Самоубийство Пушкина. Том первый

Пророчество петербургской колдуньи всегда влияло на преддуэльное состояние Пушкина, а в таковых он оказывался частенько.

Однажды шла большая карточная игра. За столом были, кроме прочих, Пушкин и известный под кличкой «Американец» граф Фёдор Толстой. Последний в обществе аттестовался личностью «необыкновенной, преступной и причудливо привлекательной». Кличку свою он получил за то, что, будучи участником плавания Крузенштерна, был высажен им за некую провинность на Алеутские острова. Граф Фёдор Толстой вполне достоин пера В. Пикуля. Это одна из тех русских по характеру личностей, которым было тесно в рамках своего времени и того круга, в котором он вынужден был вращаться по условиям рождения. Известный задира, дуэлянт и картежник, он отличался необычайной храбростью и страстью к приключениям. Именно поэтому он напросился в свиту посла Резанова, отправлявшегося с Крузенштерном в Японию. Он и в пути не отличался тем безусловным послушанием, которого требовали условия тяжёлого плавания. Крузенштерна вывел из себя окончательно следующий случай. Где-то в плавании Фёдор Толстой раздобыл громадную обезьяну. Та очень привязалась к нему. Эта привязанность выражалась в том, что обезьяна ходила по пятам за своим хозяином и копировала все его движения и выходки. Она тасовала карты, пыталась носить мундир и фуражку, курила трубку и угощала вином. Однажды она забралась в каюту капитана и залила вахтенный журнал чернилами. Нужно было затратить огромный труд, чтобы восстановить его весь, страница за страницей. В этом было угадано «наущение» Фёдора Толстого. Терпение Крузенштерна лопнуло. Граф каялся и отпирался. Это не помогло. Его ссадили с корабля. Удручён этим происшествием он был недолго. Вскоре отправился на Аляску с купцами, провел некоторое время у американских индейцев. Стал даже их вождём. Ездил по Сибири. Впечатлений хватило, чтобы сделаться потом героем великосветских гостиных.

Игру в этот раз Толстой вёл нечисто. Передёрнул. Пушкин заметил это и сказал:

– Граф, карточных шулеров бьют канделябрами…

– Да я сам это знаю, – отвечал, нисколько не смутившись и грубо, Толстой, – но не люблю, чтобы мне это замечали…

Наметилась дуэль. Пушкин купил новые пистолеты фирмы Лепажа и ежедневно упражнялся в стрельбе из них, набивая руку. Алексей Вульф стрелял вместе с ним и часто слышал, как Пушкин ворчал про себя:

– Нет, этот меня не убьёт, а убьёт белокурый. Ведьма врать не станет…

Когда трижды белый Дантес: беловолосый, носивший белый мундир кавалергарда и белую кокарду, подчеркивающую в нём убеждения легитимиста, смертельно ранил поэта, всем, знавшим о давнем предречении, стало жутко от того, насколько точно оно исполнилось.

Другие детали гадания мы пока оставим, а продолжим собирать таинственные следы, которые оставило в душе Пушкина русское суеверие.

* * *

В 1827 году состоялось одно из последних добрых свиданий Пушкина с Анной Керн.

«Он приехал ко мне вечером, – вспоминает она, – и, усевшись на маленькой скамеечке (которая хранится у меня как святыня), написал на какой-то записке:

Я ехал к вам.

Живые сны

За мной вились толпой игривой,

И месяц с правой стороны

Осеребрял мой бег ретивый.

Я ехал прочь. Иные сны…

Душе влюблённой грустно было,

И месяц с левой стороны

Сопровождал меня уныло!

Мечтанью вечному в тиши

Так предаёмся мы, поэты,

Так суеверные приметы

Согласны с чувствами души.

Писавши эти строки и напевая их своим звучным голосом, он при стихе:

И месяц с левой стороны

Сопровождал меня уныло! —

заметил смеясь: Разумеется, с левой, потому что ехал назад».

Если переложить чудесные слова Пушкина на прозу, то получится так. Если в пути вашем окажется, что луна будет светить вам с левой стороны, то эта примета нехорошая. Вряд ли вас ждёт успех в конце дороги. И наоборот: луна – справа, и всё, должно быть, будет в порядке.

Пушкин уезжал от женщины, к которой продолжал относиться с бесконечной теплотой, с тяжёлым чувством. Увы, это была одна из последних чистых радостей в их отношениях. И «месяц с левой стороны» подчеркивал и влиял на его настроение.

