скачать книгу бесплатно
Странно, однако, другое: почему это я, кроме удивления, совершенно ничего не чувствую – ни торжества, ни сожаленья – родной брат, все-таки… То есть, не родной, а как это… – единоутробный, что ли? Нет, совсем я что-то плохая стала, родной язык понимать разучилась: как это мы можем считаться единоутробными, если он явился, пардон, из утробы маникюрши (папенька был неразборчив в связях, а все бабы отчего-то наперегонки от него рожали), а я-то, извините, совсем из другой. Единокровный – вот как это называется, вспомнила!
– Я ведь ничего про тебя не знал – до недавнего времени. Еле разыскал, между прочим. Ну, ты поняла, да, что это он?..
– Догадывалась. Хотя доказательств, конечно, никаких.
– Он, он, – поморщившись, констатирует Сашка. – Не для себя лично – но он. Что говорить – четыре комнаты, Сивцев Вражек – это, конечно, не шутка. Эх, если б ты догадалась ко мне обратиться!.. Правда, я тогда за границей был… довольно долго… Постой, – вдруг оживляется он, – а дача-то? Была ж еще дача – такая огромная, с мастерской в мансарде, в соснах вся… В Абрамцеве, по-моему. Ну да, недалеко от музея! Мы ж и там были у вас как-то – день рождения твой или еще что-то?
– Ну, дачу-то отец ему отписал официально, – успокаиваю я Сашку. – Там теперь, слыхала, его маман заправляет.
– Ясно, – сокрушенно вздыхает он, – ему – дачу, тебе – квартиру… Не мог же Петр Андреевич предвидеть, какие дела тут начнутся из-за квадратных метров.
– Да уж, – соглашаюсь я, – это вам не тот «квартирный вопрос» тридцатых годов, берите круче.
– Между прочим, – замечает он неожиданно наставительным тоном, – и тогда разное бывало. Например, есть версия, что Зинаиду Райх НКВД убрало именно из-за квартиры. Вселили туда сразу не то секретаршу, не то любовницу чью-то. Ну, а в твоей-то сейчас уже другие живут – приличные люди, между прочим, я узнавал. Они и не виноваты – купили недавно, откуда им знать?
– Конечно-конечно, – говорю я.
– Ну, а те, которые все это… которым Витек тогда присоветовал… короче, им это впрок не пошло, можешь мне поверить. Они теперь далече – хотя и совсем на другом погорели.
Надо же, какое торжество справедливости! Правда, благодаря случайному совпадению. А то чему же – я ведь прекрасно знаю, что все эти замечательные утверждения, будто бы нельзя обрести счастья на чужом горе и проч. – суть вздор. Еще как можно – действительность подтверждала неоднократно… Меня вообще удивляет, почему это все, кого я знаю, обычно свято верят, будто жизнь их есть великий дар и вечный праздник, а когда им приходится вдруг хреново, то начинают трогательно так недоумевать: но почему? за что? ну с какой стати-то?! Я объясняю это тем, что существуют они, небось, вообще впервые, тогда как я, кажется, слишком уж давно; так давно, что даже сознаю – ощутить некое благое предчувствие, дабы заявить: мол, «но я предупреждаю вас, что я живу в последний раз» – такое, между прочим, еще заслужить надо… Наверно, живи я в определенных странах, мое постоянное недоверие к жизни, да что там: тайный ужас перед ней, считались бы тяжким наследием бесконечных перевоплощений, прапамятью о прежних существованиях, где, должно быть, каких только кошмаров со мной не случалось! Несомненно, доводилось бывать и деревом, распиливаемым на части, и пойманной рыбой, брошенной долго умирать на песке (иначе отчего подобные зрелища вызывают у меня неподдельный стресс?), а уж человеческим-то существом чего только не знавала: средневековые пытки и казни, дикие насилия, погибание в страшных родах и от изуверских болезней; может быть, настоящий, не условный, голод – ну и так далее, перечень ужасов, подстерегающий живущего на свете, неисчерпаем.
