У нас ведь оружия вообще не было, а они нас поливали из пулеметов… Нас было тридцать человек. Три группы против целой колонны вояк. В нашей группе и в той, второй, ни-кто не погиб. А вот парня с пулеметом убили… Он был в группе возле Мурановской. Стоял со своим пулеметом на балконе, так они его застрелили, тут же умер. Мы отступили. Немцы к нам не добрались, потому что Мейлах [Перельман] поджег вход. Они могли, конечно, залезть через окна, но это было слишком высоко. Так что мы успели выбраться.

Куда?

На Милую, 29, Милую, 31, Милую, 33… Точнее не вспомню. Помню только, что при отступлении была у нас одна трудность – дома-то разной высоты. Так что мы должны были перепрыгивать, например, с третьего этажа на второй. Пробирались с фасадов, а немцы стояли вдоль всей улицы Милой и начали по нам, прыгавшим, стрелять. Еще помню, что, когда наконец добрались на место, нашли там много бутылок с коктейлем Молотова. Их другая группа приготовила. Ночью вернулись на Заменхофа. Хотели попасть в главный штаб, на Милую, 29, туда, где был Мордехай Анелевич, но они перебрались на Мурановскую, 18…

На Милую, 18.

Да, на Милую, 18. Это был проходной двор со стороны Мурановской, поэтому я ошиблась. Но вход в тот бункер был со стороны Милой. Я пошла в бункер, но Мордехая там не было…

Когда это происходило? На следующий день? Вы только что сказали, что ночью вернулись на Заменхофа.

Да… Это было… На Заменхофа все было разрушено. Мы знали, что на противоположной стороне Заменхофа, на Милой, 29, находится та, вторая, группа. Выбрали меня и еще одного парня, вот мы туда и пошли. Помню, надо было только через дорогу перейти, а как ее перейдешь? Немцы патрулировали эту улицу днем и ночью. Два солдата все время ходили взад-вперед, мы их видели. На улице валялись какие-то обгоревшие обломки, они ведь сразу подожгли дом на Милой, 29.

На следующий день вы все-таки пробрались на Милую?

Не помню, когда это было, то ли на второй, то ли на третий день.

А зачем вас туда послали?

Мы хотели получить указания, что делать дальше. Помню, обмотали обувь тряпками, чтобы нас не услышали. Улицы были совсем пустые, тихие, эхо шагов далеко разносится. Я наступила на какую-то железяку, и она как загремит… Началась стрельба. Всего два немца, а стреляли жутко. Я понеслась… Помню, знала, где там вход [в бун-кер]. Мелах [Перельман] не перешел, ждал, пока немного утихнет. А я уже перебежала и ждала его на другой стороне. Не хотела входить сама, да и боялась, что немцы меня схватят или увидят, куда захожу. Через минуту и Мелаху удалось перейти. Это были какие-то двадцать метров, да какие там двадцать… дорога шириной самое большее метров восемь. А как пришли в бункер на Милой, 29, оказалось, что Мордехая там нет. Мы остались в бункере на ночь.

Мордехай был тогда на Милой, 18?

Да, уже перешел.

А кто оставался на Милой, 29?

Повстанцы, вместе с которыми вела бой наша группа. Это был отряд Павла из ПРП и отряд Берла Бройде из «Дрора». На следующий день пришел Мордехай, и мы получили приказ перейти к партизанской войне. Это означало, что мы должны объединить все наши боеприпасы и выходить двойками.

Что значит «выходить двойками»?

У нас было недостаточно пуль. Мы думали, вдруг еще что-нибудь получим. Но он, Мордехай, объяснил, что, к сожалению, боеприпасов больше не будет. Тогда я ему сказала, что у нас осталось по две пули и несколько бутылок. А Мордехай в ответ: «Немцы жгут сейчас дом за домом, обливают дома керосином и поджигают». Они хотели сжечь гетто дотла, входили на первый этаж и пускали огонь по всему дому. «Двойки, – приказал Мордехай, – прячутся внизу, а как немцы войдут, чтобы поджечь, тут мы их и прикончим». И вот каждый день такая двойка выходила, шла в дом и в тайнике поджидала немцев. А они к такому сюрпризу готовы не были, мы заставали их врасплох, и нам удавалось… Даже приносили немного оружия.

Вы тоже выходили на акцию в такой «двойке»?

Мне только один раз довелось.

Вы помните, где это было?

Да, конечно. Мила, 40? Помню, что это было на четной стороне. Сорок второй дом, сорок четвертый, может быть, сорок шестой.

А саму акцию помните?

Во всех подробностях. Чаще всего немцы входили на лестничную клетку и поджигали нижний этаж. Двери были деревянные, поэтому поджечь ничего не стоило. Все входные двери они обливали керосином. А мы лежали на нижнем этаже и подслушивали.