О некоторых приметах, которым подчинялись Пушкин и его закадычный друг Павел Войнович Нащёкин, упоминает его жена – В.А. Нащёкина.

«С ним (Пушкиным) и моим мужем было сущее несчастье (Павел Войнович был не менее суеверен). У них существовало великое множество примет. Часто случалось, что, собравшись ехать по какому-нибудь неотложному делу, они приказывали отпрягать тройку, уже поданную к подъезду, и откладывали необходимую поездку из-за того только, что кто-нибудь из домашних или прислуги вручал им какую-нибудь забытую вещь, вроде носового платка, часов и т.п. В этом случае они ни шагу не делали из дома до тех пор, пока, по их мнению, не пройдёт определённый срок, за пределами которого зловещая примета теряет силу».

От себя добавлю, что обычно действие приметы кончается, по поверьям, вместе с днём, в который она приключилась. Значит, после двенадцати часов ночи её можно уже не бояться. Пушкин этому правилу подчинялся.

«Засветить три свечи, пролить прованское масло (что раз он сделал за обедом у Нащёкина и сам смутился этою дурною приметою) и проч.– для него предвещало несчастье». Об этом говорит П.А. Бартенев, слышавший об этих приметах от самого Павла Войновича Нащёкина.

Отправляясь в очередной раз свататься к Гончаровым, Пушкин решил, что не помешало бы в их доме появиться франтом. У Павла Войновича был подходящий к случаю, только что сшитый фрак.

– Дай-ка мне его, – сказал Пушкин, – я свой то ли забыл, то ли у меня его вообще нет…

Сватовство наконец-то вышло удачным. Пушкин, конечно, решил, что это фрак такой счастливый. Выпросил его в подарок и в особо ответственных случаях обязательно его надевал.

В вечер последнего расставания с семьей Нащёкиных добрым друзьям Пушкина запомнилась такая деталь, которая вскоре стала восприниматься так же пророчески.

«Помню, в последнее пребывание у нас в Москве Пушкин читал черновую “Русалки”, а в тот вечер, когда он собирался уехать в Петербург, – мы, конечно, и не подозревали, что уже никогда не увидим дорогого друга, – он за прощальным вечером ужином пролил на скатерть масло. Увидя это, Павел Войнович сказал с досадой

– Эдакий неловкий! За что ни возьмёшься, все роняешь!

– Ну, я на свою голову. Ничего…– ответил Пушкин, которого, видимо, взволновала эта дурная примета».

При желании, собрать свидетельств о глубоком и постоянном интересе Пушкина к внешним обстоятельствам подобного толка можно сколько угодно.

И потому легко представить себе, как несколько нелепых случайностей испортили Пушкину день, который казался ему лучшим во всей его жизни. День венчанья с Натальей Гончаровой.

Накануне он опять вспомнил гадалку:

– До сих пор всё сбывается, – обронил в разговоре с Веневитиновым, – например, два изгнания. Теперь должно начаться счастье…

«Во время обряда Пушкин, задев нечаянно за аналой, уронил крест; говорят, при обмене колец одно из них упало на пол… Поэт изменился в лице…».

«Во время венчания нечаянно упали с аналоя крест и евангелие, когда молодые шли кругом. Пушкин весь побледнел от этого. Потом у него потухла свечка. “Все это плохие знаки”, – сказал Пушкин».

«Мать мне рассказывала (это со слов племянника поэта Л. Павлищева.– Е.Г.), как её брат во время обряда неприятно был поражён, когда его обручальное кольцо упало неожиданно на ковёр, и когда из свидетелей первый устал, как ему поспешили сообщить после церемонии, не шафер невесты, а его шафер, передавший венец следующему по очереди. Ал-др С-вич счёл эти два обстоятельства недобрыми предвещаниями».

Зловещие предвестия эти, как мы знаем теперь, тоже сбылись.

Несмотря на многословные попытки последних лет доказать недоказуемое, женитьба Пушкина, которую он считал первым шагом к счастью, по-прежнему остается очередным его шагом к трагедии. Роль Натальи Николаевны в этой трагедии тоже остаётся неизменной, меняются только оттенки.