…И все-таки – опять долой затянувшееся отступление! – а при чем тут он, Сашка? С чего бы это вдруг такое нежданно пробудившееся внимание к делам бывшей одноклассницы?
Не успеваю я задать себе этот вопрос, как он наконец принимается что-то объяснять – да так издалека и замысловато, что врубаюсь я далеко не сразу. Смысл вроде бы в том, что у них (Сашки с каким-то его компаньоном) было с Витьком некое запутанное дело, в результате чего мой милый братец их как-то особенно нагло кинул. Сашка пытается мне растолковать – как именно, да какие там были вопиющие нарушения финансовых правил – но тут я перебиваю решительно:
– Ладно, не стоит. Все одно мне ни черта не понять в ваших гешефтах.
Последнее слово ему явно не по душе – но он, решив оставить его без внимания, упрямо продолжает – теперь уже про то, как в связи со всем этим они решили Витька примерно наказать – в смысле проучить. И как тому в результате каких-то их хитроумных (видимо, даже остроумных) комбинаций пришлось возвращать им все сторицей. Вскоре после чего его, Витька, и прибрали – разумеется, уже другие, но тоже им в свое время кинутые – надо понимать, менее умные, остроумные и терпеливые. Но вообще, надо понимать, по большому счету так ему и надо, сам виноват; обнаглел просто до крайности, не понял, на какой попал уровень, хотя даже и на более низком такое не одобряется и даром не проходит… А вот та самая «сторица», взысканная с него якобы в чисто воспитательных целях, это ни много ни мало… – И тут он, Сашка, зачем-то оглашает мне эту цифру.
Разумеется, в зеленых. И, разумеется, он не в состоянии даже отдаленно представить, насколько я вообще тупа по части денежной массы. Я зачем-то покорно пытаюсь перевести их мысленно в рубли, делаю это долго, и когда наконец перевожу – то не исключено, что с ошибкой.
– Короче, они твои.
– Чего? – совершенно не беря в толк, переспрашиваю я.
– Я решил, не спорь. Это ведь все равно его тугрики, не мои. Вот ты и получишь, хотя бы таким макаром. Из-за него же ты здесь сейчас!.. Все справедливо, сама подумай.
Я думаю, что и впрямь справедливо. Но молчу.
Он, по-видимому, расценивает мое молчание как некое потрясение. И принимается, дабы меня ободрить, уверенно разглагольствовать:
– Деньги – не бог весть, конечно. Четырехкомнатной твоей это, понятно, уже никак не компенсирует, цены не те. Но однокомнатную купить в Москве на окраине – вполне, и даже обставиться слегка. Или, может быть, – он поднимается и оглядывает мои владения с видом весьма деловитым, – имеет смысл все сюда вложить? А что: кухню нормальную пристроить, ну там – газ провести, водопровод… Тут далеко колодец? Насчет ванной, конечно, не знаю, но душ – вполне. Потом – ведь тут в принципе и второй этаж когда-нибудь можно надстроить, пару комнат как минимум. Разве тебе не нужна, например, фотолаборатория нормальная, а?
Он с явным удовольствием демонстрирует, что лозанны лозаннами, элитные финансовые тусовки тусовками, а от конкретных реалий простой обычной жизни ничуть не оторвался, все сечет. На самом деле, сечет он уже не все – цену некоторым вещам явно не знает, да и откуда бы?.. Я, когда четко поняла, что из своего Сивцева Вражка пора линять, и немедленно, – успела, слава Богу, как на пожаре, прихватить помимо прочего и все материны камушки. (Ибо маменька ж моя, всей своей сущностью предназначенная для долголетнего пребывания в ранге вдовы крупного художника, неожиданно скончалась в один с ним год, причем – раньше…) И если б не они – деньги-то с книжки благодаря той памятной инфляции растаяли моментально, просто на глазах – то откуда б, например, у этой вот кибитки взялась шиферная крыша, батареи автономного отопления и еще много чего другого, не бросающегося в глаза, но стоившего прорвы денег и нервных клеток?