С кем вы тогда были?

Я была с Майлохом Перельманом. Мы всегда хотели быть вместе. Позже он еще раз пошел на такую акцию и погиб. Меня с ним не было, он пошел с парнем из другой группы. Ну а тогда мы нашли какую-то комнату внизу, втащили туда мебель, чтобы за ней спрятаться. Нам надо было их заметить, как только они войдут на лестничную клетку, не дать им подойти ближе. Комната, в которой их поджидали, находилась аккурат напротив входа. Мы ведь знали, куда немцы пойдут, они обходили строго по порядку, дом за домом. Никаких неожиданностей. Оружия у них не было, в руках – горючий материал… Они позднее уже раскумекали. Так что наши «двойки» могли действовать только поначалу. И мы стреляли. Но одну пулю, последнюю, должны были оставить для себя, если схватят… Чтобы не даться им живыми.

Сколько их вошло в тот дом?

Двое. Мы видели двоих. Иногда приходил только один. Но тогда их было двое.

Оба погибли?

Да. Но выйти мы не могли. Должны были досидеть до ночи и ночью вернуться.

Оружие у них забрали?

Да, два парабеллума.

А что дальше происходило?

Я больше в таких засадах не сидела. А Мейлах еще раз пошел, и его обнаружили… Он пришел к нам раненый, приполз… Пластом… Мы тогда были на Милой, 18. Как на Милую, 29, нашли, мы перешли на Милую, 18, туда, где позднее погиб Мордехай [Анелевич]. Потом Марек [Эдельман] забрал нас к себе на Францишканскую, 30.

Когда вы перебрались с Милой, 18, на Францишканскую, 30?

А я что, помню? Уже в мае, но какого мая? Знаю, что 10 мая выбралась из канализации в лес.

Но еще до десятого. Эти «двойки»…

Я бы хотела немного рассказать об этом парне, о Майлохе [Перельмане]. Когда мы пришли в бункер на Милой, 18, увидели среди руин Майлоха. Сам дом на Милой сожгли еще в 1939-м, а бункер находился под сожженным домом, в подвале. Это был польский подвал, где обычно уголь держали. Майлох лежал там, его спрятали в ворохе перьев. Ждал аж до ночи. Его ранили в живот. Другого парня, кто с ним был, убили. У Майлоха был с собой револьвер, а револьвер убитого приятеля он спрятал. Рассказал нам, в каком доме. Открыл печную заслонку и сунул в печь. Просил, чтобы мы туда пошли и револьвер забрали. Он знал, как много значит для нас оружие. Мы тогда говорили Мордехаю [Анелевичу], что хотим перенести Майлоха в бункер, но Мордехай ответил: «Майлох не выдержит». Входы в бункер были очень узкие. Надо было протискиваться, это удавалось только молодым. Мордехай сказал: «Он застрянет в проходе». А я стояла над Майлохом и очень просила Мордехая разрешить, чтобы я Майлоха втащила. Говорила, что ребята из моей группы помогут и я очень, очень прошу этого парня в бункер забрать. А Мордехай на это: «Лучше, чтобы тут умер, тут ему умирать будет легче». Майлох просил ему револьвер оставить, чтобы, когда он… Мы тоже знали: пришла очередь этого дома, на Милой, 18. Другой флигель выходил на Мурановскую. Его пока не тронули, но мы ведь знали: не сегодня-завтра они доберутся, придут, сожгут дотла… Поэтому мы умоляли Мордехая, чтобы разрешил, иначе Майлох живьем сгорит… Майлох тоже об этом знал. Просил: «Оставьте мне револьвер, не хочу сгореть заживо». Помню, нужно было поднять его на этаж. Два парня понесли. Это сейчас кажется, будто поднять на этаж – пустяковое дело. А там лестница разрушена, по ней не поднимешься, поэтому, как бы сказать, это был хороший тайник, немцы не могли туда добраться. Но нам дали приказ – забрать у Майлоха револьвер, потому что оружие на вес золота. На этаже, в том же тайнике, были какие-то люди. Они выжили и позднее рассказывали, какой невыносимый крик там стоял. Он горел живьем, он сгорел заживо… Помню, принесла ему чай, бинты, воду приготовила… А Майлоха уже не было. Да. Но что поделаешь, Мордехай распорядился: «Его в бункер не брать, а револьвер отнять». Я понимаю, он знал: револьвером с парой пуль можно положить еще нескольких немцев. Тут я хотела бы подчеркнуть: мы шли на борьбу, но никто не надеялся остаться в живых. Нас объединял только один лозунг: месть – спасти еврейскую честь, честь еврейского народа. С этим лозунгом мы и шли на борьбу. Все знали: нас ждет гибель. Мы выступили против регулярной армии, перед которой дрожал весь мир. В том, что погибнем, никто из нас не сомневался.