К боли нашей, приметы и тут не обманули Пушкина. А о пророчестве гадалки и тут нельзя сказать, что оно не подтвердилось в сути своей. Пушкин погиб из-за женщины. Во всяком случае, она была, может быть, не причина, но повод…

Но и этим не кончается весь мой интерес к деталям давнего гадания. Есть ещё один момент в нём, мимо которого не хочется пройти, хотя это опять же грозит вызвать неудовольствие или даже осуждение со стороны очень уж серьёзного человека.

Нам теперь известен в подробностях внутренний мир Пушкина, неоднократно описано и изображено его лицо, чуть ли не по секундам восстановлены все внешние проявления его жизни.

Нам остались мелочи. Но, поскольку сказано уже, что и всякая мелочь, относящаяся к Пушкину, имеет для нас великое значение, не откажемся и от мелочей. Нам можно, например, взглянуть на левую ладонь молодого человека, обещающего стать кумиром своей нации, глазами гадалки Кирхгоф. Какие такие криминалистические подробности могла она увидеть запечатленными на этой ладони и руке, чтобы сделать свои точные прогнозы?

Одну из таких подробностей запомнил, как мы знаем уже, Алексей Вульф: «Поглядела она руку Пушкина и заметила, что у того черты, образующие фигуру, известную в хиромантии под названием стола, обыкновенно сходящиеся к одной стороне ладони, у Пушкина оказались совершенно друг другу параллельными…».

Мне пришлось проштудировать с десяток современных Пушкину наставлений по хиромантии, благо, в те времена недостатка в них не было, чтобы уяснить себе, каким был этот рисунок на его ладони.

Рисунок в самом деле мог поразить гадалку. Линия жизни, которая огибает основание большого пальца, не соединялась с линией головы, которая является средней из трёх самых заметных и самых важных в хиромантии запечатлённых складок на нашей ладони. Во всяком случае, сколько я ни вглядывался в длани знакомых мне людей, а такого не увидал. И уверенно мог говорить, что насильственная смерть на дуэли им не грозит.

Другое. «Г-жа Кирхгоф обратилась прямо к нему, говоря, что он человек замечательный… что он прославится и будет кумиром соотечественников».

На выдающиеся умственные и духовные качества в хиромантии указывает чрезвычайно пропорциональная ладонь, пальцы которой, прямые и ровные, слегка суживаются в конце. А указательный палец, который символизирует размеры почестей, вероятно, у Пушкина был гораздо длиннее безымянного, чуть ли ни равен среднему.

На собранной у меня коллекции пушкинских портретов руки его подробно рассмотреть в таком ракурсе, как хотелось бы, нет возможности. Вот разве только на портрете кисти Кипренского. Там эти руки вполне соответствуют хиромантическим выкладкам г-жи Александры Кирхгоф.

То, что руки эти были необычайно красивыми и изящными, некоторые современники подтверждают.

Вот как говорит об этом Анна Керн:

«Он взял кольцо, надел на свою маленькую прекрасную ручку и сказал, что даст мне другое».

То, что женское кольцо оказалось впору зрелому мужчине – дело это происходило где-то в году двадцать седьмом, может показаться поразительным и даже неправдоподобным. Но вот другой портрет – Тропинина. Здесь Пушкин изображён при всех своих кольцах. И опять необычайное изящество его руки подчеркивает здесь такой факт, что подарок графини Воронцовой, знаменитый перстень-«талисман», он вынужден был носить на большом пальце. «Маленькая рука к тому же указывает на человека гордого, способного на гнев, и не столь глупого, чтобы отказывать себе во всех земных радостях, и паче чаяния – в сладострастии»,– так говорит старая гадательная книжица, и пусть она на этом закончит свои показания, поскольку выводит нас на какой-то уж слишком легкомысленный даже для такого исследования тон. К тому же пора прерывать эту вставку о гадании по линиям ладони для более важного…

* * *

Рассказы о необычайном. Так озаглавил я несколько вставных историй, которые являются живыми иллюстрациями поднятой здесь темы. Написаны они затем, чтоб указать, насколько пропитаны было суеверием изображаемое время и люди, жившие в нем. Источники, из которых почерпнуты эти рассказы, заслуживают всяческого доверия. Записываю я их, только слегка обработав, оставляя суть неприкосновенной.

Первая история о генерале Алексее Петровиче Ермолове.

Известно, что славный генерал этот провел последние годы жизни в Москве, где и умер в 1861 году.