Так что его рвение меня просто умиляет.
– А гараж-то, гараж куда? – спрашиваю я очень серьезно.
Он отвечает тоже очень серьезно:
– Гараж? Ну, к дому его тут не пристроишь, да и зачем? Просто можно поставить вон туда ракушку, к ограде прямо, и все дела.
– Идет. Только приобретаю – как его, «леопард», что ли? – так сразу и ракушку заказываю.
– Шутишь? – говорит он укоризненно. – Ну и напрасно. Нет, «ягуара» я тебе, конечно, обещать не могу. Но вот жигуленок, хоть бы и подержанный для начала, – это где-то в течение полугода, между прочим.
– Прости, – кротко возражаю я, – но, по моим беглым и скромным подсчетам, тут все-таки либо водопровод с фотолабораторией, либо…
– Ты не поняла, – торопливо перебивает он, – эта же сумма, Витькина, – она так, единовременная. Дело в том, что я собрался выдвигаться – в Московскую областную думу пока всего лишь. Хоть мне и некогда всем этим заниматься, но так надо. Вот я тут сейчас и подумал: а не хочешь ли ко мне в штат? Мне нужны свои фотографы, высокопрофессиональные. Портреты, плакаты, монтаж – ну, сама представляешь. Ничего особо трудоемкого, условия – вполне приличные, убедишься. Оплата на первое время – в пределах…
У меня вырывается глуповатый смешок, я поспешно мотаю головой.
– Да ты подумай сначала! Я тебя торопить не буду. Нет, ты зря отказываешься так сразу!..
– Давай-ка лучше еще чаю сообразим, – отвечаю я.
Ведь, по сути, все очень просто. Дело в том, что если запугать меня – легче легкого, ничего почти не стоит, то вот купить – это практически невозможно. По мне лучше всю жизнь просидеть в своей маленькой темной норе, премудрым таким пескарем, – он-то уж по крайней мере никому ничем не обязан. Как это было у Стругацких? «Тебя запугали!» – кричит один другому; а тот, с негодованием: «Меня? Запугали?! Да меня купили, понял!!»
А у меня, значит, все наоборот. Почему? А черт его знает. Тут не столько принципы, сколько устройство психики. И пусть и не бог весть какая обидная тут намечается купля-продажа, вполне даже цивилизованная, все одно: а ну вас всех, вместе взятых…
Для меня вообще только одно актуально: вот сейчас мне почти тридцать – стало быть, все нужно положить на то, чтобы лет через десять мог получиться отличный фотоальбом – мое избранное. И он, я уверена, получится, – если только меня не кантовать и ни в какую зависимость не впутывать. А водопроводы с автомобилями – кто спорит, штуки замечательные, но перебиться, в конце концов, и без них можно – в чём у меня уже было время убедиться.
– Ладно, – говорит он, дипломатично скрывая легкое неудовольствие, – сначала с тем делом надо закончить. Запиши номер банковского счета. Переведут тебе в ближайшие дни. Или ты что – хочешь сказать, что у тебя и книжки нет?!
– Да есть – рубля два на ней, небось, осталось. Не в этом дело. Знаешь что, Сашок, – начинаю я тихо и спокойно, – я тебе очень-очень благодарна – нет, действительно! И очень тронута – в самом деле! Но знаешь… взять не могу. Нет, да погоди, послушай меня! Я тоже считаю, что по справедливости – они вполне могут быть моими. Как, впрочем, и еще чьими-нибудь – мало он людей подставил, что ли!.. Но ты вспомнил обо мне, что логично. Просто все дело в том… ну, я все равно не сумею ими правильно распорядиться. А в моей ситуации их лучше бы вообще не видеть, чем плохо распорядиться. Это можешь ты, а я – нет.
– Ты хочешь их куда-то вложить? – не сразу спрашивает он. – Тебя бумаги ценные интересуют? Акции?..