Года за полтора до смерти приехал повидаться с ним один очень близкий ему человек. Благодаря ему-то и стало известным это совершенно невероятное происшествие из жизни Ермолова. Он сам ему об этом рассказал.

Дело происходило так.

Погостив у генерала несколько дней, неизвестный нам близкий ему человек стал прощаться. Он уезжал с тяжёлым чувством, поскольку грустное явление представлял из себя одряхлевший герой кавказской войны. Гость его знал, что раньше, чем через год, он не сможет увидеться с Ермоловым, поэтому грусть его носила явный отпечаток последнего свидания. Генерал заметил это.

– Полно, не плачь, я ещё не умру до твоего возвращения сюда, – сказал он уверенно.

Гость его смущённо промямлил:

– В смерти и животе один только Бог волен…

– Да я тебе правду говорю, что через год не умру, а умру ненамного, но позже…

На лице генеральского гостя отразились чувства разнообразные. Но главным был страх – уж не повредился ли старик разумом от долгой жизни своей.

И это генерал угадал.

– Я докажу, что я в своём разуме, что это не бред…

Он скорым шагом пошёл в кабинет, порылся в ящиках стола и вскоре вышел с большим листом бумаги, имея торжественный вид.

– Чьей рукой писано? – спросил он.

– Вашей, – ответил, присмотревшись, гость.

– Тогда прочитай, что написано, – сказал генерал, только прикрыл при этом самую последнюю строчку.

Гость Ермолова вспоминал потом, что бумага эта представляла нечто вроде подробного послужного списка генерала. Перечисление званий, заслуг и почестей начиналось с подполковничьего чина. Указывалось точно время, когда происходил в его насыщенной, бурной жизни каждый мало-мальски значительный эпизод. Генерал с усмешкой следил за чтением. Когда гость дочитал до строк, прикрытых ладонью, он сказал:

– Дальше тебе читать не следует – там обозначен год, месяц и день моей смерти… Всё, что ты здесь прочитал, записано мной давно, задолго до того, как исполниться каждому событию, и ты видишь, с какой точностью все совпадает… если хочешь, я расскажу, при каких обстоятельствах заполнен мной этот лист…

Гость, разумеется, захотел о том услышать.

– Вот как это случилось. Когда я был в чине подполковника, меня командировали по делам в один уездный городок. Там мне пришлось много работать. Квартира, в которой я остановился, была о двух комнатах. В первой поместились писарь и денщик, во второй – я. В мою комнату пройти можно было только через ту, в которой жили мои писарь и денщик, я хочу на то обратить твоё особое внимание… Раз ночью я сидел за своим письменным столом и писал. Окончив труд свой, я закурил трубку, откинулся на спинку кресла и задумался. Вдруг что-то заставило меня открыть глаза – передо мною, по ту сторону стола, стоит совершенно незнакомый мне человек, судя по одежде, из мещанского сословия. Прежде чем я успел спросить – кто он и что ему нужно, незнакомец сказал с таким значением, что я не посмел возразить: «Возьми лист бумаги, перо и пиши!» Я безмолвно повиновался, чувствуя, что нахожусь под влиянием неотразимой силы. Тогда он продиктовал мне всё, что должно со мной случиться в течение всей моей будущей жизни. Даже день смерти указал. И исчез, как испарился… прошло несколько минут, прежде чем я опомнился. Я, конечно, подумал, что надо мною подшутили. Прошёл в первую комнату, которую незнакомец не мог миновать. Там я увидел писаря, который сидел и спокойно писал. Денщик спал на полу, у самой двери, преградив вход. «Кто сейчас вышел отсюда?» – спросил я и дернул ручку двери, которая оказалась запертой на ключ… Писарь смотрел на меня с большим недоумением.

– Вы первый, кому я об этом рассказываю, – продолжал генерал. – Засмеять могут. Скажут, Ермолов подвержен галлюцинациям, а, не дай Бог, и за сочинителя прослыву. Но факт есть факт. И его подтверждает вот эта бумага… Теперь-то, надеюсь, ты веришь, что мы увидимся через год?..

Неизвестный приятель Ермолова, действительно, приезжал к нему через год. Они виделись и говорили. А через несколько месяцев он получил известие, что Алексей Петрович умер. Таинственная бумага, как утверждает этот неизвестный в одном из сборников «Русской старины», была им отыскана и оказалось, что Ермолов скончался в тот самый день, даже час, которые предсказаны ему были за пятьдесят лет вперёд…

* * *

Между тем приближался тридцать седьмой год жизни Пушкина. Предсказание петербургской ведьмы не выходило из его головы. Я совершенно уверен, например, что был о том разговор у Пушкина с Нащёкиным весной 1836 года, когда он в последний раз приезжал к сердечному другу своему. Очень серьёзно воспринявший возможность близкого несчастья (и пролитое на скатерть масло так же пророчило его), Павел Войнович постарался оградить от него Пушкина своим оригинальным способом.

Из записок издателя «Русского архива» Петра Бартенева:

«Нащёкин сам не менее Пушкина мнителен и суеверен. Он носил кольцо с бирюзой против насильственной смерти. В последнее посещение Пушкина Нащекин настоял, чтоб Пушкин принял от него такое же кольцо от насильственной смерти. Нарочно было заказано оно; его делали долго, и Пушкин не уехал, не дождавшись его: оно было принесено в час ночи, перед самым отъездом Пушкина в Петербург. Но этот талисман не спас поэта: по свидетельству Данзаса, он не имел его во время дуэли, а на смертном одре сказал Данзасу, чтобы он подал шкатулку, вынул из неё это бирюзовое кольцо и отдал Данзасу, прибавивши: “Оно от общего нашего друга”. Сам Пушкин носил сердоликовый перстень. Нащёкин отвергает показание Анненкова, который говорил мне, что с этим перстнем, доставшимся Далю, Пушкин соединял свое поэтическое дарование: с утратою его должна была утратиться в нём и сила поэзии».

Сначала о бирюзе. Попробуем, по примеру Пушкина, доискаться смысла, давних корней веры в необыкновенную силу этого красивого холодного камня.

Угадана была эта сила, по-моему, чисто статистически. Во всяком случае, в одном из «лечебников» шестнадцатого века прямо так и записано: «Если кто носит его при себе, его никогда не убьют, потому что никогда не видали тот камень на убитом человеке». Вот и все объяснения.

Для Пушкина этот камень имел двойное спасительное значение. Он ведь точно не знал, от человека или коня грядёт его смерть.

«А если человек с коня упадёт, – утверждал тот лечебник, – тот камень сохранит его от убиения». Все это, конечно, опять потому, что не видели упавшего с коня и разбившегося до смерти с бирюзовым кольцом на руке.

Странно, что на Востоке, в Персии, например, откуда, собственно, и были двинуты в иные земли бирюзовые талисманы, об этой силе камня как будто не подозревали. Русский путешественник П. Огородников в «Очерках Персии», изданных в 1878 году, говорит так: «…здесь в земле находят ещё большие куски бледной бирюзы, идущей на изделия разных безделок и, в особенности, талисманов, которыми туземцы украшают даже хвосты своих любимых лошадей; нередко встретите также верблюда с продетою в ноздри бирюзовою серьгой, как то делают с своими носами некоторые женщины хорасанских курдов, ибо, по понятиям суеверных персов, бирюза (фирузе – что буквально значит: счастлив, победоносен) обладает таинственной силой отгонять дурные сны, и если, проснувшись утром, взглянуть на неё, она предохраняет на целый день от всякого зла…».

А что касается заманчивого свидетельства о том, что Пушкину перстень не помог именно потому, что в момент дуэли его не было у того на руке, то тут свидетельские показания не совпадают. Известный знаток жизни Пушкина В. Раевский пишет, например, в «Вестнике Европы»: «… перстень уже с мёртвой руки поэта был снят товарищем и секундантом его К.К. Данзасом (Материалы, стр. 313). В конце 1850-х годов Данзас обронил его, снимая перчатку, и драгоценный перстень утрачен навсегда».

А. Амосов записал со слов самого Данзаса следующее: «Потом он (умирающий Пушкин) снял с руки кольцо и отдал Данзасу, прося принять на память».

О перстне же с сердоликом, доставшемся по смерти Пушкина Владимиру Далю, рассказ подлиннее.

Пушкину подарила этот перстень в Одессе княгиня Воронцова. Не будем вдаваться в тайну их отношений, это не наша тема. Приведём тут только слова того же П. Бартенева, которые говорят о силе и прочности завязавшихся когда-то чувств: «… княгиня Воронцова (умерла в 1880 году) до конца своей долгой жизни сохранила о Пушкине тёплое воспоминание и ежедневно читала его сочинения. Когда зрение совсем ей изменило, она приказывала читать их себе вслух, и притом сподряд, так что когда кончались все томы, чтение возобновлялось с первого тома. Она сама была одарена тонким художественным чувством и не могла забыть очарований пушкинской беседы. С ним соединялись для нее воспоминания молодости».