– Да нет, нет! Все проще. Или – сложнее, не знаю. Короче, мне нужно провернуть одну вещь. Если тебе так хочется мне чем-то помочь – так сделай лучше это. А что за сумма здесь понадобится, эта или гораздо меньше, или тут вообще без денег обойтись можно – то уж как у тебя получится.
– Да что такое-то, говори…
– Да ерунда – мне нужна, в сущности, только… как бы это выразиться?.. легализация!
– Легализация – чего? – туповато спрашивает он.
– Меня самой. Понимаешь, по всем законам, я последние три года – никто. Девушка без адреса. Прописка отсутствует, следовательно – меня нет. Я – как поручик Киже, только наоборот. Хорошо, что в отделе кадров про это не узнали. И болеть мне нельзя – кто мне полис выдаст? Ну и так далее. Ведь эта кибитка – официально даже не дачное строение. На бумаге тут просто участок земли – хорошо, матери его от работы выделили сто лет назад, а то я бы уже жила под мостом. Короче, мне надо, чтоб зарегистрировали, дали номер и прописали. Все.
– Но это, небось, не так сложно? – растерянно спрашивает он.
– Может быть – тебе. А у меня, так, – не выходит! Повторяю – хочешь помочь, сделай лучше это. Хоть блат ищи в администрации и взятки давай, хоть легально действуй – вот станешь депутатом, пробивай закон соответствующий. Как угодно.
Я добавляю еще некоторые детали в картину своего бюрократического тупика. Он надолго замолкает, и постепенно недоуменное и слегка обиженное выражение его лица начинает становиться все более спокойным и сосредоточенным. Видно, как с неохотой, однако старательно, он начинает прикидывать, каким образом все это сделать – точнее, кому поручить. И теперь, чувствую, можно быть уверенной – все будет так, как я прошу.
Такая мыслительная работа, подобная решению не слишком сложного, но длинного примера, эта сосредоточенность на простом, нормальном и хорошем деле, не несущая никакого подспудного напряга, придает всему его облику некую доверчивую домашность. Очки снял, отложил, какое лицо – открытое, мягко-задумчивое; продолговатые подушечки нервных пальцев много занимавшегося в детстве музыкой (покуда тяга к точным наукам не пересилила) катают тонкую колкую хвоинку… Сейчас мог бы получиться великолепный снимок. Быть может, лучший его портрет из всех, какие есть. И – кто знает – одна из лучших моих работ в том самом альбоме. Хотя вряд ли у меня там будут портреты людей – я их почти не делаю. Я снимаю в основном деревья, сады, целые ландшафты, старые дома и старые вещи. Ну, иногда детей и животных.
Вот – и хорошо, и правильно, что не надо бежать за аппаратом, и дико нервничать, и напрасно упрашивать его посидеть еще вот так же, как ни в чем ни бывало… Лучше просто, покуда не очнулся, и не попрощался, и не канул в свою запредельную действительность, еще чуть-чуть на него полюбоваться, нежась в лучах заходящего солнца и вдыхая дымок родного костерка.
1998 г.