И время, и смысл этого подарка княгини Воронцовой вполне вписываются в новую волну, набиравшую разбег в истории русского суеверия.

Вот сугубо протокольное описание перстня. Оно принадлежит человеку, который видел его на выставке в Петербурге в 1880 году:

«Этот перстень – крупное золотое кольцо витой формы с большим камнем красноватого цвета и вырезанной на нем восточной надписью. Такие надписи со стихами Корана или мусульманской молитвы и теперь часто встречаются на Востоке».

Молодая графиня Воронцова, как видно, была женщиной романтической, с воображением, полным очаровательных предрассудков своего времени. Оно и понятно. Чтение составляло тогда главный университет женской души. А читали все больше Жуковского, приведшего российскому читателю все эти сонмы духов и привидений, уже начинавших набивать оскомину европейскому книгочею. Тут ещё образовалась масса подражателей ему. Пошла гулять мода. И на восприимчивую женскую душу обрушился целый ливень разнообразных литературных поделок. Чем могла прорасти эта душа? Разумеется, искренней верой в чудеса, в могущество сверхъестественных сил. Конец восемнадцатого и начало девятнадцатого веков в диаграмме этой веры отмечены пиковыми точками.

Кроме того, чета Воронцовых прибыла в Одессу прямо из Англии, где жили они довольно продолжительное время. А там в эту пору величайшее хождение имел роман Вальтера Скотта о приключениях Ричарда-Львиное Сердце, густо замешенных на колдовстве, чародействе, заговорённой силе талисманов.

Воронцова и покупала-то в местной ювелирной лавке сердоликовый перстень, конечно, как талисман. Тем более что одесситы и той поры были уже, наверное, искусны в каверзах рекламы. Княгиня могла знать, что вся сила талисмана кроется в таинственной надписи на непонятном языке. Где же было восторженной женщине обратить внимание на то, что надпись на кольце имеет «зеркальное» изображение, и что прочитать то, что там сказано, можно только по оттиску на воске или сургуче. А раз так, то, по всей видимости, это просто печатка с именем, неизвестно кому принадлежащим, как о том догадались узнать некоторые досужие люди уже после смерти Пушкина. Ну, а пока она и для нас пусть остается талисманом.

…В вольном пересказе Пушкина слова влюблённой княгини при передаче перстня звучат так:

…когда коварны очи

Очаруют вдруг тебя

Иль уста во мраке ночи

Поцелуют не любя —

Милый друг! от преступленья,

От сердечных новых ран,

От измены, от забвенья

Сохранит мой талисман.

Пушкин отнёсся очень серьёзно и к её словам, и к её подарку. Я думаю, что и страсть, зыбкая её суть и непредсказуемость, неизбежность того, что она, как правило, гаснет, тоже располагает человека к суеверию. Любовь, как и жизнь, не в нашей власти. Может быть, есть и тут более великие силы, которые можно привлечь на свою сторону.

«Пришли мне рукописную мою книгу, да портрет Чаадаева, да перстень – мне грустно без него», – пишет он из Михайловского сразу же. Письмо адресовано Льву Пушкину.

Или то, что талисман был всё-таки не настоящим, или деревенская тоска заела, только чувство к Воронцовой в Михайловском не очень долго сохранялось в первоначальной силе. Грянула новая, спасительная в этом его положении, любовь. Явилась в соседнее Тригорское Анна Керн.

И, тем не менее, сердоликовый перстень продолжал играть в жизни Пушкина ещё более важную роль. Его колдовское значение со временем перешло как бы в другое качество. Биограф поэта Анненков (о том вскользь поминалось) говорил как-то Бартеневу, что «с этим перстнем Пушкин соединял свое поэтическое дарование: с утратою его должна была утратиться в нём и сила поэзии».

«Пушкин сам верил в волшебную силу “талисмана” и по известной склонности своей к суеверию соединял даже талант свой с участью перстня, испещрённого какими-то кабалистическими знаками и бережно хранимого им», – свидетельствует В. Гаевский на странице 524 «Вестника Европы» за 1888 год.