Своя недвига за границей
Рассказ
Деревушка, где она очутилась, находилась в двух шагах от города; их связывала хорошая шоссейная дорога, а границей стояли корпуса небольшой фабрики, изготовлявшей местную майоликовую плитку. Плиткой этой здесь было принято украшать не только внутренние помещения, но часто даже и фасады зданий; последнее, разумеется, случалось только в городах – крестьяне же, считалось, живут очень бедно, чуть ли не хуже всех в Европе. Проходя по деревне, она частенько раздумывала, что же, собственно, понимать под бедностью и нищетой, а что – под нормальным жизненным уровнем? С одной стороны, во многих здешних домах полы были по старинке земляными, точнее – глинобитными, а стекла на окнах вообще отсутствовали (правда, взамен те закрывались темными, мореного дерева ставнями); с другой стороны, какой-никакой автомобиль стоял у каждого второго, а уж на мотоциклах и мотороллерах разъезжала вся молодежь поголовно. Большинство жителей не имели постоянной работы, лишь нанимаясь на сезон в крупные где-то за холмами расположенные хозяйства (собственно, то были не крестьяне, а сельхозрабочие) либо перебиваясь случайными заработками в городе. Однако все их дети до двенадцати лет ходили в местную начальную школу – прекрасно спланированное здание с широчайшим балконом, опоясывающим второй этаж, целиком заставленным цветущими растениями в кадках, будто мало вокруг цветов, со спортплощадкой и велостоянкой, – однажды по дате, выложенной кирпичом на дорожке, она вдруг сообразила, что все это было выстроено еще при фашистском (или так называемом фашистском – уж кому как нравится) режиме; ну, а детей постарше ежедневно увозил в город специальный школьный автобус…
Еще там была харчевня с террасой, увитой, как полагается, виноградной лозой, где мальчик-официант лет шестнадцати, застенчиво отводя глаза, подавал ей порции жареных сардин непомерной величины и неправдоподобной дешевизны, она изредка заходила сюда днем, если не выбиралась в город. Женщин в харчевне не бывало вообще, если не считать ее и грузной пожилой хозяйки; местные мужички, попивавшие виноградную водку за игрой в кости, поглядывали с явным интересом, однако вполне сдержанным и благожелательным. В этой стране вообще обитали какие-то странные южане – удивительно спокойные, добродушные и ненавязчивые; ей еще ни разу не доводилось видеть, чтобы кто-нибудь слишком громко кричал, размахивал руками, скандалил или еще как-то демонстрировал темперамент. По поводу же взаимоотношения полов ей сразу разъяснили, что тут мужчина как бы даже обязан, завидев, допустим, на улице совершенно незнакомую дамочку или девицу, идущую в гордом одиночестве, бросить на лету некий замысловатый комплимент, а она в ответ благосклонно улыбнуться – то ритуал и не более. Некоторые шутники, правда, могут бросить таковой и какой-нибудь старой развалине – с самым серьезным видом, дальнейшее же зависит от настроения и чувства юмора старушенции, и тут уж она либо отреагирует в духе собственной правнучки, либо произнесет фразу, в переводе означающую что-то вроде «Постыдился бы, охальник!» – все это тоже укладывается в некую общепринятую игру. Так что и ей, внешне пока еще не развалине, тоже иногда весело кричали что-то издали, она же рассеянно улыбалась в ответ и брела себе дальше. А вот то, что понимается под словом «приставать», здесь, кажется, было делом совершенно немыслимым – ну, может быть, приди ей в голову невероятная идея посетить поздно вечером подозрительный городской квартал возле морских доков, да еще в провоцирующем наряде, – разве что тогда… К тому же вся деревня, конечно, знала, что она – сеньорита из России, поселившаяся в это межсезонье у сеньоры такой-то, у которой, в свою очередь, летом обычно проживает другая русская – сеньора с двумя детьми, – и такой расклад, кажется, всех вполне устраивал.
Та самая другая русская – ленинградка, вышедшая сюда замуж много лет назад, состояла при ней переводчицей в университете в этот второй ее приезд. Она-то и присоветовала продлить визу и пожить сколько-нибудь здесь, в деревушке – море, правда, далековато, зато роща пробковых дубов, покой, люди славные, а главное, все очень, очень дешево. И, конечно, – город в двух шагах. Город, по российским понятиям городок – вроде Дмитрова там какого-нибудь, Ростова, ну, от силы Владимира, здесь же являлся не то третьим, не то четвертым по величине, был много чем знаменит и как-то самодостаточен. Переводчица потратила чуть ли не весь день, посадив в свою машину (час езды от столицы вдоль береговой линии, мимо скоплений опустевших загородных вилл и кемпингов, более людных и неприбранных рыбацких поселков, мимо тянущихся плантаций хмеля по другой стороне), заселив, показав, где автобус, где харчевня, где чего; снова объяснив про кредитку и наличные, еще раз продиктовав телефон, затем укатила, оставив ее на обочине шоссе – рассеянно глядящую вслед, не успевшую толком поблагодарить, совершенно заторможенную…
Вдова, одевавшаяся во все черное, прямо как на Кавказе, сдавала ей целый дом в глубине сада, старый дом, где жилым был только второй этаж – на первом когда-то держали скот, а теперь всякое барахло; сама же с семьей старшего сына, имевшего работу на фабрике, жила рядом в новеньком коттедже. Объяснялись в основном жестами – ей было известно не больше дюжины слов на местном певучем языке, а хозяйка, кажется, ни слова не знала по-английски, и тем не менее той удалось рассказать, что у нее четверо сыновей и одна дочь, и эта дочь монахиня, сейчас находится в Бразилии.
Монахинь тут вообще было довольно много, это она заметила еще в первый свой приезд, причем часто – совсем молодых девушек; славистка же, что тогда при ней состояла, впрочем, возразила: наоборот, теперь – все меньше и меньше, ибо прогресс в женском вопросе постепенно приходит и в их отсталую страну. Ведь еще не так давно у женщины какие тут были перспективы, кроме как производить в год по ребенку: аборты запрещались строжайше, даже по медицинским показаниям, сколько гибло от родов и подпольных абортов, страшное дело – а статистику засекречивали; да и все остальные средства были полулегальны. Между прочим, на полотнах здешних абстракционистов даже фигурировал в разных видах персонаж по имени Сеньор Презерватив как символ свободы и вызова клерикалам… Но фундаментальный католицизм хоть и вяжет женщину по рукам и ногам, но все ж и лазейку ей оставляет, а именно монашество как уход из-под домашнего ареста, да-да! Ведь они тут так активны, не только школы-больницы-благотворительность в руках держат в значительной мере, но еще по белу свету курсируют постоянно, по этим миссиям своим; и потом, в конце концов у них до настоятельницы монастыря можно дорасти, а это все равно что директор солидной фирмы… Словом, здесь монашество всегда было не уходом от мира, как у вас в православии, а скорее наоборот, выходом из четырех стен в большой мир, – вот и шли, и постригались буквально из всех слоев общества…
В этом городе были и женский, и мужской монастыри, духовная семинария, знаменитый кафедральный собор четырнадцатого века; была также старинная Школа искусств и художественных ремесел, размещавшаяся в городском замке вместе с историческим музеем, где меж узких стрельчатых окон стояли рыцарские доспехи, висело оружие, а ниже, под стеклом, тускло теплились золотые и прохладно отсвечивали серебряные ювелирные коллекции. Имелся в городе и частный католический университет, совсем, по здешним меркам, молодой, лет ста или около, чьи студенты и студентки носились на мотоциклах в кожаных куртках, развевая гривы черных волос. Ей же было совершенно тепло расхаживать в тенниске с коротким рукавом, в тонкой юбке-сафари, ловя иной раз удивленные взгляды прохожих – как-никак поздняя осень… Отели пустовали и принимали по сниженным ценам, но она, хоть деньги имелись, и весьма немалые, все равно радовалась, что живет в деревне почти за бесценок – привычка ужиматься в крови, ничего не попишешь, да и нравилось у хозяйки с ее фотографиями, курами, старым псом, все время спавшим в тени, так неправдоподобно похожим на их дачного Казбека…
В городе же она проводила обычно целый день, ходила и ходила пешком, не спеша поднималась по узким лестницам, иногда соединявшим улицы нижнего города, что напоминало Гурзуф, но было куда круче в буквальном смысле, потом сидела у фонтанов на площадях верхнего города, потом опять спускалась на бесконечную набережную, опоясывающую город снизу, то заглядываясь там на морскую гладь с редкими яхтами, то, наоборот, на карабкающиеся вверх, теснящиеся массивы светло-серых, светло-кремовых или совсем белых зданий, венчаемых черепицей разных оттенков, от темно-малиновой до ярко-оранжевой, – и не надоедало…
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
